Монологи сердца

Несколько секунд она сидела, опустив голову, словно прислушивалась не к себе, а к миру. Потом медленно поднялась, накинула на плечи платок и вышла на балкон. Солнце мягко ложилось на крыши, играло бликами на мокром после ночного дождя асфальте. Улица ещё не проснулась окончательно – редкие прохожие шли вяло, будто лениво перелистывали начало нового дня. Где-то вдалеке залаяла собака, коротко, без тревоги, как будто просто по привычке.

– А ведь даже собака знает, куда идти, – сказала Нина почти шёпотом. – А я… всё ещё стою.

Она обняла себя за плечи. Постояла немного, глядя, как солнечный луч скользит по перилам балкона. И вдруг, будто в ответ на что-то невидимое, едва уловимое, произнесла:

– А может, и хватит стоять.

Вернувшись в комнату, она включила радио. На этот раз – не для фона. Она действительно хотела слушать. Хотела быть. В доме всё ещё было чисто. Всё – как прежде. Но внутри неё что-то тихо, почти неуловимо, сдвинулось с места.

Она постояла немного посреди комнаты, словно прислушиваясь к новому ритму, который только начал нарастать внутри. Ничего не произошло всерьёз – ни грома, ни прозрения – просто появилось ощущение, что она может сделать шаг. Один. Любой. И она сделала. Не думая. Почти играючи – как ребёнок, решивший проверить, насколько далеко можно уйти от крыльца.

На улице было прохладно, но не холодно. Осень щекотала ветром щеки, как будто уговаривала: «Ну же, решись…»

Нина шла без спешки. Сумку держала под мышкой, как привычку, а не как вещь. Вышла за молоком, но пошла не в тот магазин. Почему – сама не знала. Просто ноги свернули, будто хотели посмотреть, куда заведёт день. Она шла по улице, которую знала много лет. Каждый дом, каждую выбоину на тротуаре. Но сегодня в этом всём было что-то другое – может, дело было в ней самой.

И вдруг – витрина.

Небольшой обувной магазин, почти незаметный, с окном, заляпанным каплями дождя. За стеклом – туфли. Ярко-вишнёвые, лакированные, с острым носком и тонким ремешком. Каблук – не слишком высокий, но уверенный, как шаг по незнакомой улице. Слишком молодые? Возможно. Слишком вызывающие? Может быть. Слишком «не Нина»? Без сомнения. Но почему-то – до боли «да».

Она остановилась. Сначала просто смотрела. Потом подошла ближе. Сквозь стекло – своё отражение. Лицо бледное, волосы прибитые ветром, пальто сбилось с одного плеча. Усталый силуэт, и всё же – в глазах что-то мелькнуло. Не тоска. Не сомнение. Ожидание. Или – предчувствие.

Нина слегка улыбнулась. Не прохожим. Не себе даже. А туфлям. И дню. И этой странной тяге – жить чуть громче, чем вчера.

Она вошла в магазин почти на цыпочках, словно боялась спугнуть это хрупкое, едва родившееся чувство – желание. Не практичность, не необходимость, а чистое, лёгкое «хочу».

Примерка была быстрой. Туфли словно ждали её – сели идеально, точно знали, на чью ногу хотят попасть. Когда она вышла, в руках была коробка. Вишнёвая, как и туфли. И в глазах – блеск, которого давно не было. Да, ей шли. Ещё как.

Дома Нина только успела поставить сумку на стол, развязать платок и повесить пальто, как зазвонил телефон. Экран мигнул знакомым, но редким именем – Анна. Внучка. Та, что раньше присылала рисунки с радугами и кривыми солнышками, а теперь – короткие голосовые, сухие и всегда на бегу. Сердце Нины откликнулось почти с волнением – как перед чем-то неожиданным, немного важным и, может быть, добрым.

Она нажала «принять», и почти сразу в трубке раздалось:

– Бабушка! Ну наконец-то я тебя поймала! Ты как, как себя чувствуешь?

Голос Анны был как солнечный лучик, случайно заглянувший в старое кресло у окна – тот же, что в детстве, только стал чуть ниже, взрослее, с оттенком усталости большого города. Но всё такой же родной.

Нина улыбнулась – непроизвольно, мягко, так, как улыбаются только на голос близкого человека:

– Всё хорошо, милая. Вот только с дождём борюсь – он, как назло, за мной по пятам. А у вас как?

– Та же погода, – рассмеялась Анна. – Только у меня она внутри: работа, беготня… не успеваю вынырнуть. Ну ты знаешь. Соскучилась по тебе.

– И я, – ответила Нина, почти шепотом. Эти слова прозвучали тише остальных, но именно в них была вся правда.

Они говорили ещё несколько минут – о здоровье, о погоде, о новой коллеге Анны и о старом соседе Нины, который теперь почему-то всегда ходил в кепке. Слова текли легко, без напряжения, как ручей между камней. И вдруг, сама не зная зачем, Нина сказала:

– Ты знаешь, у нас тут бурлеск открыли. Прямо через дорогу. Танцы такие… с перьями. И, между прочим, для всех возрастов. Представляешь?

На другом конце повисла пауза. Потом – взрыв смеха. Чистого, неожиданного, заразительного.

– Бабушка, да это же шикарно! – выдохнула Анна. – Ты должна пойти! Серьёзно, я прям вижу тебя – ты такая, в перьях, с этим взглядом «а мне всё можно». Музыка, свет – шикарно же! Я бы сама пошла, если б у нас тут такое было.

– Да куда мне, – отмахнулась Нина, но голос уже улыбался вместе с ней.

– А вот и не «куда», – уверенно перебила Анна. – А «именно туда». Только пообещай, что подумаешь. Правда. Мне кажется, тебе это прям очень-очень надо.

Нина ничего не ответила сразу. Просто слушала, как внучка продолжает что-то говорить, живо, вдохновлённо, с той лёгкостью, которой ей так давно не хватало самой. И вдруг почувствовала: может быть, и правда стоит хотя бы попробовать.

Разговор стих. Но внутри Нины что-то едва заметно сдвинулось – как если бы занавеска вдруг дрогнула от лёгкого ветра и упала по-новому. Свободнее. Живее.

– Целую, моя дорогая.

– И я тебя, бабуль. Только, пожалуйста… не живи в паузе. Лови музыку, если она уже рядом.

Звонок завершился. А слово «бурлеск», случайно сказанное вслух, осталось в комнате – будто аромат духов, который вдруг оказался ей по вкусу. Не чужой. Не чуждый. А её.

Нина сидела на диване, с телефоном в руке, будто тот весил полтонны. Экран светился тускло, в нём отражалось её лицо – чуть растерянное, слегка сосредоточенное. Открытая вкладка гласила: "Бурлеск. Пробное занятие. Для всех возрастов."

Палец зависал над кнопкой «Зарегистрироваться», потом отступал, будто касание могло изменить что-то слишком важное. Она уже нажимала – и возвращалась назад. Трижды. Не от страха. Просто она ещё не до конца привыкла к мысли, что может хотеть. Что желание теперь – не глупость, не прихоть, не несвоевременность, а право. Её собственное.

В доме стояла тишина такая, что было слышно, как дождь тонко стекает по стеклу, будто кто-то пальцем проводил по оконному стеклу, в такт её сомнению. И вдруг – щелчок. Тихий, почти неуловимый. Палец коснулся экрана. Кнопка нажата. Отправлено.

Сердце дрогнуло – так же, как когда-то в юности, когда звонишь тому, кто тебе нравится, и не знаешь, ответит ли. Только теперь всё было иначе. Теперь она звонила себе.

Несколько минут спустя телефон пискнул. Уведомление. Нина поднесла его ближе к глазам, затаив дыхание. Как будто подтверждение значило больше, чем просто цифровая запись. Как будто это был первый шаг куда-то, где она давно не была.

Нина, здравствуйте! Мы рады сообщить, что вы успешно зарегистрированы на пробное занятие по бурлеску в это воскресенье в 12:00. Занятие бесплатное. Просто приходите. Мы уже ждём вас – такими, какие вы есть. С любовью, команда BURLESQUE YOU.

Нина смотрела на сообщение долго. Губы сложились в улыбку – неуверенную, но настоящую. Она встала. Подошла к зеркалу. Посмотрела на себя. И впервые не подумала: "Старая". А подумала: "Ну что ж…"

Через пару минут она взяла трубку и набрала Марию.

– Алло! – тотчас откликнулась подруга, как будто ждала у телефона.

– Мария, я тоже не смогу прийти в выходные.

– Опять? – вскипела та. – Да что ж вы все, как сговорились? Одна не может, другая не хочет! Я, значит, тут с пирогами, как дура…

– Мария, прости. Просто… у меня свои дела.

– Ну конечно. У всех свои дела, – проворчала подруга. – Хорошо, не хочешь – не надо.

– Спасибо за понимание.

Нина отключилась.

И тут, впервые за долгое время, ощутила настоящую лёгкость.

В доме снова стало тихо. Но тишина была уже другой. Не ледяной, не звенящей от пустоты. Она была… мягкой. Как свежевыстиранное одеяло, как глоток тёплого молока на ночь. Не давящей, а дающей пространство.

Нина сидела у окна. С чашкой, которую уже не пила. Смотрела, как дождь лениво стекает по стеклу. Впервые за много месяцев у неё был план на выходные – не траур, не обед, не вежливый визит, а что-то совершенно для себя.

Она подумала о воскресенье. О зале. О людях. О том, что скажет, когда зайдёт. И, странно, не почувствовала страха. Только лёгкое волнение – как будто что-то внутри просыпается, и пока боится говорить вслух.

Она перевела взгляд на туфли – вишнёвые, лакированные. Стояли у стенки, ещё в коробке, как тайна. Нина подошла, осторожно открыла крышку. Провела пальцами по ремешку. Её туфли. Для чего-то большего, чем просто шагать по квартире.

В зеркале мелькнуло отражение. Она поймала его взглядом. И впервые за долгое время не отвела глаз. Просто смотрела. На себя. На ту, которая ещё помнит, как это – быть живой. Она улыбнулась. Чуть-чуть. Совсем по-настоящему.

3 глава. Особенный день

Нина проснулась ещё до будильника, хотя никакого будильника у неё и не было. Просто открылся глаз, и всё стало ясно: сегодня – тот день.

За окном всё ещё было серо. Мир не торопился просыпаться. Но внутри Нины уже что-то звенело – негромко, едва ощутимо. Как тонкий металлический ободок воспоминания, как хрупкий звук старого кулона, что когда-то касался её ключиц, пока она шла навстречу утру.

Она лежала пару минут, глядя в потолок. Потом поднялась. Медленно, как будто каждое движение требовало отдельного разрешения.

В ванной подольше, чем обычно, держала ладони под струёй воды. Будто пыталась смыть тревогу. Она знала, что может передумать в любую минуту. И боялась именно этого – что в последний момент вернётся "старая она" и всё отменит.

На кухне сделала кофе. Не пила, просто смотрела, как поднимается пар. Потом подошла к шкафу и начала выбирать. Ничего подходящего. Всё казалось или слишком простым, или слишком нарочитым. Наконец, нашла нейтральное: светлый джемпер, юбка до колена, туфли на маленьком каблуке.

Но остановилась у полки с коробкой. Вишнёвые туфли. Та самая пара. Открыла. Провела пальцем по лаку. И вдруг – надела. Просто чтобы «примерить». Встала у зеркала. Отражение не смеялось. Не осуждало. Только спрашивало: «Ты готова?»

Она глубоко вздохнула.

– Нет, – прошептала. – Но пойду.

Сумку взяла маленькую. Не потому что удобно – потому что хотелось чувствовать себя другой. Проверила время. До начала было чуть больше часа. Хватит, чтобы дойти. Или, если испугается – вернуться.

Она встала у двери. Вдох. Выдох. Рука на ручке. Щелчок. Дверь открылась.

Город не заметил, что для Нины сегодня особенный день. Он жил своей привычной жизнью: кто-то выгуливал собаку, кто-то нес пакет с макаронами, кто-то кричал кому-то в телефон. А она – шла. Медленно. Ровно. Как будто просто пошла по делам. Но каждая клетка её тела знала: это не обычная прогулка.

Туфли чуть жали. Или это ноги давно отвыкли от другого ритма. В сумке всё звенело – не от предметов, а от мыслей.

"Сейчас поверну обратно. Ещё не поздно. Никто не узнает. Скажу, что проспала. Что голова разболелась. Что дождь сильнее стал. Что…"

Она прошла перекрёсток. Знакомые дома мелькали мимо, как давно заброшенные воспоминания. Всё было слишком привычным. И именно это её пугало.

"Если сейчас сверну – так и останусь жить в том же круге. Платье – плед. Окно – единственный зритель. И чайник – лучший собеседник."

На остановке она на секунду остановилась. Посмотрела в витрину ларька. Там, в отражении – женщина. В пальто. С прямой спиной. Не робкая. Просто решающая.

Здание студии появилось впереди неожиданно. Не пафосное, простое. Серое, с вывеской, где слово "BURLESQUE YOU " было написано розовыми буквами. Под ними – «Для всех возрастов».

Нина остановилась. Сделала шаг назад. Потом снова вперёд. Рука коснулась дверной ручки.

"Ты же можешь уйти. Но если зайдёшь – то уже не будешь прежней."

Она вздохнула. Закрыла глаза на полсекунды. И открыла дверь. Внутри пахло древесиной и чем-то сладким – может, духами, может, страхами. Зал оказался просторнее, чем казался с улицы. Белые стены, зеркала, мягкий свет. На полу – коврики, стулья, стойка с яркими перьями и блёстками. Всё бы ничего.

Но все они были молодые. Гибкие, звонкие, в ярких лосинах, с блестящими губами и волосами, собранными в идеальные пучки. Они смеялись, перебрасывались фразами, делали селфи у зеркала, тянулись, крутили бёдрами в шутку, легко и уверенно, как будто жили в этом зале.

Нина застыла у входа.

Она хотела стать незаметной – но как будто наоборот: её заметили все. Или это она так чувствовала. Лицо горело. Плечи поджались. Ей вдруг стало неудобно за всё: за свой возраст, пальто, морщины, туфли, себя. Хочется развернуться, выйти, сказать: «Извините, я… ошиблась.»

Но она не двигается. Только стоит. Смотрит в зеркало. Видит рядом с собой – их. И себя. Резкая разница. Никаких скидок.

"Что ты тут делаешь, Нина?"

Она не знает. Но остаётся. И тут открывается вторая дверь. И в зал входит она – Лея.

Она появилась, как будто её уже не хватало. Не загремела каблуками, не хлопнула дверью – просто вошла. Высокая, вольная, с лёгкой походкой и изящным шарфом, повязанным так, будто это не ткань, а настроение. В волосах – цветок. В голосе – весна. Она не поздоровалась по списку. Она собрала зал взглядом. И только потом заметила её.

– Вы Нина? Голос Леи был удивительно простой. Не «вы пришли?!», не «всё в порядке?», а просто: – Вы – Нина?

– Да, – тихо. Почти как извинение.

Лея подошла ближе. Без нажима. Без взгляда сверху. Улыбнулась. И сказала:

– Очень хорошо, что вы здесь. Всё остальное – ерунда. Давайте просто попробуем. Всё, что будет неудобно – сделаем удобным. Вы не обязаны быть кем-то. Просто будьте собой. А мы уже рады.

Нина кивнула. Не потому, что поняла. А потому, что в это вдруг захотелось поверить.

Лея пошла дальше, не оглядываясь. И Нина сделала шаг вперёд. Самый трудный. Но уже не одна.

Музыка заиграла тихо, как будто не уверена, что её тут ждали. Лея хлопнула в ладоши – один раз, не громко.

– Начнём. Просто двигайтесь. Как можете. Как дышится.

Девушки в зале легко перешли в движение – словно им только этого и не хватало, чтобы раскрыться. Нина – напротив. Руки будто не её. Спина чужая. Ноги путаются. Каждое движение – как через воду. Зеркала отражали всё. Каждую неловкость. Каждый изгиб. А рядом – молодые, звонкие, такие живые.

Она старалась. Не потому что была готова блистать, а потому что не хотела опозориться на ровном месте. Плечо дёрнулось. Подошва заскользила.

"Зачем я здесь? Это ошибка. Я смешна. Глупа. Неловка."

И вдруг – голос Леи. Без осуждения. Без давления. Просто точно в точку.

– Нина.

Она подняла глаза в зеркало. Лея смотрела именно на неё. С улыбкой. Мягко. С теплом, которое не давит, а держит.

– Не сравнивайте. Это не соревнование. Это место – не для идеальных. Оно для живых. А вы – живы. И уже за это – браво.

Пауза.

– Дышите. Танцуйте так, как умеете. А остальное – неважно.

Нина кивнула. Губы чуть дрогнули. И вдруг ей стало… не легче. Но приятнее.

Музыка звучала. Зеркала отражали. Но впервые она не искала глазами других – не сравнивала, не стеснялась, не подглядывала украдкой. Она смотрела на себя. На ту, которую давно не замечала. На женщину, которая двигается, дышит, живёт.

Когда музыка стихла, зал не стал тише. Воздух всё ещё пульсировал энергией – живой, почти осязаемой. Хотелось остаться ещё на минуту, впитать всё до капли. Как после хорошего фильма, когда титры уже идут, а ты всё сидишь во тьме, боясь спугнуть ощущение, которое только что родилось. Она не спешила. Потому что впервые за долгое время ей не хотелось убежать от себя.

Нина вытирала лоб платочком, стараясь не слишком смотреть в зеркало. Ноги дрожали. Сердце билось чаще, чем она привыкла. Она уже собиралась потихоньку выйти – но тут вдруг одна из девушек обернулась.

– Вы такая молодец!

Нина замерла.

– Серьёзно, – подтвердила другая. – Вы так двигались, прям уверенно. И фигура у вас – супер! Я в вашем возрасте мечтаю так выглядеть.

– Правда! – добавила третья, отстёгивая блестящий пояс. – У вас такая осанка! Видно, что вы всё чувствуете.

Нина хотела отмахнуться, но слова застряли. Она только кивнула, улыбнувшись, как школьница на похвалу. В глазах – непонимание. А внутри – что-то щёлкнуло и осталось. В этот момент подошла Лея.

– Девочки, вы сегодня были великолепны. Все. И – она повернулась к Нине:

– Особенно вы. Потому что вы сделали шаг туда, куда многие не решаются. А это – и есть танец. Преодоление. Радость. Движение вопреки.

Она положила руку на плечо Нины.

– Приходите ещё. Вам здесь есть место. И не просто где-то сбоку.

Нина кивнула. Уже уверенно. А потом – вышла из зала. Уже не как тень. А как женщина, которая вновь нашла собственный ритм.

Нина вышла на улицу – и будто вышла из сна. Свет был мягче, чем утром. Дождя уже не было, только лужи отражали небо, словно растянули его на асфальте. Мир не изменился. Люди всё так же спешили, машины гудели, голуби сновали у скамеек.

Но что-то точно изменилось.

Она шла неспешно. Лёгкий ветер тронул ворот пальто. Туфли постукивали чуть звонче, чем обычно. И плечи – чуть выше. Никаких чудес. Просто не было стыда. Не было вины за то, что она жива.

На витрине ювелирного магазина она вдруг увидела отражение. Своё. Женщина в пальто, чуть раскрасневшаяся, с осветлённым взглядом. Улыбающаяся – не себе даже, а всему, что случилось. И вдруг, будто между делом, подумала:

«А ведь я – молодец.»

Она не планировала это думать. Но сказала вслух. Тихо. С гордостью, которой у неё не было, кажется, с тех пор, как внуки были маленькими.

Она подошла к двери дома. Повернула ключ. Вошла. И впервые за долгое время – не почувствовала, что возвращается в пустоту. А просто – домой.

4 глава. Карты на стол

Прошла неделя. Никаких громких событий. Ни встреч, ни праздников, ни тревожных звонков. Просто дни. Но впервые за долгое время – её.

Нина не звонила ни Марии, ни Кларе. И не потому что сердилась. Просто – не тянуло. Не хотелось обсуждать чужие рецепты, болезни, характеры соседей. Она словно закрыла внутреннюю дверь, за которой раньше пряталась от одиночества. А теперь – от шума.

Утро начиналось с кофе и музыки. Лёгкая, ритмичная – та самая, с урока. Она включала её тихо, чтобы не пугать себя. И двигалась. Не танцуя. Просто жила в теле. Иногда стояла перед зеркалом. Долго. Без критики. Просто смотрела, как лицо перестаёт быть усталым, если не щуриться в осуждении.

Туфли стояли у кровати – не как реликвия, не как трофей. А как приглашение. Напоминание о том, что можно – и хочется – быть другой. Быть собой. Сумочка – всё ещё с лёгким блеском – теперь сопровождала её даже в магазин. Она больше не пряталась за ней, как за щитом. Она шла с ней, как с акцентом. С утверждением. Нина начала ловить взгляды. И не отворачивалась. В этом не было ни вызова, ни ожидания – просто присутствие. Спокойное, живое.

Она не ждала, что подруги поймут. Уже не нуждалась в объяснениях. Она дышала по-другому. Смотрела – иначе. И мир, будто заметив это новое дыхание, начал отвечать. Не громко, не сразу. Но точно – с лёгкой, почти интимной взаимностью.

Сегодня, проходя мимо старой полки, Нина невольно остановилась. Там стояла фотография – он смотрел оттуда чуть искоса, с привычной улыбкой, будто вот-вот скажет: «А ну-ка, не грусти. У нас ещё грибы не собраны.»

Он всегда был таким – светлым, живым, настоящим. Мог поднять с тротуара стекляшку и смотреть сквозь неё на небо, как будто нашёл волшебный фильтр от тоски. Он не был богат, но был щедрым. Не деньгами – собой. С ним мир казался другим. Они могли часами ходить по лесу, обсуждать книги, ловить закаты, сидя на упавшем дереве. В те моменты она забывала, что была молчаливая, скромная. Он открывал её. Он был её зеркалом, в котором она впервые увидела свет внутри себя.

Может быть, именно поэтому после его смерти всё стало иначе. Даже дети казались далекими. А внучка… только с ней Нина позволяла себе быть той, кем её когда-то сделал он – чуткой, внимательной, живой.

Сегодня она впервые позволила себе подумать не о боли, а о свете. И этот свет – был он.

Нина сидела на диване, укрытая старым шерстяным пледом. В комнате было темно. На коленях – телефон, в наушниках – голос её внучки.

«Привет, бабуль. Я в бегах, как всегда. На работе завал, не высыпаюсь совсем. Но всё нормально. Всё хорошо. Ты только не волнуйся, ладно? Люблю тебя».

Запись была короткой. Но Нина нажимала «повтор» снова и снова. И каждый раз замечала то, чего не слышала прежде: как дрожит голос на слове «нормально». Как будто Анна делает вид, что всё в порядке, но внутри – усталость, тревога, натянутая пружина.

Она выключила запись. Сняла наушники. Посмотрела в окно. Там, за стеклом, качались ветки, и капли дождя стучали по подоконнику в том же ритме, что и её мысли.

– Ты сильная, моя девочка… Но, может быть, и тебе иногда хочется, чтобы рядом была не просто бабушка, а просто – кто-то.

Нина встала. Медленно, с усилием, но в этом движении уже не было сомнений. Только решимость, чуть приглушённая годами. Она подошла к старому столу, покрытому лёгкими царапинами и отпечатками чашек – таким родным, таким своим. Открыла ящик, достала потёртую записную книжку, ту самую, где на первых страницах – телефон мужа, теперь выцветший, как сама память.

Между страниц был спрятан лист плотной бумаги. Она вынула его, расправила уголки, взяла ручку. Сначала просто подержала её в руке – как будто прислушивалась, не перебьёт ли кто-то её намерение. Никто не перебил. Тогда она начала писать. Медленно, печатными буквами, почти шёпотом – но уверенно.

«Аннушка, я просто рядом. Не для вопросов. Не для советов. Просто рядом.»

Она перечитала. Сложила письмо пополам. Положила в конверт. Уже хотела запечатать, но вдруг остановилась. Что-то в этом казалось слишком сдержанным, сухим. Почти официальным. Она вынула лист, задумалась, прикусила угол бумаги и приписала ниже, как бы между делом, но с улыбкой:

«Я всё ещё умею печь твои оладьи. А ты?»

Теперь письмо стало настоящим. Словно живым. Она аккуратно вложила его обратно, запечатала, провела пальцем по шву и, не торопясь, встала. Посмотрела в окно. День был обычным. Но в ней – происходило что-то важное.

Решение созрело. Она поедет. Не чтобы спасать. Не чтобы учить. Не потому что так нужно. А просто – быть. Как бабушка. Как женщина, которая знает цену простым словам – «я рядом».

В пятницу вечером на экране телефона вспыхнуло сообщение от Марии. Без приветствия, без смайликов – как всегда. Прямо, в лоб:

"Суббота? Я с пирогом. Зови Клару, если ты всё ещё не передумала вылезать из своей пещеры."

Нина не ответила сразу. Просто положила телефон на стол, встала, медленно заварила чай. Вода закипала, пар поднимался вверх, а она смотрела в окно, где сумерки ложились на крыши. Ей не нужно было много времени на раздумья – просто нужно было чуть больше тишины. Потом, сдержанно, но честно, она набрала:

"Спросила. Клара не сможет – хлопоты. А я пока не решила."

Ответ прилетел почти сразу. Как у Марии всегда – без паузы и с характером:

"Хлопоты у неё в голове. Она с ними уже лет двадцать живёт. Вечно между кастрюлями и тазами. А ты? Уже и ты времени ни на кого не находишь?"

Нина не обиделась. Даже не усмехнулась. Просто вздохнула – не тяжело, а глубоко, как на знакомую реплику из старого фильма, который знаешь наизусть и уже не воспринимаешь всерьёз. Поставила чашку рядом с телефоном, не глядя.

Позже она увидела ещё одно сообщение. От Клары:

"Ниночка, милая, не получится в этот раз. Внук простыл, надо бежать за лекарствами, муж просил суп сварить, да и стирка опять накопилась – у меня, как всегда, дом в режиме тревоги. Но я вас помню и обнимаю мысленно. Обязательно как-нибудь в другой раз, хорошо?"

Раньше Нина не переживала из-за несостоявшихся встреч. Ей было комфортно в тишине, в ритме собственных дней. Но сейчас – что-то было иначе. Она перечитала сообщение от Клары ещё раз. Не с обидой, не с упрёком – скорее с лёгким сожалением.

Она вдруг поняла: возможно, встреча действительно была бы кстати. Просто чтобы сказать. Рассказать. Поделиться. Потому что её новое увлечение – неожиданное, живое, почти дерзкое – всё сильнее захватывало мысли, сердце, тело. Танцы перестали быть просто занятием «для себя». Это было как весна, как река, которая выходит из берегов, и с этим потоком уже становилось трудно справляться в одиночку.