Ошибка выжившей

Я боялась. Очень боялась, что теперь дразнить начнут и меня. Потому, что уже осознала неказистость своей фамилии. Потому, что уже всё чаще насмешливая интонация сопровождала произношение фамилии сверстниками. Потому, что незнакомые взрослые спотыкались паузой перед фамилией, если надо было прочитать её вслух. Потому, что фамилия мамы была не Пискина, а Морева.

– Мама, почему ты не поменяла фамилию?

В тот день я впервые спросила её об этом. Папа ушёл курить во двор, и мы остались на кухне вдвоём. Она на секунду прикрыла глаза и вздохнула.

– Понимаешь, так получилось.

Похоже, мама к такому вопросу была готова, и врасплох он её не застал.

– У нас с отцом даже свадьбы не было, так, расписались по-быстрому. Я, в общем-то, собиралась, конечно, менять, но как вышло, так вышло. А сейчас-то уже, вроде, и ни к чему.

– А меня? Почему ты меня не записала в свидетельство тоже Моревой? Эта фамилия лучше и благозвучнее. Пискина – это же просто ужасно!

Я почувствовала, как отступившие было слёзы вновь устремились из глаз предательскими ручейками. А ведь я собиралась, как взрослая, строго поговорить, без соплей и эмоций.

– Мама, меня и так уже в школе дразнят. Ты не понимала, что ли, как всё это будет?!

Мама стояла возле плиты, повернувшись ко мне спиной, делая вид, что мешает что-то в кастрюле.

– Мама! Скажи! Не молчи! – я уже кричала ей в спину, вытирая лицо кухонным полотенцем. У меня начиналась истерика.

Мать развернулась ко мне слишком резко, свернув с плиты и кастрюлю, и чайник. Красные пятна на лице превратились в сплошной багровый румянец.

– Потому, что детям присваивают фамилию отца. Так полагается! Ты что, хотела, чтобы я против закона начала выступать? Да что ты вообще понимаешь?! А отец, про него ты подумала? Нет? Ну, конечно, ты думаешь лишь о себе! Он бы обиделся и относился к тебе по-другому!

– Почему по-другому? – под ноги мне натекала вода из упавшего чайника, мне пришлось отступить, сделать два шага назад. – Я ведь всё равно бы была его дочь!

– Ты сейчас не поймёшь.

– Я пойму! Я уже не маленькая! Мама!

Но она уже выпрямилась и сомкнулась губами, и глаза её покосились в сторону табуретки.

– Хватит, иди спать. Утром договорим.

Мама твёрдо взяла меня за локоть и развернула к выходу из кухни, для верности подталкивая в спину.

Я не могла сопротивляться её напору. Иногда мне казалось, что меня раздавит или сомнёт, так силён был её гнев. Но самое удивительное, что я ни разу не ощущала подобной волны от неё в сторону посторонних. Когда мама общалась с другими людьми, кто бы они не были, она всегда была сдержанно-приветлива. С педиатром в поликлинике, куда мы ходили с ней регулярно. С соседкой Аллой со второго этажа, что работала в Универмаге и иногда оповещала маму о «поступлении» – это когда привозили что-нибудь интересное, польскую косметику или румынские босоножки. С женщинами с Комбината, когда здоровалась с ними на улице, останавливаясь переброситься дежурными фразами, если те заговаривали сами: «Ой, что-то Полечка у вас так похудела, гольфики с ножек совсем сползли. Или это резинки у них растянулись? Вы купите ребёнку новые, а то выглядит как кукушонок». И только дома, с отцом или с Раей, когда тётя бывала у нас в гостях, мама могла быть осудительно-едкой и порицательно-желчной. Доставалось и педиатру, что «татарскими узкими своими глазами не видит, что у ребёнка ангина ещё не прошла», и Алле, что «нахапала-то, нахапала – за всю жизнь не сносить», и оптом всем с Комбината – «суки завистливые». А может быть, ей приходилось собирать всю волю в кулак, чтобы «держать лицо» перед людьми, и все силы, вся энергия уходили на это? А может быть, страх лишал её сил? Страх перед позором и перед тем, что скажут люди? Как меня он лишает подвижности, отнимая чувствительность ног?

Новой слёзной волной накатило на меня одиночество. Я вдруг поняла, что мне никто не поможет. Потому, что я не смогла рассказать родителям всю правду. Рассказать о том, что случилось в подъезде Петруниных. И не только из-за страха рассердить маму, но и потому, что рассказать о позоре – это как пережить его заново. Со всеми подробностями, для которых придётся подбирать слова и проговаривать их вслух. Это не просто – подбирать и проговаривать. Иногда это невозможно: слова застревают внутри и вместо них наружу выходят лишь слёзы. Так бывало со мной, когда приходилось внезапно оправдываться за своё поведение, забывчивость, невнимательность. Ну, как можно объяснить, почему загуляла во дворе дотемна, или забыла купить хлеба и вернулась из магазина только с пакетом конфет? Особенно, если тебя уже начали ругать и воспитывать. Проще молчать, тогда это быстрее закончится. Я привыкла молчать. И сейчас, содрогаясь от отвращения к себе, опозоренной, я не представляла, как можно хоть с кем-нибудь этим всем поделиться. Потому, что пережить позор снова – ещё полбеды, гораздо страшнее его удвоить, получив новую порцию от слушателя, пусть даже близкого человека. И потом, зачем всё рассказывать, если от позора взрослые – не защита, от него никто не защита? Вот и родители Мани Шмелёвой не помогли ей своим приходом с разборками в школу, а наоборот, сделали только хуже. Мне могла бы помочь дружба с Танькой. На Петруниных посмотреть косо боялись и дети, и взрослые. Всех, кто «провинился», могли подкараулить, напасть внезапно, сбить с ног, оглушить, запинать, заплевать, обмочить. Последнее было самым унизительным – после этого весь город негласно сторонился «обоссаных», слухи быстро разлетались по кварталам и улицам. Но дружбы с Танькой мне теперь не видать.

Я лежала на кровати без сна и смотрела на тени на потолке. За окном сиротливо-безлистная чинара одиноко сигналила мне ветвями. Все книги, что я успела прочитать к своим годам, говорили, что за добро добром и воздастся. А я никому ничего плохого не делала и никогда никого не обижала. Просто потому, что мне не хотелось. Причинять боль другому казалось мне диким, я как будто чувствовала её сама. И наверное, меня тоже не за что обижать, и я зря раньше времени беспокоюсь.

Утром мама была деланно весела.

– Я достала твою красную курточку, с капюшоном. Ту, что купила тебе на весну. Мы сейчас подвернём рукавчики, и можешь носить. И мой розовый шарфик – тебе же он нравится! В белой шапке ты у меня будешь просто красавица! А пальто тебе всё равно уже маловато, я отдам его на работе женщине, у неё девочка на год младше тебя, из другой школы. А ещё я подумала, – мама заговорщически зашептала, – мы пойдём с тобой вечером в парикмахерскую! Ты давно просила остричь косу и сделать короткую стрижку! Только надо у папы спросить – он не возражает? Юра! Как думаешь, нашей девочке уже можно подстричься?

Папа без промедления вышел из кухни. У него тоже было деланно строгое лицо.

– Ну, даже не знаю. В наше время девочки были с косами до выпускного!

Было видно, что они уже всё обговорили. Этот подбадривающий спектакль разыгрывался специально для меня.

– Полечка у нас такая красивая, глаза, брови, можем даже плойку купить, чтобы стрижку подкручивать!

– Ну, если только плойку, – папа развёл руки в стороны, – уговорили!

И они радостно и согласно рассмеялись. И я невольно заулыбалась, хоть и собиралась наутро угрюмым молчанием наказать маму за вчерашний неразговор. Всё-таки они у меня хорошие. И я правда очень-очень хотела подстричься, потому, что косы давно не модно и почти все одноклассницы подстриглись ещё год назад.

А теперь в новой куртке с карманами, отороченными тонкой полоской белого меха, со стрижкой и повязанным вместо шапки розовым шарфом, я буду прекрасна, как добрая фея, и ходить буду смело везде, где я захочу, потому что прекрасным все восхищаются и никто не смеётся!

Вся моя мечтательная беспечность разбилась вдребезги, налетев на «чапаевские» рифы у старого дерева. Я пошла в школу по аллее на следующий день, и меня там как будто бы ждали. Их было человек восемь, девочки и мальчики, во главе с Петруней, сидевшим на нижнем ореховом суку. Я приближалась, внутренне сосредоточившись, накануне решив, что я буду твёрдой и смелой. Подробности я не додумала, отложив доработку героического сценария на потом. Стараясь не смотреть в сторону дерева, я усиленно делала безразличное лицо, строго собрав по местам и глаза, и брови, и губы. Где-то в животе вдруг трусливо зашевелился непереваренный завтрак.

Петруня свистнул двумя пальцами в рот. Стоявшие под деревом колыхнулись.

– Эй, Писькина! Писькина идёт! Вонючая писька! – это были самые приличные выкрики, остальные на матерках.

Они пересмеивались и подначивали друг друга: «ты чего такой тихий сегодня, в письку втюхался, ори давай громче, да пошла ты, сама ори, Танька, хочешь такую куртку, только скажи, я для тебя щас». Я шла мимо на деревянных ногах. Слёзы уже застилали глаза, но я всё же видела, что с места компания не тронулась, переминаясь возле дерева в пределах пары шагов. Мне хватило сил, чтобы забежать по ступенькам школы прямиком в туалет, где меня долго рвало, с остановками на зарыды. Позор невыносимо жёг изнутри, его необходимо было извергнуть из себя, выплюнуть, как сгусток ядовитой крови, набухшей в раскалённом желудке. Я содрогалась всем телом, отвращение к себе доходило почти до судорог, я словно бы раздвоилась, стремясь исторгнуть из себя ту запачканную, опозоренную Полину, которая не имела отношения ко мне настоящей. Прошло два урока, прежде, чем я умылась и смогла выйти в коридор, повесить куртку и переобуться в сменные кеды в раздевалке на первом этаже. Впереди была ещё математика, а потом физкультура, на неё точно можно уже не ходить.

Моё место в классе было возле окна, во втором ряду: из-за низкого роста я не загораживала обзор тем, кто сзади. Наклонив голову, я шмыгнула за стол, и немедленно отвернулась в окно, подперев и частично прикрыв рукой щёку. Может, никто бы и не заметил моего зарёванного лица, если бы не новая стрижка. Мне пришлось откликаться на комплименты, и сказать, что меня напугала собака, такая большая, бешеная, наверное, погналась за мной прямо от самого дома, и поэтому я испугалась и плакала. Мне сочувствовали и снова хвалили за стрижку, я обмякла и даже достала расчёску и зеркало. И поправив причёску, почти что повеселела. Ровно до той секунды, как спустившись после уроков в раздевалку, я увидела свежевырезанное на деревянной вешалке: «Пискина потаскуха и дура». А моя прекрасная куртка, висевшая на крючке ниже, была располосована посередине спины от воротника до самого низа.

За что? За что со мной так? Я же им ничего плохого не сделала?!

Я смотрела на бедную мою одёжку, как на раненого зверёныша, и дрожащими пальцами пыталась соединить, залечить разрыв, из которого белым мясом торчали куски синтепона. Я чувствовала боль, как будто это по моей спине провели чем-то острым, и кожа треснула, и разъехалась в стороны, обнажая меня и обрекая на бесконечный, бесконечный позор. Дальше будет всё хуже. Будет, как с Маней Шмелёвой. Все слова для этого уже прозвучали, даже больше – они вырезаны глубоко на самом видном месте – деревянная вешалка висела сразу на входе.

И тогда во мне что-то надтреснуло. Я зажала рот кулаком и выбежала на улицу, где в этот момент шла процессия за гробом электрика Игоря. Громко плакала мамина подруга Тамара, плакали и другие женщины, оркестр играл по-осеннему глухо, и ноги сами меня понесли туда, где можно втиснуться между сутуло-скорбящими, и, не стесняясь, опять плакать до изнеможения, пока уже не выдавить из себя ни слёз, ни вздохов, ни шёпота, и, устав, замедлить шаг, оказаться в хвосте скорбной шеренги и выскользнуть из неё незамеченной.

Как ни странно, но мне полегчало. Я словно бы отрепетировала смерть, когда шла, представляя, что это я, а не Игорь, лежу в гробу, а вокруг под торжественную музыку плачут люди. И это им, а не мне, плохо, это они страдают, сокрушаются о моём уходе, а моя душа летает над ними по кругу, а потом, устремляется ввысь, к облакам, уплывающим за горизонт, туда, где нет ни печали, ни боли, а один только свет. Ну, что ж, если что – это выход. Но я ещё немножечко поживу, потому, что у меня недочитанный «Таинственный остров», а вечером я собиралась залезть на крышу посмотреть, вылупились ли уже птенцы в гнёздах горлиц, маленькие белые яйца которых я обнаружила накануне.