Ошибка выжившей

– Ты с какого двора? – спросила я, не найдя ничего лучше.

– У меня тут бабушка, – живо откликнулась девочка, – сама я с «Победы».

Квартал Победы находился в получасе ходьбы, никого с тех краёв к нам не заносило. Все дети кучковались обычно в пределах своего двора.

У неё были веснушчатые щёки и большой лоб. Тугая косичка с розовым бантом словно бы тянула назад светлые волосы, обнажая верхнюю половину лица. Девочка— головастик бойко слезла с урюка и вдруг наклонилась к моим ногам.

– У тебя тут юбка запачкалась, дай отряхну!

Она деловито поелозила ладошкой по моей шерстяной плиссированной юбке.

– Обтёрлась об штукатурку, ерунда! Хочешь яблоко?

Я взяла яблоко и сказала:

– А у меня есть такая пластинка: «Алиса в стране чудес»!

– Ух ты, а можно послушать? Меня зовут Вика Вагнер. Тебя как зовут? Я только скажу бабушке, что я к тебе в гости!

– Я Поля Пискина. Воон из того двора.

– Поля – это Полина? Мою крёстную тоже зовут Полина, мы к ней приезжали пожить прошлым летом. Ты стой тут, я сейчас.

Вика забежала в ближайший серый домик с розовыми, как её бант, занавесками и аккуратным крылечком, через минуту, счастливая, выбежала обратно, и протянула мне руку. Я сжала в ответ её ладошку, и мы поскакали вприпрыжку по улице.

Было воскресенье, ближе к обеду, я втайне надеялась, что если приду с подружкой, как уже бывало пару раз, мама бросится кормить гостью и отвлечётся от меня. Я смогу профилонить до ужина! Так и вышло.

– Девочки, у нас сегодня пельмени! Посмотрите пока телевизор, мы ещё с папой лепим.

– А давайте я помогу! – Вика улыбнулась, и её веснушки загорелись маленькими солнышками. – Я всегда помогаю маме лепить. Пельмени, вареники и галушки!

Мама вскинула брови в удивлении, папа заинтересованно выглянул из кухни.

– Галушки?

– Я не украинка, а немка, моя фамилия Вагнер. А галушки соседка научила, а мама её научила, как картошку жарить на утином жиру!

Тараторя, Вика села на табуретку возле кухонного стола, словно бывала у нас уже сотню раз, постелила на колени льняное полотенце и, поискав что-то глазами и не найдя, ловко подхватила раскатанный кружочек из теста.

Мы весело лепили пельмени, слушая Викины рассказы про соседок, про бабушку, которая часто болеет, и Вика носит ей молоко, про папу, который живёт в другом городе, но скоро приедет, про собаку Мальву, которая вот-вот родит, поэтому надо сделать ей домик у дяди Коли, и ещё про что-то очень важное из Викиной жизни. Кажется, что она была с нами всегда.

– Ой, волосики. – Вика рассматривала готовый пельмень на вилке, не донеся его до рта. Подцепив край пельменя двумя ногтями, она быстро выдернула что-то невидимое и вытерла руки об полотенце. – А я смотрю, что у вас косынки нет. Мы всегда надеваем с мамой косынки, у неё синяя, а у меня с лютиками. Вкусные какие пельмени, мы с мясом не часто делаем, больше с капустой!

После обеда Вика собрала у всех и помыла тарелки.

– Так здорово, что у вас есть горячая вода, а у нас только бойлер в ванной, а посуду я мою холодной всегда. Большое спасибо, всё было очень вкусно! Приходите к нам в гости, я маме сегодня про вас расскажу!

Наверное, в тот день все мы влюбились в Вику. Я звала её поиграть ко мне в комнату, но Вика торопилась к бабушке, обещав, что придёт ещё, или встретимся завтра возле урюка. Мы с папой проводили её до начала немецких домиков, она помахала рукой и широко улыбнулась веснушчатой улыбкой.

Через два дня я считала Вику самой лучшей подругой. Мне было с ней радостно и легко, она всё придумывала сама, мне достаточно было оказаться на подхвате. Мы спасали с ней пчёл, утонувших в арыке. Покупали горячий хлеб и откусывали углы у горбушки, запивая пузырящимся в крышке бидона свежим молоком. Занимали очередь в книжный магазин, которая ежедневно выстраивалась к пяти часам, когда в зале раскладывали новое поступление, и можно было полистать книги и повдыхать их неповторимый запах, сунув нос между страниц. И много чего ещё.

А потом как-то вечером мама пришла с работы с пунцовым лицом и с порога кричала:

– Чтобы я её больше не видела! Тварь малолетняя! Прибью, вас обеих прибью, отойди, Юрка, не лезь!

И она зарыдала папе в плечо. Я ничего не понимала. Мне было жалко плачущую маму до собственных слёз, но ярость её мешала подойти и спросить – что случилось? Как обычно, чтобы я ничего не слышала, взрослые заперлись в кухне. Я слонялась по коридору в тоске, останавливаясь, чтобы поколупать ногтем чешуйки отошедшей от стены в углу краски. Разговор на повышенных тонах длился долго, а когда дверь открылась, хмурый папа, стуча по ладони папиросой «Беломор», выскочил мимо меня на улицу.

– Полина!

Когда мама сердилась, то называла меня полным именем.

– Иди сюда.

Я уже поняла, что сейчас будет воспитательная беседа и покорно зашла, присев на табуретку, выдвинутую на середину кухни. Мама встала напротив.

– Эта Вика твоя. Она своей матери рассказала, что я не просеиваю муку. Волосик она там нашла, понимаешь ли! А мать её тоже у нас работает. И теперь весь Комбинат говорит, что я плохая хозяйка!

Она выкрикнула это куда-то в окно, стиснув руками подол серого платья.

– И чтобы больше ноги её в моём доме не было, этой засранки! Ты понимаешь, что она нас опозорила?!

Я понимала, что маме сейчас очень больно, оттого и гнев её был силён и страшен. И я ощутила, как меня накрывает этой жаркой волной её бессильного отчаяния. Во мне зашевелилось новое неприятное чувство. Я уже знала, что такое стыдно: это когда в детском саду мальчишки заманивали нас, девчонок, в туалет и показывали свои письки, а потом норовили стащить с тебя трусы. Но это было противно-щекотное чувство, мерзкое, но не такое сильное, как передалось мне от мамы: как будто внутри живота прижгли раскалённым утюгом. В воздухе словно бы чуялся запах палёного.

– Мама, а что такое позор? – спросила я.

– Что такое? А это как если выйти на улицу без одежды, и все увидят тебя голой – вот что это такое!

Я представила и покраснела.

– Но нас ведь никто не видел.

– Чтоб тебе было понятней: эта Вика пробралась под одежду нашей семьи! Она видела нас изнутри и потом всё рассказала! На Комбинате дай только повод – сплетен не оберёшься. Мне теперь стыдно людям в глаза смотреть! И никому ничего не докажешь, не объяснишь. Так и будут теперь говорить, что стряпню мою есть невозможно!

Я сжалась на табуретке и закрыла глаза. Главное, молчать: так мама быстрей успокоится. Иногда она также кричала на папу, обвиняя его в чём-то произошедшем, и отец непрерывно бегал курить. Сидя на табуретке, я думала, что не хочу расставаться с Викой. Но чувствовать обжигающие волны маминого гнева было просто невыносимо, так что хотелось вылететь из этого пожара, как белые голуби из пылающей голубятни, что недавно горела на соседней улице. Голуби долго кружили в небе, не разлетаясь, а когда успокоилось пламя, и дым развеялся, вернулись обратно на обугленный насест. Вот и я бы вернулась тихонько в сиреневом сумраке – когда все устанут, и успокоятся, и лягут спать…

Я больше так не буду! Не помню, сказала ли я тогда эти слова вслух, или сглотнула вместе с комком подступивших слёз, но я точно думала: больше не надо! Не надо, мама, мне очень плохо оттого, что ты ругаешься, перестань, замолчи, я уже всё поняла! И да, да, я усвоила главное: позор – это очень гадко, это недопустимо. Я почувствовала это от тебя, и теперь я знаю, что это такое. Мне только обидно, что я тут совсем-совсем ни при чём, но вот я сижу, и чувствую, как начинает колоть левую ногу, что висит, не доставая до пола, а шевелиться нельзя, потому, что воспитанные девочки слушают маму. Я пытаюсь сдерживаться ещё минуту, но слезы прорываются и бегут по щекам сквозь ресницы.

Выйдя с кухни, мама громко хлопнула дверью.

Я старательно избегала появляться на улице три последующих дня. Мне казалось, что все вокруг уже знают и про пельмени, и про волосики, и про позор. «Город у нас маленький» – в голове крутилась эта фраза, частенько завершавшая разговоры родительских знакомых. Но ничего особенного не происходило, и я начала забывать табуреточный кошмар, тем более, что мама хоть и ходила с поджатыми губами, больше об этом не говорила. А в субботу пришла Вика. Я заметила её в проходе между домами нашего двора. Она крутила головой, осматриваясь, и косичка с розовым бантом виляла за спиной весёлым собачьим хвостиком.

–Поля! – позвала меня Вика.

Она остановилась на краю площадки, где мы с сёстрами Кнельзен перекидывали друг другу надувной полосатый мяч. У меня внутри всё оборвалось. Просто ухнуло камнем вниз и придавило ноги.

– Поль! Побежали смотреть! У нас рядом, где бабушка, свадьба!

Вика улыбалась и притоптывала в нетерпении сандаликом. Я же не могла сделать и шагу.

– Где свадьба, где? Мы тоже хотим! – сёстры Кнельзен закинули мяч на балкон и метнулись в проход. Вика махнула им в направлении улицы и направилась прямо ко мне.

– Там такая невеста! Фата длинная-предлинная, и белый венок! Ну, ты чего? Тебе плохо?

Мне было плохо. Больше всего на свете я хотела сейчас схватить Вику за руку и побежать смотреть свадьбу, нырять между громкими праздничными людьми, танцуя под музыку и крича во всё горло «Горько! Горько!», ведь только на свадьбах всем детям можно беситься и кричать. Но я должна была что-то сделать, чтобы мама больше не беспокоилась. И чтобы папа не смотрел на неё виноватыми глазами. И чтобы меня не сажали для воспитания на неудобную табуретку. Чтобы всё стало как было раньше, спокойно и без тревог.

– Вика. Мне мама не разрешает больше с тобой дружить.

Я вытолкнула из себя эти слова и немедленно заплакала, наклонив голову и прижав ладони зачем-то к ушам. Я не слышала, говорит ли мне что-нибудь Вика – звуки музыки с улицы становились громче, как и мои собственные всхлипы – и я не видела, что происходит сквозь ненастье горячих слёз. А потом я почувствовала, что она уходит, и чтобы увидеть свою подругу в последний раз, подняла голову, смахивая вновь набегающие слёзы: удаляющаяся фигурка в коротком платье в разноцветный горошек и с рукавами-фонариками, подрагивающая на спине косичка и распустившийся розовый бант, свисающий лентами до колен – я поняла, что Вика тоже плачет, растирая кулаками глаза. И уже успели вернуться довольные сёстры Кнельзен, а я всё стояла на том же месте, всхлипывая бесслёзно, и смотрела в сторону улицы, куда ушла Вика.

Плакать в одиночку всегда тяжелее. А самое трудное – это когда некому всё рассказать. Пусть бы приехала тётя Рая! Когда она приезжает, мама чаще смеётся, и двигается быстро и легко, а тётя Рая треплет меня по щеке и обнимает за плечи. С ней можно шептаться про всякое перед сном. Приезжает она часто, потому, что тоже любит у нас бывать. Едва зайдя в квартиру, тётя сразу же открывает все окна, снимает с гардин и замачивает занавески, ходит со мной во двор выбивать половики, хотя мама и морщится: «У нас есть пылесос!» По вечерам мы играем в лото, я даже, бывает, выигрываю. После её отъезда мы несколько дней по привычке открываем окно, для свежего воздуха, но потом снова лишь форточку – мама боится сквозняков.

Тётя Рая приехала в день похорон Клавы-Цветастое-Платье. Семья Клавы жила в доме напротив нашего. Я тогда стояла возле подъезда и смотрела, как поминки устраивают прямо во дворе. Голый по пояс Клавин муж Виктор, загорелый до черноты, и ещё двое парней с такими же вихрастыми затылками и белыми бровями вытаскивали прямо из окна первого этажа столы, составляли их в ряд недалеко от подъезда, накрывали полотном белой клеенки с васильками и маками.

–Эх, Клава, Клава, – разглаживая рукой клеёнку, причитала Петровна, вездесущая ситцевая бабушка из тех, что знали все порядки и уклад, – вот же прибрал Господь молодуху!

Петровна, всхлипывая, раздавала соседским детям карамельки и житейскую мудрость. О том, что кутью надо есть обязательно, а не дуть один компот из гранёных стаканов. О том, что нельзя смеяться, сидеть надо тихо, и уступить место новому, кто подойдёт. Клава была добрая, её помянуть захотят многие, да и Виктора вот уважить… Как он теперь с мальчонкой-то?!

– Сколько ей было? – неожиданно сзади раздался голос Раи. Поставив коричневый чемодан на скамейку, тётя притянула меня к себе и чмокнула в макушку. – Здравствуй, Полечка.

– Тридцать пять. За полгода сгорела, – к разговору охотно подключилась соседка из дома напротив. Вместе с Петровной она накрывала на стол, принимая из тех же окон, откуда доставали столы, тарелки и стаканы. Ещё две женщины у стола раскладывали кутью по глубоким тарелкам и рвали свежие лепёшки – только с базара – крупными ломтями. Рядом хмурый Виктор пересчитывал бутылки «Столичной», братья его с тремя соседскими мужиками нервно топтались поодаль, дымя «Беломором». Из окна второго этажа, пристроившись между обгрызенных красных гераней, скорбно смотрел упитанный рыжий кот.

Соседка покосилась на мужчин и продолжила, понизив голос:

– Виктор за ней сам ходил, до последнего. Отощал, одни глазюки остались. Не спасла любовь от напасти. Намучался. Хороший парень, долго один не задержится.

– Уезжать ему надо с сыном. – Тётя резко схватила багаж и увлекла меня за плечи к подъезду.

– Да как же! – к разговору подключилась невысокая остроносая женщина с надорванной лепёшкой, от которой она, не стесняясь, откусывала через раз между раскладкой кусков по тарелкам. – Квартира у них тут хорошая, Витька же работяга. Как здесь, он нигде уже столько не зашибёт, да и мужики у них в семье крепкие, вывезут…

Голоса за спиной затихали по мере нашего с тётей забега по лестнице. Мне было жаль, что я не дослушала про Витьку и его семью, и непонятно, почему раскраснелась вдруг тётя, обычно весёлая, тёплая, круглая. Мы вкатились стремительно сразу на кухню, и тётя выдвинула меня перед собою щитом:

– Посмотри! О себе не думаешь, о ребёнке подумай! У вас опять там, внизу!

– Рай, ты чего прям с порога? Устала? Давай сюда чемодан, ох, тяжёлый какой! Чаю хочешь? Или вот квас ещё есть в холодильнике.

Мама с отцом суетились, оторопев.

– Как ни приеду, – сказала тётя, – у вас тут хоронят.

– Да тебе это кажется, Рая, – сказала мама. – Дай обниму! Ты, поди, перенервничала. Хотя, если честно, меня эта музыка тоже бесит. Окна на дорогу, так каждые вторник—четверг, и тарелки эти как по мозгам долбят.

– Качественно играют, по совести! – включился папа. – Не во всех местах у нас похороны с оркестром! Правда, идти через весь город с процессией, да по жаре… Хорошо, что сейчас машина под гроб и под памятник, было дело, и на руках несли, по очереди.

Я тихо сидела на табуретке в углу, мне нравились взрослые разговоры. Похороны были делом таким обыденным, что смерть не воспринималась трагедией, и цокали языком только в случаях выдающихся, если усопший был молод или погиб не от болезни. Мне, восьмилетней, казалась и Клава уже пожилой, и уход её вполне своевременным.

– Мам. А тёть Клава будет светиться? Ну, в темноте, из могилы?

Я не выдержала. Мальчишки со двора хвастались, что лазили на кладбище, и в безлунную ночь из могил «комбинатских» сочился голубой свет. А у начальника автобазы почернела карточка, вставленная в квадратные пазы памятника. А у восьмиклассницы Софы, что нашли прошлым летом на хлопковом поле без платья и головы, на могиле живёт скорпион.

– Глупости не повторяй, сколько раз тебе говорила! Юра, забери ребёнка, идите в комнату, мы дорежем окрошку и вас позовём!

Ожидание холодной окрошки, залитой терпким белоснежным кефиром, что вытряхивался хлопьями из стеклянных бутылок с тонкими зелёными крышечками из фольги, сгладило выдворение с кухни, и мы с папой уселись на диване в комнате, уткнувшись каждый в свою книжку. А уже после ужина, когда папа вышел во двор покурить, я встала за кухонной дверью, откуда звучали возбуждённые голоса.

– Ты просто забыла, Рая! – сказала мама. – Это тебе она смерть от болезни нагадала, эта цыганка вокзальная. Сколько нам тогда было? Тебе четырнадцать, мне двенадцать. Ух, как она за нами увязалась тогда на этой станции «Саратон». И ведь видела, что голытьба, взять нечего, в руках только сумки драные. Нет, прицепилась. Пьяная, что ль была? Помнишь?

– Да она просто ждала кого-то, – ответила тётя Рая, – стояла в пальто своём чёрном кургузом, в цветастом платке с бахромой, бубнила себе под нос: «саратон-саратон». Вроде ж посёлок так назывался рядом со станцией? Скучно и холодно, а тут мы плетёмся. Ты вообще с температурой, висела на мне. Ох, Галка, как она тогда в глаза посмотрела – у меня всё вскипело внутри. Бедные, говорит, сиротки, вижу – жить будете хорошо, но не до старости, скосит одну болезнь, а вторую пуля! А потом забормотала опять: саратон-саратон, будет у одной дочь, у второй будет слон, злосчастье уйдёт, счастье придёт…

– Так и было. А про пулю когда – на меня кивнула, и ткнула пальцем мне в бок. Да ты просто не видела! – сказала мама. – Я от слабости даже ойкнуть не смогла. Пуля-пуля, я с тех пор всё об этом и думаю, расстреляют, как дядьку нашего, которого с поезда сняли по дороге на поселение. Я потом же у матери спрашивала, но ведь молчали все, не добьёшься. Случайно подслушала, как она процедила кому-то, мол, болтал дядька много. А ты мне предлагаешь отсюда перебираться. Миллион анкет заполнять. Мы с тобой даже не знаем, что там за правда вскроется, может, за родословную нашу и к стенке…

– Ну ты совсем уже? Стенка. Нынче не те времена. Да и потом, ерунду же она наболтала, цыганка эта полоумная. Ну, смотри: пусть даже у тебя дочь, но никакого слона у нас сроду не было, даже фарфорового на комоде! А вас с Юрой проверили с головы до ног, прежде чем в Тушинск пустили на работу и проживание!

– Ты не понимаешь, – мама вздохнула, – я с тех пор чего только не передумала. Может, тогда проверили, да не допроверили, а потом как всплывёт! Я боюсь.

– А радиации не боишься? – тётя Рая возмущённо закашлялась. – Мрут же, как мухи, вокруг. Вы живёте здесь, как на вулкане, который может рвануть в любой момент. В смысле, что опомниться не успеете, как накроет болезнь – и в ящик! И не спорь со мной, Галка, у меня медицинское образование. Это город смертников, ведь не зря сюда такими калачами заманивают!

– Я не спорю, но мне кажется, ты нагнетаешь. Мрут кто от чего, по-всякому. А мы с Юркой только нормально жить начали. И потом, нам судом тут сидеть не присужено. Захотим – и уедем. Лучше посмотри, какое колечко новое – видишь, это александрит!

– Ой, красивый какой! – воскликнула тётя Рая. – К твоим серьгам! Ну-ка, дай, я примерю.

– Я и Поле такое купила, в приданое, там уже три кольца в шкатулке, цепочка, браслет…

– Да куда ж ты столько, ребёнку!

– Золото не сгниёт, – твёрдо сказала мама, – мы голодали, у неё всё будет! Ты пацанам своим на книжку тоже откладываешь. Лучше скажи, почему с работы не уходишь? Лёнька твой барином в МВД, вон икры чемодан притащила.

– Там ещё крабы и печень трески, Полечка чтоб поправлялась, худенькая такая!

Я на цыпочках отошла от двери. Лучше лечь спать, пока не начали снова кормить!

А разговор тот вечерний, странный, до поры до времени забылся, как забываются на утро ночные кошмары. Я спрошу обо всём у мамы только через семь лет, накануне вручения паспорта.

Глава 2. Новое пальто

Игоря хоронили осенью, когда из всех открытых окон доносились запахи варенья из айвы. Просто так этот терпкий вяжущий фрукт, похожий на смесь картошки и яблока, ели редко, зато вываренные в сиропе до прозрачности дольки айвы пользовались любовью даже большей, чем варенье из инжира или гранатовая пастила. Игорь варенье не жаловал по причине больных зубов, начинавших стремительно ныть от сладкого. Несмотря на задиристый нрав и вспыльчивый характер, крепкие кулаки и широкие плечи, зубных врачей Игорь продолжал бояться, даже дожив до сорока. Он работал электриком на Комбинате, был неулыбчивым и домовитым, по вечерам строил из спичек макет Петропавловской Крепости, приговаривая жене Тамаре: «Вот ещё немного подзаработаем, и уедем». Игорь с Тамарой были родом из Ленинграда, в Тушинск подались за материальным достатком и климатом, а на то, что шептали, отговаривая, знакомые, просто закрыли глаза. Игорь к врачу обратился, когда зубы и волосы уже начали выпадать, но ходил на работу до последнего, успев перевести на сберкнижку жены до последней копейки все причитающиеся выплаты.

Осень в Тушинске – время ворон. Они слетались на зимовку в город из окрестностей, где становилось мало еды, и крикливыми стаями оседали в кронах деревьев. Как ни странно, вороны никогда не сопровождали похоронные процессии и ни разу не были замечены на кладбище, облетая стороной даже пустырь, на котором обустроили место захоронения. Вороны явно чурались Тушинской смерти, мутной и непонятной, но зато устраивали разнузданные пиршества в городской парковой зоне. Самая большая группа мигрантов располагалась в центральном парке, по которому с ноября по март уже почти никто не гулял. Крупные мазки густого вороньего помёта белели на тротуарах, скамейках, качелях, непрерывное карканье сводило с ума жителей близлежащих к парку домов.

Мне исполнилось десять лет, но я всё ещё бегала осенью в парк собирать сбитые ветром с деревьев бурые стручки плодов акации. Если разделить такой плод на две части, можно найти «акациевый клей» – горько-медовую сердцевину, тонким слоем размазанную внутри между зёрен, похожих на маленькую плоскую фасоль. Добыча «клея» – развлечение совсем уж от скуки, гораздо интереснее ворошить листву под деревьями грецкого ореха, что ровными рядами были высажены в центре города, по аллеям и улицам, примыкавшим к главной площади, на которой гипсовый Ленин сжимал в кулак согнутую правую руку, подавшись корпусом вперёд. Его подтянутая спортивная фигура, видимо, отображала вождя в период молодости и задора, и весь он был как будто в движении к цели, отчего казался вполне современным. Постамент окружала клумба с чайными розами, что цвели и благоухали непрерывно от весны до поздней осени. На площади Ленина проводились ноябрьские и майские демонстрации по случаю советских праздников, которые в народе считались лишь поводом для масштабных гуляний. К ним готовились сильно заранее, выбирая, кто к кому идёт в гости после официальной части – прохода с транспарантами вокруг площади. В предвкушении праздника женщины шили наряды, а мужчины закупали продукты для праздничного стола. Ещё неделю после демонстраций Комбинат бурно обсуждал наряды местных модниц и кулинарные шедевры признанных хозяек.

Если осенью погулять вдоль аллеи от площади до школы, усаженной по обеим сторонам рядами деревьев грецкого ореха, можно было собрать горсти три орешков. Подобрав подходящий камень из тех, что во множестве гнездились на дне сухих арыков, из которых осенью уходила вода, орехи кололи, положив прямо на краю арыка. Особо «злачные» места, обычно под большими деревьями, даже охранялись местной шпаной, которая свистом или окриками отпугивала желающих поохотиться. Аллея ореховых деревьев от моего дома до школы долгое время была «ничьей», спокойной, безопасной. Но однажды осенью оказалась вдруг «занятой». У старого дерева с облупленной корой посередине аллеи обосновались «чапаевцы». Квартал Чапаева находился на восточной окраине города, был новым и густонаселённым, в отличие от центральной части Тушинска, где жила наша семья. Старая центральная часть была построена самой первой вокруг площади Ленина, состояла из двухэтажных кирпичных домов, называемых «сталинками». Дома скрывались в тени высоких чинар и тополей, в зарослях ежевики и декоративного хмеля, оплетавших изгороди во дворах. Здесь было немноголюдно, тихо, чисто, по-соседски дружно. Лавочки возле подъездов стояли под навесами из деревянных решёток, расположенных на трёхметровой высоте на опорных столбиках. Чтобы получилась зелёная беседка, по столбикам пускали виноград. Он расползался вверх, извиваясь по ячейкам решётки, и давал не только густую тень, но и урожай: начиная с июля спелые гроздья свисали с решётки, и сорвать их мог каждый желающий, проявивший сноровку. На лавочках почти всегда кто-нибудь сидел. Мужчины выходили курить, женщины – обменяться соседскими новостями, бабушки – приглядывать за порядком. Новые районы строили за центральным кольцом, они были уже пятиэтажными, панельными, шумными. Когда Комбинат расширился на ещё один цех по производству собственных небольших автобусов, то пригласил на работу автомехаников и водителей, предложив их жёнам места в новых садике и школе. Чапаевский квартал быстро заполнился детскими голосами, через некоторое время поменяв звучание на магнитофонные хрипы и вечерние гитарные бряцанья. И уже нередко слышались в нём скандальные перепалки и милицейские сирены и свист. А после того, как однажды в субботу был взят штурмом и разрушен павильончик с вывеской «Пиво», на его месте растянули и закрепили на опорах большой зелёный транспарант: «Трезвость – норма жизни!»