Авантюристка (Тайная любовница Петра I)

Цаган пошел к ним навстречу.

Он подошел близко к Марье Даниловне, но она быстро опустила на глаза кружевной платок, и он не узнал ее.

– Вы что за люди? – сурово спросил он их.

– Мы – дворовые из стрешневской усадьбы, – ответила карлица.

Сердце цыгана захолонуло, и кровь бросилась ему в голову.

– Так что же вам здесь надо? – резко крикнул он им.

– Мы хотим бежать из усадьбы, потому что боярин обращается с нами жестоко.

У цыгана отлегло от сердца.

Вот ему представляется случай отомстить за свое унижение владельцу усадьбы.

Он хотел спросить их о красавице, с которой говорил в саду и за которую пострадал так, но он не знал, ни кто она была, ни ее имени. Может быть, эти две женщины знают, как его били, и он предпочел ничего не спрашивать о прекрасной женщине.

– Мы хотим узнать судьбу свою, – сказала Матришка, – будь добр, укажи нам цыганку, которая бы погадала нам. По крайности, будем знать, что ожидает нас.

– Ну, будь по-вашему, – улыбнулся он. – Кстати, ходить недалеко, всего несколько шагов…

И он кивнул головой по направлению к костру, у которого сидела его мать, и повел их к ней.

– Это моя мать, – сказал он им на пути. – Лучшей ворожеи нет во всем таборе, да и в других не найдется. А есть ли у вас деньги? Без денег от нее не многого добьешься. А почему ж вы так укутаны? Кажется, ночь не больно холодная… – вдруг подозрительно спросил он.

– А чтобы не быть узнанными в случае погони.

Они подошли к костру, а он к матери и пошептал ей что-то на ухо.

Но та замахала на него руками и стала кричать на женщин из усадьбы.

– Вот еще что выдумали! Не стану вам ворожить… Уходите-ка откуда пришли! А то я позову нашего старика да спущу собаку. Кто вас знает, что вы за люди? Может быть, что замышляете против нас… Не дам обидеть нас, беззащитных цыган.

Но карлица быстро вытянула вперед руку – на ладони ее оказалась серебряная полтина.

– Вот тебе, – сказала она, – для начала, а погадаешь – еще будет.

Жадным движением протянула старуха руку к монете и цепкими пальцами захватила ее.

– Ну, быть уж, видно, по-вашему. Кому из вас ворожить-то? – спросила она.

– Ей, – ответила карлица и кивнула на Марью Даниловну.

– Что ж ты так закутана, моя красавица? – проговорила старуха. – А, впрочем, это твое дело! Давай сюда руку-то.

Марья Даниловна молча протянула руку.

Старуха долго глядела на ее ладонь, повернула ее к свету костра, быстро окинула взором всю фигуру молодой женщины, сомнительно покачала головой и глухим голосом проговорила:

– Что я вижу, что вижу-то!..

– Ну, что? – задрожав, спросила Марья Даниловна. – Говори же, старая!

– И скажу, на все свое время. А ты не торопись. Все ли говорить?

– Все, без утайки, – чуть слышно проговорила Марья Даниловна.

– Ну, так слушай же.

И старуха начала свое предсказание…

XI

– Вижу-то, вижу-то, что, моя милая барышня… всю судьбу твою вижу. Быть тебе счастливой и богатой, да в почете у многих. Красотою своей многих-многих смутишь ты и будешь любить, красавица моя, и будешь любима…

Марья Даниловна слушала эти предсказания без особенного интереса; она хотела узнать что-нибудь более определенное, менее общее, и она ясно чувствовала, что цыганка чего-то не договаривает.

– Ты скрываешь от меня что-то, – сказала она. – Видно ли еще что? Говори прямо!

– Видно, – ответила цыганка, – только, краля моя, такое, что сказать не гоже…

– Говори, старая, я ничего не боюсь.

– Ну, а не боишься – тем и лучше.

Она опять взглянула на ее ладонь.

– Веку тебе ненадолго хватит, а только будешь очень счастлива…

– Еще что?

– Почитай все. Есть еще одно…

Цыганка со страхом осмотрелась, понизила голос и сказала Марье Даниловне:

– Нагнись-ка ко мне. Вот так. Полюбит тебя самый великий человек, ростом он выше всех людей и лицом красавец.

Марья недоверчиво засмеялась.

Внутренняя радость охватила ее, но вместе с тем по душе ее прошел холодок, и в сердце ее забралась тревога.

Между тем старуха продолжала смотреть на руку и порой, отводя свой взгляд от ее ладони, всматривалась в закутанную фигуру Марьи Даниловны.

Спустя немного в глазах цыганки появился зловещий огонек.

Чуть слышно она прибавила:

– Дорого обойдется тебе его любовь… Головою заплатишь за нее.

Марья Даниловна вздрогнула.

– Я не понимаю тебя, – смущенно проговорила она и вдруг, чтобы придать себе бодрости, рассмеялась громко и весело и. затем живо продолжала: – Видно, врешь ты все, старая…

Цыганка обиделась.

– Вру? Я вру? Нет, красавица моя, язык мой никогда не лгал и не говорил того, чего не видят мои старые глаза. Вот я тебе расскажу твою жизнь – так, может, поверишь мне.

– А ну-ка, расскажи!

– Сиротою ты осталась в раннем возрасте, и люди пригрели тебя… Ты будто бы обманула их… Потом дорога, длинная дорога… А вот какой-то человек полюбил тебя и взял к себе в дом… Ночь, вода, крики… Жалобно так кричит кто-то.

– Молчи, молчи, старуха… – в ужасе сказала Марья Даниловна, пробуя прервать ее речь.

Но старуха, ухмыляясь, цепко держала ее руку в своих костлявых руках и, покачивая в размере своей речи головою, продолжала повесть о прошлом Марьи Даниловны.

– Вижу другую женщину… соперницу твою… Борьба между вами и тем человеком.

– Ах!

Марья Даниловна дико вскрикнула, с силой вырвала руку и при этом неосторожным движением подняла с лица своего покрывало.

Цыган узнал ее.

Он быстро подошел к ней, но еще быстрее Марья Даниловна опустила покрывало и бросилась бежать из табора, таща за собою Матришку, не успевшую дать обещанную цыганке вторую полтину.

Цыган сделал движение их догнать.

Это ему, конечно, ничего не стоило бы, потому что карлица еле поспевала за своей госпожой, но старая цыганка властным голосом остановила его:

– Останься, Алим, – твердо сказала она. – Не ходи за ними. Останься, останься…

Алим, после мучительного для него колебания, остался у костра.

– Не ходи за нею, – повторила старуха. – Судьба ее жестока. Женщина она страшная, и в душе ее таится много злобы и ужаса. А окончит жизнь она свою на плахе.

Цыган закрыл лицо руками…

– Матушка, – проговорил он тихо, но сильно. – Заворожила она меня, околдовала. Я пойду за нею, куда бы она ни пошла.

– Даже на плаху, Алим?

– Даже на плаху.

XII

В доме Стрешневых произошла большая перемена вследствие того, что в нем появилось маленькое существо.

Марья Даниловна, проклиная свою судьбу и ворча на свою долю, лежала больная в своей опочивальне, а за маленьким существом с материнской попечительностью ухаживала Наталья Глебовна.

Теперь она уже почти забыла свою тяжелую размолвку с мужем и почти не думала о монастыре. Всю ее скудную жизнь и печальное одиночество наполняло теперь маленькое существо, как никак, а ребенок ее мужа.

Через несколько дней оправилась и Марья Даниловна и, уныло бродя по саду, вспоминала предсказания цыганки, которые не выходили у нее теперь из головы и тревожили ее сердце.

– Так что ж! – говорила она сама себе вполголоса. – Кончу жизнь на плахе… а не все равно, где ее кончить? Рано ли, поздно ли, а придется кончать. А что за сласть жить долго и маяться! Лучше немного, да хорошо. «Полюбит тебя самый великий человек на свете», – повторяла она слова предсказания и недоверчиво качала головой. – Кто же бы это мог быть? Ну, да для старой хрычевки и Никита Тихоныч, пожалуй, великий. Но нет… это не он. Кто бы? Ах, если бы она сказала правду! Хоть час, да мой был бы. За всякой жизнью следует смерть, так пускай после того, как я испытаю величие и почести и счастье, придется умереть мне на плахе, что из того?

Через несколько дней после того Никита Тихонович настиг ее в одну из таких прогулок по саду и пошел с ней рядом.

– Машенька, – начал он, – ты все удаляешься от меня, а давно ли говорила, что любишь меня.

– Люблю, Никита, – вяло ответила она, уносясь мыслью к своим грезам.

Он улыбнулся.

– Не так будто бы говорят те, что любят.

– А как? – машинально спросила она.

– Не знаю, а только чует сердце мое, что не так. Вот я, правда, люблю тебя и принес тебе радостную новость, отрадную весть.

Сердце тревожно, но вместе с тем радостно забилось у Марьи Даниловны.

– Что такое?..

– Уговорил наконец, – коротко ответил Никита Тихонович.

– Уговорил? Когда? Кого уговорил? В чем уговорил?

– Наталью Глебовну. Больших трудов это стоило мне, много слез пролила она.

– Да к чему уговорил-то?

– Уйти в обитель.

Сердце Марьи Даниловны упало.

– Ей было больше всего жаль расстаться с ребенком. Ну вот, скоро, скоро, люба моя, будешь ты моею пред людьми и перед Богом. И станем мы здесь жить и поживать, детей наживать и скоротаем чинно и мирно наши дни в нашей усадебке. Но ты будто не рада, голубка моя? Лицо твое печально, как прежде, и улыбка не сходит на уста.

– Никита Тихонович, – проговорила Марья Даниловна, стараясь задушить злобу, подымавшуюся в ее груди, – я рада, очень рада, только прошу тебя повремени. Повремени малость…

– Повременить? – удивленно воскликнул он. – А зачем бы это?

– Куда нам торопиться? Наталья Глебовна может ведь еще и раздумать?.. – не зная, что сказать, чтобы смягчить свое неосторожное слово, проговорила она.

Они повернули обратно и пошли по направлению к усадьбе.

– Вот этого-то и боюсь.

К ним навстречу шла Наталья Глебовна, с печально опущенной головой, с заплаканными глазами и с ребенком на руках.

Она подошла к ним.

– Тебе сказал Никита Тихонович о моем решении? – спросила она у Марьи Даниловны.

– Сказывал.

– Возьми же дитятю. Отнимают тебя от меня, крошка моя золотая! – и она страстно и порывисто поцеловала ребенка. – Возьми его, возьми, не нянчить уж мне его более.

Но Марья Даниловна отстранила рукою от себя ребенка.

– Отдайте мамке… – сухо проговорила она.

Стрешнев и Наталья Глебовна изумленно на нее посмотрели.

– Ты разве не хочешь поцеловать его? – спросила Наталья Глебовна.

– Не хочу.

– Почто же?

– Ах, оставь меня! – с досадой вскрикнула Марья Даниловна. – Я ненавижу детей…

Это было до того неожиданно и так дико прозвучало в ушах любвеобильной Натальи Глебовны, что она чуть не выпустила ребенка из рук.

– Как? – чуть слышно проговорила она. – Свое родное детище?

– Хотя бы и родное.

Наталья Глебовна, крепко прижав к своей груди ребенка, со страхом и ужасом в душе быстро удалилась от них.

– Машенька, – укоризненно начал Никита Тихонович, когда жена его была уже далеко, – что ты за человек есть? Гляжу я на тебя и диву даюсь… есть ли у тебя сердце?

И как ты жить ухитряешься без него? Немало годов на веку своем прожил и людей видел немало, а такой, как ты, не видал еще, никогда не случалось.

– За то, видно, и полюбил меня, – насмешливо проговорила она.

Стрешнев подумал с минуту, пораженный этими словами, глубоко вздохнул и сказал:

– Видно, за то… Ну, я пойду к себе, а ты еще погуляешь?

– Погуляю.

Он ушел, а к ней быстро из-за куста подошла карлица, которая подстерегала ее уже давно.

Она подошла близко к Марье Даниловне и торопливо зашептала ей:

– Там, за садом, ждет тебя, королевна, Алим… цыган. Что-то важное сообщить хочет… Ох, ох, – засмеялась карлица. – Красив тот цыган, что ночка весенняя, а и любит он тебя, королевна, так…

– Замолчи, дура! Негоже идти мне теперь к нему. Да и что может сказать он мне?

Она на мгновение задумалась, потом быстро проговорила:

– Скажи, ужо, вечером выйду.

И затем она скрылась за дверью.

XIII

Прошло еще несколько дней, спокойной снаружи и бурной в глубине, жизни в усадьбе. Никита Тихонович ходил мрачнее тучи, потому что. получил извещение, что в непродолжительном времени прибудет в усадьбу погостить, пробираясь к войскам из Петербурга, бывший его товарищ князь Реполовский со своим приятелем Телепневым, который, как было известно в свое время Стрешневу, любил Наталью Глебовну еще боярышней и даже сватался к ней, но не получил согласия ее родителей.

Это предстоящее посещение было очень не по душе Стрешневу.

Он не знал, как себя повести по отношению к Телепневу, и очень боялся свидания Марьи Даниловны с князем.

Обуреваемый ревнивым чувством, он решил ничего не говорить ей до поры до времени и посмотреть, какое впечатление на обоих произведет их внезапная и неожиданная встреча здесь, в его усадьбе, после столь долгой разлуки.

Стрешнев устроил маленькую вечеринку для встречи своих гостей.

Они сидели в большой комнате, служившей столовой, и, успев оправиться и отдохнуть после долгого пути, беседовали с хозяином дома, передавая ему все придворные и иные новости, которые тогда волновали Россию, благодаря той гениальной ломке, которую великий Петр неуклонно производил над всем старым порядком старой Руси.

– Не узнать теперь нашей жизни… – говорил Стрешневу князь. – Новый град, который вырос у устьев Невы, точно в сказке, по желанию нашего великого царя-батюшки Петра Алексеевича, окончательно столицею царства стал. И иноземные купеческие корабли стали приходить…

– Губернатор Меншиков… – продолжил вдруг Телепнев, – шкиперов чужеземных угощает и дарит им, по повелению царя, по пятьсот золотых, чтобы только приохотить их… Раздолье стало чужеземцам на святой Руси, и, коли-ежели кому плохо, так только нашим, русским, приходится.

Князь засмеялся…

– Не слушай его, Никита Тихоныч, – сказал он, – Борис Романыч хоть и молодой годами, а рассуждает ну впрямь также, как наши старые бояре, что слезно упрашивали царя не снимать с них кафтана да не стричь им бороды.

– А что фельдмаршал? – спросил Стрешнев, вспомнив о своем бывшем начальнике.

– Да ничего. С помощью Божьей вся Ингрия в его руках. И Копорье, и Ямы[1] сдались. Царь укреплял столицу, поджидая шведов, но швед, как говорил царь, «увяз в Польше». Но все это уже старина и все стало теперь по-новому в новой столице.

Стрешнев слушал молча и рассеянно речи своих гостей и думал свою думу. Но вдруг ему пришло на ум спросить князя об императрице. Он жил замкнуто, в глухом поместье, занятый своими домашними и сердечными делами, несколько опустившись после опалы, отстав от всего, что его интересовало раньше. Но вопрос об Екатерине не переставал занимать его, потому что до него доходили всевозможные слухи, которым он сначала не верил; но они так упорно подтверждались со всех сторон, что в конце концов, несмотря на собственное нежелание, пришлось и ему поверить этим рассказам.

– Скажи-ка мне, князь, правда ли, что царь, увидав у фельдмаршала Меншикова некую немку Марту, взял ее к себе?

– Так неужто ты этого не знал, Никита Тихоныч? – удивился князь.

– Слыхал, да что-то не давал веры…

– Почему так?

– Да так, князь; ведь эту самую Марту арестовал я во время похода на Мариенбург, в немецком кабачке… вместе с другою девушкою… и передал Шереметеву. Тогда же Шереметев решил уступить ее Меншикову.

– Вот как! Я не знал этого, – сказал князь.

– Да, так оно было…

– Тому времени немало прошло, Никита Тихоныч.

– Да, немало… А как же то произошло?

– Да так, просто. Полюбилась уж очень она царю, и он почитай что не покидал ее с тех самых пор, как к себе взял. Уже три года тому назад он сочетался с нею браком.

– Так… – задумчиво проговорил Стрешнев. – А только иной раз любопытно мне бывало знать, чем та девица могла так очаровать царя?

– Да как чем? А разве мало она добра людям сделала?

– Какого такого добра?

– А хоть бы то, что многих от опалы ослобоняла и даже то сказать, что иногда и от казни… А когда гнев нападает на царя, она умеет всегда разговорить его, разогнать его черную тучу… Но, – прервал себя князь, – ты говорил только что, Никита Тихоныч, что вместе с нашей нынешней царицей и другую девицу полонил. Кто сия и что сталось с нею ныне?

Стрешнев сильно смутился.

– Она живет у меня, – медленно проговорил он, опустив взор.

– А… – протянул князь. – А что же, мы увидим ее у тебя.

– Она должна сюда быть…

– А боярыня все в добром здоровье? – спросил Телепнев и зорко взглянул в глаза Стрешневу.

– Твоими молитвами, Борис Романыч, здравствует… – с оттенком насмешливости в голосе ответил Стрешнев.

Они замолчали.

Вдруг отворилась дверь, и на пороге показалась с подносом в руках Марья Даниловна.

На подносе стояла братина с вином и несколько кубков.

– Прошу, гости дорогие, – сказал Стрешнев.

Поднося кубок с вином князю, Марья Даниловна пристально всмотрелась в него и узнала его.

Ни один мускул лица ее не дрогнул и ничто не выдало ее внутреннего волнения.

Только легкая бледность покрыла ее щеки, с которых мгновенно сбежала краска, да в глазах появилось злое выражение.

– Прошу откушать, – сказала она и протянула кубок князю.

Князь вздрогнул при звуке ее голоса и принял из ее рук кубок.

В комнате было темновато, но, вглядевшись в Марью Даниловну внимательно, он узнал ее, и кубок дрогнул в его руке…

Вино чуть не расплескалось по полу, но большим усилием воли он сдержал себя, отхлебнул от него немного, поставил кубок на стол и слегка дрогнувшим голосом проговорил:

– Спасибо, красавица.

Стрешнев ревниво наблюдал за ними…

«Узнали друг друга», – мрачно подумал он и заговорил с Телепневым, с которого Марья Даниловна не спускала глаз, – так ее поразила его красивая наружность.

– Давно ты, Марья Даниловна, здесь живешь, у боярина Стрешнева? – чтобы что-нибудь сказать, спросил ее князь.

– Давно, – холодно ответила она ему.

– А сколько примерно годов?

– Не упомню, – еще суше ответила она и повернулась, чтобы выйти.

Она делала вид, что не узнает его.

– Хороша твоя пленница, – проговорил задумчиво князь, обращаясь к Стрешневу.

– Красавица, – делая равнодушный вид, ответил тот.

Телепнев молчал. Если бы он дозволил себе заговорить, то наговорил бы много неприятного хозяину.

Грустное личико Натальи Глебовны, которую он увидал после стольких лет разлуки и неразделенной любви, утром, подъезжая к усадьбе, мельком, точно видение, не выходило у него из головы. Ни годы, протекшие со времени его сватовства, ни трудности походной жизни, ни новые встречи – ничто не поколебало его прочного чувства к Наташе. У него была ветхозаветная душа, прямая, устойчивая, непоколебимая, позволявшая ему любить раз в жизни, но зато навеки. Он не признавал новшеств, заводимых царем на Руси, и старый московский дух, несмотря на его нестарые еще годы, крепко сидел в нем. Он отрицательно относился к текущему времени и вздыхал о прошлом. Наташа же была его прошлым, и притом самым дорогим, воспоминанием жизни.

И он сразу почувствовал в воздухе этого дома что-то неладное, какую-то надвигавшуюся грозу. Стрешнев говорил о жене мало, сбивчиво, как бы избегая самого разговора о ней. Сама Наташа, промелькнув мимолетной тенью, скрылась и не показалась до своего времени, а Стрешнев и не торопился показать ее гостям.

Наконец внезапное появление Марьи Даниловны разом раскрыло ему глаза.

Он понял по лицу Стрешнева, когда она вошла в комнату, что женщина эта заняла здесь место хозяйки, устранив настоящую хозяйку на второй, а может быть, и на последний план.

И в его прямой душе поднялось и выросло разом недоброе чувство к этой красивой и дерзкой наложнице, рядом с глубоким и печальным чувством к обездоленной Наташе.

И потом, за поздним ужином, это чувство росло и укреплялось.

Наталья Глебовна сказалась больною и не вышла; зато Марья Даниловна угощала его усердно, не сводила с него соих чудных глаз и говорила только с ним одним. Но он почти не отвечал ей, и это разжигало ее чувство, больно действовало на ее самолюбие.

Никита Тихонович и князь ревниво следили за нею, но она не обращала на них никакого внимания.

Перед сноим все вышли прогуляться по саду. Никиту Тихоновича позвали на минуту к Наталье Глебовне, и он ушел, недовольный и сумрачный. Телепнев быстро удалился от оставшихся вдвоем Марьи Даниловны и князя.

Как только они остались наедине, князь ближе подошел к ней.

– Маша, ты не узнаешь меня? – возволнованно спросил он ее.

– Как не узнать! – насмешливо и сурово проговорила она в ответ.

– Ты изменилась… – начал он.

– Время не красит.

– Что ты, что ты! Да только ты красавицей стала, что ни в сказке сказать… ни пером описать, ни словом вымолвить.

– Спасибо на добром слове, – усмехнулась она.

– Маша, – заговорил он вновь после непродолжительного молчания. – Как мы любили друг друга, помнишь?

– Как не помнить! Век не забуду…

– Скажи, ведь ты не любишь Никиту Тихоныча? Скажи, ведь не по своей воле живешь ты здесь?

– Много будешь знать, князь, так, пожалуй, скоро стариком станешь…

– Маша, уедем со мною! – вдруг в порыве нахлынувшей на него страсти сказал он. – Уедем, я чувствую, как начинаю снова сильно любить тебя… Я не брошу тебя теперь, не уйду от тебя…

Она взглянула на него гневно.

– Опамятуйся, князь… Любви мне твоей не нужно. Оскорбления твоего вовек не забуду… Ежели я сделалась такою, какова я теперь, – тебе благодаря. Того не простит тебе Бог, а ежели и простит, так я не прощу. Ненавижу тебя, насколько сил хватает, и всю жизнь мечтала отомстить тебе, и теперь мечтаю, и буду мечтать об этом до самой могилы, коли до того времени мне отомстить не удастся. Проклят будь ты, бездельник, во веки веков!

Князь, хилый и тщедушный от рождения, болезненный телом и слабый духом, испугался ее жестоких слов и той страстности, с которою они были сказаны; но Марья Даниловна в исступленном гневе своем была также прекрасна, как и в спокойном состоянии духа, или даже еще прекраснее.

Князь в порыве безумной страсти бросился к ней, обнял ее и стал покрывать лицо ее поцелуями. Но она с силой оттолкнула его от себя и ушла в свою комнату.

XIV

Все в доме давно уже заснуло глубоким сном. Ночь опустилась над стрешневской усадьбой, звездная ночь, одна из тех, какие бывают на юге. Полная луна скользила своими серебряными лучами по ветвям запущенного усадебного сада, и ложилась серебристой чешуйкой на поверхность светлозеленого озера, и вырывала там и сям из тьмы ночной угол скамейки или колонну пришедшего в ветхость павильона.

Заглянула она и в господский дом, по очереди во все окна.

Теперь глядела она уже несколько времени в комнату Марьи Даниловны.

Однако Марья Даниловна не спала в эту ночь.

Крупными шагами расхаживала она взад и вперед по небольшой горнице и строила планы мести и бегства.

Душа ее, оскорбленная людьми и измученная жизнью, не согретая истинной сердечной любовью, которую все требовали от нее, но никто не хотел давать взамен ей ничего, кроме благ материального существования, была наполнена льдом презрения к людям, с которыми ей приходилось сталкиваться. Те, кого она хотела бы любить, бежали от нее и отказывались с презрением от ее чувства, а кого она презирала и ненавидела – те любили ее.

Она решила теперь ускорить события и вырваться на свободу.

За дверьми послышались мягкие шаги карлицы.

Марья Даниловна тихо приотворила дверь.

– Ты, Матришка? – спросила она.

– Я, королевна моя славная! Не одна, веду тебе месяц ясный.

Она ввела в горницу цыгана и тотчас же оставила их вдвоем.

Марья Даниловна залюбовалась на его статную фигуру, на его темно-бронзовое лицо, на его иссиня-черные волосы и белые сверкающие зубы.

– Ты хотел мне сказать что-то, – проговорила она наконец. – Что именно?

Но цыган несколько мгновений молчал, не сводя с нее восторженных глаз.

– Я хотел сказать тебе, боярыня, – тихо начал он, – что я обожаю тебя… Ни одна девушка в таборе – а у нас ли нет красивых девушек – не сравнится с тобою обликом. Повели мне что сделать – все сделаю для тебя; повели умереть – умру. Ослушался я старухи-матери и пришел к тебе.

– Так что ж ты хочешь?

– Хочу, чтобы ты была счастлива. Ежели что нужно, скажи, я сделаю. Мать говорила, что ты рождена для того, чтобы жить среди богатства и знатных людей, но для того надо тебе уйти отсюда, освободиться от Стрешнева и ребенка.

Марья Даниловна зловеще засмеялась.

– Это сделать очень трудно, цыган. Но попробовать можно.

– Рассчитывай на меня. За тебя я готов хоть на плаху.

– Спасибо за это слово, цыган, только помощи твоей мне не нужно.

Но она вдруг задумалась.

Отчего не воспользоваться услугами этого обезумевшего человека?

– Впрочем, вот что. Со Стрешневым я справлюсь сама, а ежели ты хочешь помочь мне, так есть здесь теперь один мой ворог лютый, который всему оказаться помехой может. Это князь… Убери его с моей дороги…

За дверьми как раз в это время послышался шорох.