Авантюристка (Тайная любовница Петра I)

– Вот вам, квакушки, подарочек от карлицы.

И вещь бесследно исчезала в пучине воды.

Накануне она попалась в одной из таких глупых краж, стащив у Натальи Глебовны небольшое и не очень ценное бурмицкое зерно, которым, однако, хозяйка очень дорожила, как перешедшим к ней от матери.

Карлица бросила жемчужину в озеро, проговорив при этом:

– Рыба карпия, вот тебе зернушко в пропитание.

Стремянный Никиты Тихоновича поймал ее на этом преступлении и донес о нем. Стрешнев наказал карлицу и велел жене не давать ей есть в течение целого дня.

И раньше случалось подвергать Матришку такого рода каре, но Наталья Глебовна, по доброте душевной, всегда кормила ее. На этот же раз, очень уж огорчившись потерей, она не только не дала ей есть, но и самолично заперла ее в темную клеть.

Лишение еды было самым ужасным наказанием для жадной и прожорливой карлицы, и, проголодав целый день, она к утру следующего дня возненавидела самым искренним образом Наталью Глебовну и готова была пойти на что угодно, чтобы отомстить ей.

– Здравствуй, королевна, – проговорила своим пискливым голосом карлица, так как имела привычку награждать всех самыми необычайными титулами. – Явиться приказывала?

К Марье Даниловне карлица относилась подобострастно и сама не знала почему сильно боялась взгляда ее глаз.

В ее присутствии она ощущала какой-то мистический страх и считала ее существом неизмеримо высшим во всем стрешневском доме.

– Приказывала, – коротко ответила Марья Даниловна.

– А что повелишь, королевна? – хитро улыбаясь, спросила карлица.

– Садись и слушай.

– Постою перед твоей пресветлой светлостью.

Марья Даниловна пожала плечами:

– Стой, пожалуйста, коли охота. Слушай же, – заговорила она шепотом, подойдя к Матришке, которая замигала глазами в знак особого внимания. – Ты и я – здесь невольницы. Тебя и меня держат здесь из милости, на хлебах, ради Христа имени…

– И людской похоти, хи-хи-хи! – вдруг взвизгнула карлица.

Но Марья Даниловна строго взглянула на нее.

– Молчи, – коротко сказала она. – Не смей меня перебивать и слушай.

– Слушаю, королевна, слушаю.

Она вся как-то съежилась, и лицо ее приняло серьезное и покорное выражение, почти умное. Да и вообще Марья Даниловна никогда не могла понять, представляется ли Мартишка полоумной шутихой или она на самом деле такова.

Марья Даниловна рассеянно взглянула на нее и продолжала:

– Тебя бьют, сажают в чулан, лишают пищи. Меня еще хуже наказывают. Терпеть нам приходится обеим, потому что мы живем розно. Нам нужно помогать друг другу. Лютый ворог наш – Наталья Глебовна. Не будь ее, кто бы был здесь хозяйкой?

Карлица захлопала радостно в ладоши.

– Знаю, знаю, королевна… все знаю… Знаю кто, знаю кто…

Она часто закивала головой, как будто это знание давало ей огромное, неоценимое преимущество перед целым светом.

– А знаешь – знай да помалкивай. Ну, и пока, стало быть, хозяйкой здесь не я, а та… плохо нам будет; а вот тотчас я слышала такое, что и вовсе уж плохо. А была бы я здесь хозяйкой – и тебе было бы недурно. Сделала бы я тебя ключницей, и ходила бы ты у меня, Матришка, в ключах.

– Ой, неужто в ключах?

– Ну да.

– И холопьев бы била ключами?..

– А что ж? И била бы.

– Тебе бы, королевна, служила?

– Служила бы.

– Ой, уж больно хорошо!

– То-то.

– А ты не наказывала бы меня без пищи?

– Я бы, напротив, заставляла тебя за твои провинности есть за двоих.

– Ой, хорошо! Ой-ой, хорошо!

– А чтобы это хорошее было, что бы надо сделать?

– А известно что. Извести изводом боярыню, – с ужасающим спокойствием и простотой проговорила карлица и вдруг, без всякого приглашения села на низенькую скамеечку у ног Марья Даниловны.

– Не ори же так, дура! – испугалась Марья Даниловна. – О таких делах надо говорить шепотом! Неужели не понимаешь?

– И то, – согласилась карлица. – А по мне все едино, что шепотом, что говорком.

– А то еще, ежели изморить нельзя, нужно ее в монастырь упечь – это даже сам Никита Тихоныч додумал. В мою глупую голову и не вступала допрежь того эта мысль.

– Можно и в монастырь. По мне хошь к рыбам и лягухам. И мягко там, на водяных порослях, и глаз не режет, потому зеленая тьма и сверху занавеска така зеленая да густая, что твои щи… Хлебнула, хлебнула сегодня, да незадачно.

– Ну, так смотри же, Матришка. Пока я еще ничего не решила и не знаю, как и что сделаю. А только ежели мне понадобится, так чтобы ты у меня тотчас же была бы под рукою.

– Свистни только – как пес, прибегу, клубочком у твоих светлых ножонок лягу. Дозволь приложиться, царевна.

– Прикладывайся.

Карлица прильнула губами к нижнему краю юбки Марьи Даниловны.

Но в это время приотворилась дверь, и на пороге комнаты показался Никита Тихонович.

VIII

Карлица быстро отскочила в другой конец комнаты…

Стрешнев был неприятно поражен ее присутствием.

– Зачем ты здесь, чертова кукла? – резко крикнул он Матришке.

– Как зачем, принц мой ясный? Приказал сторожить королевну… Аль забыл, царевич?

– А… ну, ладно. Ступай отсюда!

Он властным жестом указал карлице на дверь и, когда она уже была на пороге, крикнул ей:

– Да смотри у меня не подслушивать у дверей. Уши оборву и голодом заморю.

Карлица метнула на него страшный по заключавшейся в нем злобе взгляд и молча исчезла за дверью.

Он подошел к двери, приотворил ее и, услыхав, как карлица зашлепала своими мягкими козловыми башмаками по длинной стеклянной галерейке, уходя к себе в светелку, плотно запер дверь и твердыми шагами подошел к Марье Даниловне.

– Вот что, Марья, – торжественным голосом начал он, хотя она тотчас же привычным и чутким ухом уловила тревожный оттенок в этом голосе, старавшемся не изменить своей твердости. – С Натальей Глебовной примирился я душевно, после того, что ты над ней учинила. Подлое это, безбожное было дело! Молчи и слушай! Я знаю, что ты сделала это потому, что душа у тебя низкая. Но Бог спас мою Наташу. Сама, чай, понимаешь, что тебе здесь теперь не житье. Одначе, выгнать тебя из дому опасаюсь, потому, прямо тебе скажу, от тебя всего ожидать можно.

– Не опасайся, Никита Тихоныч. Многие люди измывались надо мною, никому я зла не делала. Не ты первый, не ты и последний. Говори, что придумал.

– А придумал я вот что: жил я с тобой, душевно любя тебя, и, не сделай ты того подлого дела, может быть, и до сих пор любил бы тебя. Ну, случился такой грех – Бог тебе судьей, а не люди и не я, потому за мной грехов немало. Теперь вот что – обидеть тебя не хочу, а загладить грех надо, прикрыть его надо. Думал, было, просто-напросто выгнать тебя, а вот, идучи к тебе, придумал…

– Не тяни, говори прямо.

– Прямо и говорю: решил тебя выдать замуж.

Марья Даниловна громко вскрикнула.

– Меня… замуж?

– Да, тебя.

– За кого же?

– И подходящего жениха нашел.

– Да кто же это?

– Мой стремянный Роман.

– В уме ли ты, Никита Тихоныч?

– А почто не в уме?

– Да лучше убей меня, чем за холопа выдавать… Да лучше я удавлюсь, чем пойду за него.

– Что же так?

Марья Даниловна сделала к нему шаг. Она пристально взглянула на него своими чудными глазами и вложила в них столько выражения горя и любви, что сердце Стрешнева вдруг неожиданно заснуло и кровь прилила к его голове.

– Никита Тихонович, – мягким, дрогнувшись голосом начала Марья Даниловна, – убей меня, вот сейчас тут на месте, убей своими руками – и я возблагодарю тебя и Бога, что Он послал мне такую сладкую смерть. Заставь меня весь век служить тебе холопкой, вели мне делать черную работу денно и нощно, но не выдавай меня за своего холопа. Расстаться с тобой, никогда не видеть, не слышать тебя – лютее казни не мог ты придумать!

– Марья! – пробовал он остановить ее, чувствуя, как слабеет, как ее нежные, страстные речи, вливаясь в его сознание, точно отравляют его сладким, мучительным ядом.

– Нет, нет, это невозможно, – перебила она его. – Ведь я люблю тебя, Никита Тихоныч, ах, как люблю! Никого в своей жизни не любила я так… никогда в своей жизни не мучилась я так от любви.

– Что ты говоришь, Марья? – удивленно спросил он ее.

– То, что говорит мне сердце.

– Да не ты ли просилась отпустить тебя? Да не ты ли еще сегодня в саду говорила мне, что не любишь меня?

Она сделала еще шаг к нему, приблизила свое лицо к его лицу и, обдавая его своим жгучим дыханием и не сводя с него своих блестящих глаз, страстным шепотом заговорила:

– Я говорила это, я; ненаглядный, неужто не понял ты меня? Злая ревность истомила мое сердце, лютая змея заползла мне в душу. И боярыню замыслила я утопить… но почему? Потому что хотела, чтобы ты был мой и ничей больше, потому что тяжко мне было видеть, что она – твоя жена и что я не могу любить тебя перед всеми, перед людьми, перед Богом… А любила я тебя – один Бог знает и видит как!

– Правду ли ты говоришь, Машенька? – проговорил Стрешнев, чувствуя, как у него кружится голова.

Тогда она увидела, что вернула всю его любовь к себе, что он окончательно ослабел.

Быстрым страстным движением она обвила его шею своими полными, красивыми руками, прижалась к нему всем своим телом и замерла на его груди.

Долгий страстный поцелуй слил их губы.

– Люблю, люблю тебя, мой ненаглядный, золото мое, счастье мое, жизнь моя… – шептала Марья Даниловна.

Карлица подобралась к дверям и приложила ухо к щели.

Радостно, беззвучным смехом засмеялась она и поплелась к ключнице.

– Сударыня-боярыня, ступай-ка к хозяйке да доложи ей, что князь ее светел остался в опочивальне королевны.

– Что ты врешь, ведьма? – прикрикнула на нее ключница.

– Пес врет, а не я. Я никогда не вру, сударыня-боярыня, а в таковом дел особливо! Пойди сама посмотри, коли мне не веришь.

Ключница поняла, что карлица говорит правду. Она пошла в опочивальню к Наталье Глебовне.

Наталья Глебовна не спала, когда та вошла, и испуганно взглянула на старуху. Она очень любила ее и вполне доверяла ей, потому что старуха выкормила, вынянчила ее и теперь сделалась домоправительницей в доме Стрешнева, вступив в него после брака Никиты Тихоновича на ее боярышне.

– Что скажешь, Гордеевна? – стараясь казаться спокойной, спросила Наталья Глебовна.

– Плохое, боярыня, плохое. Уж такое-то неладное, что и сказывать боюсь.

– Что случилось?

Старуха замялась.

– Говори, говори же мне все скорей, не скрывая. Я ничего не боюсь.

– Никита Тихоныч…

– Что Никита Тихоныч?

– Никита Тихоныч остался у той… у твоей разлучницы в опочивальне…

Горькая улыбка легла на лицо Натальи Глебовны.

– Я так и думала, – медленно проговорила она и поднялась с кровати.

Она уже почти оправилась от волнений этого вечера. Никакого недомогания она не чувствовала теперь, а только маленькую усталость и слабость.

– Ты бы полежала, негоже вставать-то, – заметила ей ключница.

– Ничего, Гордеевна. Я здорова. Для какой стати буду беречь себя? Жизнь моя никому не нужна, окромя как, может быть, Богу. Ему и хочу помолиться.

– Околдовала она его, верь моему старому слову, – заговорила ключница. – Не иначе, что околдовала. Антихрист наслал ее к нам, как и ко многим древним боярам.

– Что ты говоришь, Гордеевна…

– Верно говорю. На Руси нечисто стало. Всему старому, святому конец приходит. Царь кафтаны и бороды режет, немецкие обычаи вводит. Светопреставление скоро будет.

– Молчи, Гордеевна, ты меня пугаешь.

– Как не пугаться-то, дитятко? Везде нелады нынче. А уж у нас в доме… До старости дожила, ничего такого не видала… – она махнула рукой, и старые красные глаза ее заслезились.

Наталья Глебовна слушала ее со смущенным видом.

– Царь новую столицу выстроил на немецкой земле, повоеванной им, – продолжала старуха, – покинул он древний стольный град Москву-матушку и царицей взял немку…

– Да откуда ты знаешь все это, старая?

– Люди говорят, а за людьми и я. Много теперь в окрестностях укрывающихся от новшеств. Они и говорят.

Наталья Глебовна подошла к божнице, упала ниц перед образами, на которых были изображены потемневшие строгие лики святых угодников, и разразилась рыданиями.

Она горячо стала молиться.

– Господи, – молилась она, – вразуми его, отведи от него чары, верни ко мне! Ты, Милосердный Господи, дай мне сил перенести испытание… Господи, Господи!.. Помоги мне!

Она не находила слов и замолкла, низко поникнув головой.

Старуха тихо вышла из комнаты, утирая полные слез глаза.

Она пробралась к комнате Марьи Даниловны, приложила ухо к щели и убедилась, что Никита Тихонович еще там.

Он сидел с Марьей Даниловной и вел с ней тихую, дружественную беседу.

IX

– Уж как ни как, а двум медведям в берлоге не ужиться, – говорила карлица, сидя на другой день на низенькой скамеечке у ног Марьи Даниловны.

Теперь Матришка не юродствовала, а говорила здраво, рассудительно, без своих обычных ужимок и вывертов, только изредка величая свою собеседницу измышленным ее титулом.

– Не видано спокон веку, – продолжала она, – чтобы в одном доме было две хозяйки, две сударки. А у нас все не по-человечьи, королевна, а неведомо и невидано как.

Теперь я тебя допрошу: кто же здесь настоящая боярыня – ты или Наталья-свет Глебовна? И кому мы, холопы ваши, служить обязаны? И легкое ли дело угождать двум? Как хочешь, а нужно нам избавиться, королевна, от Натальи Глебовны.

– Для того тебя и позвала, – сказала Марья Даниловна.

Теперь лицо ее было очень оживленно, и прежний яркий румянец играл на ее щеках. В глазах ее светились радостные огоньки и губы складывались в горделивую, даже надменную улыбку. Она убедилась в силе своего влияния на Стрешнева и в том, что она все может сделать с ним.

А давно ли еще она упала духом и думала, что после ее покушения на жизнь Натальи Глебовны у озера пришел конец ее владычеству в доме и наступила новая тяжелая эпоха ее скитальческой авантюристской жизни?

– Для того я тебя и позвала, – повторила она задумчиво.

– Ну давай, стало быть, думать и гадать.

– Давай. Придумала ли что?

– Кто, я-то? Придумала.

– Что же?

– Извести, да и все тут.

– Кого извести-то?

– А известно кого: Наталью Глебовну.

– Но как? Чем? Говори скорее!

– Зельем.

– Откуда его взять, зелье-то?

– Bo-на! Откуда! Уж ты повели только мне, из-под земли достану.

Марья Даниловна задумалась, потом отрицательно покачала гововой.

– Аль не годится? – удивленно спросила карлица.

– Не годится, Матришка, – решительно сказала Марья Даниловна.

– Что ж так?

– Да так! Нелегко достать хорошего зелья, а потом не оберешься хлопот. Нет, нет! Я не хочу этого, слышишь, и думать не смей! А ежели что без меня сделаешь, тебе отвечать. Все на тебя обрушу, ото всего откажусь, велю казнить тебя. Не настолько люблю я Никиту, чтобы такой грех на душу брать.

Карлица засмеялась своим пискливым смехом, и Марья Даниловна удивленно взглянула на нее.

– Ты чего? – сдвинув брови, спросила она.

– А водица-то? Что зелье, что водица – все одно к смертному часу приводит. Али водицей погубить – грех меньший, королевна?

– Молчи, дура! – гневно остановила ее Марья Даниловна. – Что ты понимаешь? Грех один, да ответ другой. Нешто я нарочно столкнула ее? Укусило меня что-то за ногу, я и спотыкнулась на нее и уронила ее в воду.

Карлица мгновенно сделала серьезное лицо и утвердительно закивала головой.

– Так, так, – проговорила она.

– Думай, что другое. Придумывай, – приказала ей Марья Даниловна.

– Думаю, королевна, думаю.

Но Марья Даниловна, не обращая на раздумье карлицы никакого внимания, стала высказывать свои мысли вслух.

– Ах, Матришка, – говорила она, – когда бы ты знала, как все опостылело мне; как нудно мне оставаться здесь. Точно в тюрьме живешь или в монастыре. Ни веселья, ни радости… Людей не видишь, говора их не слышишь, словно в могиле. Не таков нрав у меня, карлица. Воздуху, свету, людей мне хочется, воли, простора! В город какой хочу, веселиться, жить хочу! А здесь? Никита Тихоныч со своими любовными речами да Наталья Глебовна со своей добротой. Опостылели они мне вот как! Не такова я, чтобы жить в таком заточении! Ты думаешь, кабы Никита взял меня в жены, сладко было? Ан нет! Тоска загрызла бы меня очень скоро. Вот ежеле бы он отправился в Питербурх, где царь и двор, вот ежели бы я могла там жить, это дело иное… А здесь что? Могила, застенок и только. Но царь прогневался на Никиту, и Никите не бывать в Питербурхе. Так что толку мне его хозяйкой делаться? Придумала ли что?

– Придумала, королевна.

– Опять, поди, дурость какую?..

– А вот и не угадала. Самое что ни на есть умственное, – засмеялась карлица.

– Что ж такое?

– Бежать тебе надо отсюда.

Марья Даниловна протянула к карлице руку, к которой та прильнула сухими губами.

– За что жаловать изволишь, королевна? – подобострастно проговорила она.

– За умное твое слово. Наконец-то догадалась, Матришка. Бежать! Да, бежать, слоняться по белу свету, хоть в недостатке и холоде и голоде, по большим дорогам, по дремучим лесам, по разбойничьим притонам и пристаням, но знать, что ты свободна, что никому не должна бить челом, что никого нет над тобою. Не знать сегодня, что будет завтра, лечь холопкой, проснуться царицей, сегодня голодать, завтра пироваться – вот это жизнь, настоящая жизнь… Эх, да что я с тобой говорю, глупая карлица, тебе не понять меня… Бежать, бежать отсюда куда глаза глядят и чем скорее – тем лучше!

Но на лице карлицы появилось вдруг тревожное выражение.

– Ты что? Чего ты испугалась? – спросила ее Марья Даниловна.

– А как же я-то, королевна?

– Да что же ты-то?

– А ключи? Так мне и не ходить в ключах? Не ты разве обещала меня сделать ключницей и старшой над всеми холопами? Что же, ты убежишь, а я одна здесь останусь и меня будут наказывать, запирать в чулан да лишать пищи?

Марья Даниловна закусила губы.

Она теперь только поняла, что без всякой нужды проговорилась и слишком уж доверчиво открыла карлице свои планы.

– Ну, разве ты не дура? – сказала она, опасаясь, что Матришка, разочаровавшись в своих надеждах, выдаст ее с головою и помешает осуществлению ее планов.

– Дура, дура! – проговорила карлица. – То вот тебе умная, а то вдруг, накось, дура! Пошто дура-то? Чем не угодила?

– Дура и есть. Так неужто же тебе невдомек, что ежели ты устроишь убег мой отсюда, то я тебя возьму с собою?

– Ой, правда?

– Правда. Возьму с собою. И, где буду я, там будешь и ты. И мой кусок будет твоим куском. И будешь ты мне не холопкой, а подружкой.

– Ой, хорошо!

– Вот то-то. Только устрой, чтобы нам убежать. Все одно, ежели не вырвусь отсюда – в омут головой брошусь. Невмочь мне жить здесь доле. Словно розовый куст, посаженный в камень, вяну я здесь. А кто знает, какая доля ждет меня в жизни… – мечтательно проговорила Марья Даниловна.

– А узнать можно! – вдруг всплеснув руками, заявила карлица.

– Что брешешь-то? Что выдумала? Как это можно узнать?

– Пес брешет, а не я, – опять возразила своей любимой поговоркой карлица. – Узнать можно.

– Да как же? Скажи!

– В поле, за усадьбой, у леска, табор цыганский. Дюже отлично гадают цыганки. Ежели бы пойти туды, тайным делом, ночью – все тебе, как на ладони, разложат и всю твою судьбу укажут.

– Ах, правда твоя! Я и забыла совсем, что здесь цыгане!

Но лицо Марьи Даниловны вдруг приобрело тревожное выражение после вырвавшегося у нее радостного восклицания.

– Никак этого невозможно, никак! – грустно сказала она.

– Пошто невозможно?

– Слушай, Матришка, нешто ты не знаешь, что было намеднись?

– А что?

– Да как же! Гуляла я под вечер в саду и натолкнулась на молодого цыгана. Красавец такой: глаза что уголья, кожа темная, что у араба, волосы черные, как смоль, – с каким-то восторгом говорила Марья Даниловна. – Подошла я к нему и разговорилась. А только тут шасть из-за кустов стремянный Никиты Тихоныча да давай гнать цыгана, да бить его арапником. Он, стремянный-то, видно, втайне любит меня, вот его сердце и распалилось… Цыган еле ноги унес, да и я поспешила уйти в дом.

– Так что ж? – спросила карлица.

– Как – что ж? То и есть, что, ежели мы пойдем в табор, цыган узнает меня.

– Так что с того, что узнает? – опять спросила Матришка.

– Ну, как же ты не дура после этого? – с досадой проговорила Марья Даниловна. – Цыган-то или испугается меня, или станет злобиться, что ему из-за меня так попало. А то еще что недоброе сделает с нами.

– И вовсе нет. Коли узнает, оно и лучше. Скажем, что мы бежать хотим из дому, ему приятно будет сделать злое дело боярину за наказание, которое он понес в его саду.

– А ты, правда, умница, Матришка, – просветляясь сказала Марья Даниловна.

– Ну, вот опять умницей стала, хи-хи-хи!.. Он нам самую верную цыганку укажет изо всего табора. Она тебе и укажет судьбу твою.

– Ладно. А как же уйти-то?

– А ты скажи своему Никите Тихонычу, что пойдешь в лес по ягоды и меня возьмешь с собой для надзору. А в лесу-то как вроде мы и проплутаем… до сумерек.

X

Полная луна плыла по темно-синему небу, отражая свой серебристый свет в узкой ленте реки, протекавшей по лужайке.

Вода рябилась от свежего вечернего ветерка, и узкая лента эта казалась странной змеей, покрытой серебряной чешуей.

Там и сям разбросаны были шатры цыганского табора, кое-где опрокинуты были повозки, и стреноженные лошади бродили поблизости у опушки леса, медленно пощипывая луговую траву.

В двух-трех местах горели костры, над тлеющими угольями которых в котелках, привешанных к длинным шестам из тонкого железного прута, варилась каша.

На краю табора раздавалась грустная, полная тоски и неги цыганская песня.

У одного из крайних шатров сидела старая-престарая цыганка, время от времени подбрасывавшая на догоравшие угли костра сухие ветви кустарника, сложенные около нее кучкою.

Тогда пламя вдруг сильно вздымалось, ветви трещали, и синий едкий дымок тоненькой струйкой взвивался к синему небу, усеянному звездами.

Было тихо и безмолвно в воздухе и пахло травою, а порою полевыми цветами, когда проносился свежий, прохладный ночной ветерок и отклонял пламя костра в сторону.

Перед старухой стоял высокий молодой парень, статно сложенный, красавец лицом. Нетрудно было бы при внимательном наблюдении убедиться, что в лицах этого красавца и безобразной старухи было нечто общее, родственное.

Это был, действительно, ее сын, и он говорил матери:

– Больно избил меня боярский служивый человек, матушка. Насилу я мог убраться из сада и добежать до табора. Так он избил меня, что и сейчас спина еще ноет и болит.

Цыганка устремила свой взор по направлению к усадьбе, отсюда почти невидимой и, подняв свой костлявый кулак, погрозила им в пространство.

– Злые люди, – прошамкала она, – а только тебе досталось по заслугам. Зачем ходишь к ним? Что забыл у них? Чего ждешь от них?

– Ах, матушка! Избит я был больно, но зато долго говорил с какой-то красавицей-боярыней. А уж красива – и сказать невозможно! Да что, в нашем таборе есть красивые девушки, а уж такой, прямо нужно сказать, – ни одной! Глядел я в ее очи темные, матушка, и так мне было сладко, что век бы, кажется, не сошел я с того места и все бы глядел на нее и глядел, и все бы слушал ее голосок, что журчанье ручейка.

– Эх, сынок, – заговорила старуха, – не цыганское дело с боярынями знаться! Что синее небо, далеки они от нас, и как звезде небесной не спуститься к нашему очагу, так не видать тебе в нашем таборе и боярыни. Брось думать о ней да подсыпь крупы в котелок.

Молодой цыган исполнил приказание и сел рядом с матерью, задумчиво мечтая о мимолетном свидании в господском саду.

Он знал, что мать права, но при воспоминании о красавице-боярыне сердце его сжималось и болело гнетущей тоской.

Он, который так обожал вольную цыганскую жизнь, – чего бы он не дал теперь, чтобы вдруг сделаться боярином и иметь возможность говорить с этой красавицей!

Но, увы, это была лишь мимолетная сказка, греза в летнюю тихую ночь, промелькнувшая, как яркий эпизод, на фоне его скитальческой жизни!

Он тяжело вздохнул и стал пристально глядеть в красные уголья костра.

– Идет кто-то к нам, – сказала вдруг старуха.

Цыган отвел свой взор от костра и, защитив глаза рукою от разгоревшегося яркого пламени, вгляделся по направлению взоров старухи.

– И то… – спокойно проговорил он и лениво поднялся с места.

К табору пробирались две с ног до головы закутанные женские фигуры.

Одна из них была высокая, стройная и тонкая, гибкая, несмотря на окутывавшие ее одежды, как молодое деревцо, другая была маленькая, горбатая карлица.