скачать книгу бесплатно
Она обняла меня, не ответив ни да ни нет.
Тогда, в двенадцать лет, я решила, что моя любовь – снова односторонне направленный вектор.
– Сколько времени? – спросил молодой человек, случайно толкнувший меня на выходе из метро «Кропоткинская».
– Без пяти минут осень!
Он пробурчал что-то невнятное и заносчивое.
Мне кажется, единственный человек, способный меня оценить, – это Вуди Аллен. Или Макс.
Лето длится ровно пять минут. Завтра первое июля. Может, стоит купить проездной билет на метро? Я брела к дому неторопливо. Думая, какими словами растапливать льды непонимания с мамой. Лоскуты пасмурного линялого неба отражались в витринах пустых салонов красоты, что умножились в переулках Остоженки. Редкая бахрома деревьев сыпала тополиный пух. Минуя вычурные фасады новостроек, я подошла к нашему дореволюционному дому с непристойно скрипящей дверью подъезда. Тихо поднялась по ступенькам.
Потянувшись к звонку, я вдруг отдернула руку. И решила сначала проверить, вдруг не заперто. Едва слышно лязгнул замок, и я вошла внутрь. Видимо, понимая, что я оставила телефон и ключи, мама решила не запирать, если явлюсь посреди ночи. А значит, еще есть шанс прошмыгнуть в комнату и лечь спать, как будто я просто загуляла. И фиг с ним, с человеком слова.
Однако все мои попытки сгладить ситуацию полетели в тартарары, когда из кухни послышалось жужжание кофемашины. И, судя по оставленным в прихожей мужским тапочкам, шуршал и гремел посудой на кухне не Эмиль. Более того, в считаные секунды я была обнаружена нашим шестикрылым лабрадором по кличке Фима, который счел за честь облизать меня с ног до головы.
Я набрала воздуха в грудь и пошла на голгофу. Лучше сразу отхватить леща и лечь наконец спать.
– Ну просто явление Христа народу, – совершенно спокойным голосом встретила меня мама и достала еще одну кофейную пару. Однако спокойствие ее длилось недолго. – Господи, как же мне хорошо жилось, когда тебя не было в стране! Не прошло и суток, как ты вернулась, а я уже изучаю, у каких антидепрессантов меньше побочных эффектов.
– Прости.
– Да ты-то тут при чем? Я себе вопрос задаю: как я такое выродила?
– Ма-ам, – лялечно протянула и присела за стол. – А насчет «как выродила»… Я тут недавно по National Geographic смотрела о том, как рожают слонихи. Хочешь, тебе покажу? Вдруг полегчает? – скорчила я виноватую гримасу.
– Дурында, – расслабила мимику мама, – люблю я тебя. Но как нам ужиться, пока не представляю. Когда между нами возникла эта пропасть непонимания? Думала об этом всю ночь.
– Почему ты так редко приезжала? Да и звонила нечасто. – Вдруг и я нашла точку бифуркации, грань, где мы шагнули за Рубикон.
– Было много работы. Я тебе говорила… Как клиенты? Нашла себе ночью приключений на прикорневую чакру? – цензурно обозвала мама пятую точку.
– Почему ты мне так редко звонила? – повторяла я вопрос, как заезженная пластинка.
– Клиент щедрый оказался? Много заработала? – переводила она стрелки.
– Так сложно было между встречами набрать? Из пробки? Из ванной? Да хоть из сортира?
– Слушай, а как с тобой рассчитывались? Наличных никто не держит. Банковским переводом? Так у тебя же нет российской карты.
– Ты правда ничего не понимаешь? – Я вдруг захотела опять в пробку и сесть в первую попавшуюся машину.
– Понимаю, что я не хочу тебя видеть.
Мама ушла из кухни, пояс халата волочился за ней всю дорогу, пока не застрял в дверной щели. Она снова открыла дверь и с силой выдернула его. Затем хлопнула дверью так, что нас собакой, которая меня уже практически вспомнила, передернуло.
Вы когда-нибудь чувствовали, каково это – не знать, как жить дальше? Я вернулась в чужую Россию, где уже нет близких, – это вам не проболеть полчетверти в десятом классе, это сложнее. Нет, близкие люди остались, их тела ходят и передвигаются, но у них четыре года общих воспоминаний, стремлений и свершений, карантина и санкций, а у меня – одиночества. Единственный человек, который готов был отдать для моего будущего все, умер. Куда мне идти, к кому? Единственное, что отвлекло меня от мыслей о тщетности бытия, – голод. Поэтому я съела разом сковородку жареной картошки, не разогревая. А потом отломила ломоть белого хлеба, вылила на него полбанки майонеза и покрошила лук. (Мы так в детстве почему-то делали.) После убойной дозы углеводов начало отпускать, и мысли перетекли в другие воды.
Интересно, а если бы мы с Максом встретились иначе, у нас могло бы что-то получиться?
Ремикс нравов: любовь и деньги
Никто не знает курса сребреников? Почем нынче можно продать душу? Именно с такими мыслями я рухнула на подушку, попыталась остановить поток сознания и отправиться в царство Морфея.
Уснуть и встать в прелом мареве – равносильные по сложности задачи. Мне предстояли обе. Хотя что я все о себе да о себе? Пора рассказать вам о единственном близком мне человеке – Друге из Бронкса. Наша с ним история началась не в глубоком детстве, но знакомы мы достаточно давно. Странно, кто бы мог подумать, что двадцать с небольшим лет назад с разницей в пару месяцев из двух ничем не похожих, кроме вывесок, зданий вынесут двух одинаково шкодливых и своенравных младенцев? Меня и Друга из Бронкса.
Говорят, в день, когда я чуть не разорвала своим ревом ушные перепонки акушерок, отец заплакал. Ровно то же самое сделал и отец Сашки. Потом они даже пару раз вместе выпивали после родительских собраний и отдельных вызовов на ковер к директору за наши с Другом из Бронкса изысканные каверзы, припорошенные шкодливым озорством.
Мы ютились в однотипных двушках в одноцветных домах на Никулинской улице, ходили в дворовую школу, а после уроков садились на автобус и отправлялись тусить в районе общежития Университета дружбы народов. Там нас учили сооружать кальяны из подручных средств, плести четки (и потом загонять их втридорога одноклассникам), варить том-ям и играть на всевозможных музыкальных инструментах, сколоченных из полых тыкв или кадки для огурцов. Вышибленные расселением коммуналок пусть и на интеллигентную, но окраину города, мы всегда чувствовали себя отщепенцами. Его отец преподавал робототехнику в МИРЭА, мать же, устав догорать на неоплачиваемой работе в научном институте, шила на дому, а после с нашей подачи открыла свое ателье. Мы выросли в семьях, где каждый жил одержимый своей идеей, у каждого глаза горели и всем всегда хотелось больше.
Наверное, вы спросите: почему Друг из Бронкса? Недалеко от общежития, где мы любили изучать нравы других этносов, стояла баскетбольная площадка, а позади нее лавка, на ней мы, вооружившись пивом и чипсами, любили коротать вечера. Коробку, в которой сигали ввысь темнокожие студенты, сами не замечая, что ставят мировые рекорды, местная шелупонь обзывала Бронксом. Со временем, договариваясь о встрече, мы сигнализировали друг другу: «Почти в Бронксе, скоро буду». Так он стал Другом из Бронкса, а я – подругой. Так я стала пацаном в юбке, а он – подружкой в спущенных штанах.
В то время, когда все наши одноклассники равнялись на глянцевые картинки, Сашка учился крутить вертушки у сомалийца Магди, а я слушала запоем, как заядлая филологиня из Экваториальной Гвинеи читала мне Бодлера в оригинале и сетовала на безалаберность и узколобость русских переводчиков.
Уже в одиннадцатом классе Друг из Бронкса подменял охмелевших или одурманенных прочей химией диджеев в питейных заведениях, а я писала сценарий для последнего звонка в духе Брехта. К выпускному Сашка уже заработал свои первые для своих лет большие деньги, на которые поил весь класс три дня кряду.
С музыкой у Друга из Бронкса вообще была сложносочиненная история. Как обладатель яркого голоса, он, естественно, легко поступил в самое престижное музыкальное училище, трудился как шмель день и ночь. Его даже записывали как солиста на одной из студий в Таллине, куда его, ростом метр с кепкой, отправили в числе скрупулезно отобранных талантов. А после пубертатная ломка голоса, и он стал таким же, как и все.
Соло – это всегда одиночество, но он грезил именно об этом. Стоять за пультом, украшая чужие голоса аранжировкой, было компромиссом. Но все равно соло. Пусть и не такое, о каком он мечтал.
В личной жизни он тоже долгое время придерживался одиночного плавания, на моей памяти ни с кем больше трех дней не встречался. Да и зачем? Когда ты стоишь за пультом, а перед тобой еженощно оголяют упругие тела, едва достигшие совершеннолетнего возраста.
Почему он выбрал серую мышку из подмосковных Люберец – для меня долгое время оставалось загадкой. Старосту группы, с кругозором, отличным от нашего, с диаметрально иной системой ценностей и мировосприятия. И он начал то, что сейчас порицают, а именно – кройку, лепку и шитье. Вовсю занялся ее преображением – дарил одежду, водил на закрытые показы сложного для понимания кино, терроризировал на тему просторечий и стилистических ошибок вроде «займи мне денег». Она вытянулась в струну и следовала правилам. Проявляла недюжинную стойкость и, как лазером, взглядом прожигала всех женщин, поглядывающих в сторону пульта, за которым Друг из Бронкса играл соло. В личной жизни-то теперь дуэт.
Проснувшись, я сразу набрала ему, чтобы забредал на разговор по душам. Мы взяли Фиму и отправились на Гоголевский бульвар помечать ларьки и лавки.
– Слушай, а расскажи мне, почему из всех ты выбрал Женю? Как вообще вы познакомились? – Я решила, что надо возвращаться в гущу московских событий и понять, что к чему.
– Обещаешь, что не расскажешь маме и она не вставит это в свой очередной роман? – Он зарделся и нервно покрутил часы на запястье.
– Даю честное пионерское.
– Еще Советским Союзом поклянись! – Классная руководительница, устраивая допрос, вечно требовала им клясться, оттуда и повелось.
– Да легко!
– Слушай, да тут история как из американского кино. Еще на втором курсе мы с Ваней – я тебе тоже, кажется, про него писал, – банально поспорили, у кого меньше прогулов выйдет. Он все подкатывал к Женьке, а она такая какая-то нескладная была, как детская аппликация на бархатной бумаге. Танцевала до меня только на дискотеках в деревне в военной части. – Друг из Бронкса будто оправдывался за свой выбор. – Ну и я с понтом решил научить его, как действуют профи. Что сделаю из девочки конфетку, да еще и посещаемость свою улучшу. Ну ты ж меня знаешь, я тогда такой мудвин был…
– Кто сказал, что был? – прервала я его монолог.
Сашка возмужал. Уже не такой субтильный, высокорослый, лицо обрамлено щетиной, наивный юношеский взгляд окаймлен хищным прищуром. Только уши, как в детстве, топорщатся.
Сашка кинул в меня пачкой с салфетками, которыми протирал лоб и шею. Жара отказывалась выпускать город из своих щупальцев. Он продолжил свою историю.
– Понятное дело, она почти сразу повелась. Я же в свой институт поступил, только чтобы от армии откосить, вступительные сдавал, даже не переживая. А она два года готовилась, корпела над учебниками. Моему отцу до сих пор стыдно озвучивать, где я учусь. А когда Женьку зачислили – там вся семья гульбанила неделю. Помню, я ей сумку подарил, не то чтобы за миллион. Так она, приходя домой, ее в пыльник засовывала и аккуратно клала в платяной шкаф, чуть ли не поглаживая. А не на пол кидала, как ты… И еще знаешь, звучит странно, но она меня с таким интересом слушала, может, это было наигранно, не знаю, но я повелся. Обычно же мои слова в одно ухо влетали, в другое вылетали, а тут… Было в этом что-то патриархально правильное, уж простите.
– Ты передо мной извиняешься или перед толерантным европейским обществом в моем лице? – Тут меня чуть не понесло спорить на запретные темы, ибо ни одно слово на земле не вызывало во мне столько агрессии и неоднозначных эмоций, как «толерантность».
– Да ты сама все понимаешь, знаешь, какие женщины меня цепляли, а тут… И самое смешное, что я мозгом все пытаюсь соскочить, и иногда мне кажется, что вдалеке уже показалось брюхо холостой жизни. Но потом я снова… Как приворожили, ей-богу. И изменять пытался, думал: ну вот сравню, и там точно отпустит, – а ни фига. Только пол-литра вины теперь принимаю внутрижизненно.
– Может, ты просто ее любишь?
– Я – и люблю? Ты сама себя слышишь? Мне двадцать два года – я должен нагибать все, что движется, а что не движется, то шевелить и нагибать. Я как-то искал у нее в ящике наволочку, остался ночевать, в душ сходил, голову не вытер. А там бирки лежат, срезанные от всего, что я подарил. Другие так открытки хранят, а она бирки. Может, она не меня любит? А тупо ту жизнь, о которой мечтала? Нет, я не наркобарон и не девелопер, но по ее меркам живу красивой жизнью, – изъяснялся трюизмами Друг из Бронкса. – Вот как понять?
– Это, кстати, чисто русское – что любить надо больных, бедных и обездоленных. А остальное все по расчету. За четыре года в Лондоне я столько слышала про фасадные браки среди европейцев, когда деньги к деньгам, клан к клану и т. д. И это никого не смущает. А что девушка влюбляется не только в парня, но и в среду существования – что в этом зазорного? Ну хочет она хорошо жить и не в забегаловке ужинать, и что?
– У нее отец – дальнобойщик. А мать – буфетчица.
В этот момент я вскипела:
– Саш, у меня умер отец, мне не продлили визу, я не получу диплом, поэтому из вариантов работы у меня официантка, литературный негр и, если повезет, переводчица с функциями эскорт-сопровождения. Это делает меня вторым сортом?
– Ты почему молчала насчет всего этого? – вдруг накинулся на меня Друг из Бронкса.
– Не хотела, чтобы на меня повесили очередной ярлык. На этот раз неудачницы. Я же из-за них и удирала из России, – созналась я, почему в семнадцать лет уехала в чужую страну начинать жизнь с нуля.
– И как?
– В Европе ярлыки оказались массивнее. Особенно если ты русская. Ладно, жизнь покажет, нарисует и поставит вместо прочерков нужные имена.
– Мне тут тему предложили. Сеть закрытых кальянных, для своих. Составить плей-листы, поставить диджеев, собрать народ, как раскрутим – продать, потом вложить в недвижку. Хочешь, давай с нами?
– Как в фильме «Олигарх» – сядешь, будет красиво? Нет уж, спасибо, я как-нибудь сама.
– Почему ты отказываешься от помощи? Тебе же реально нужна работа. Будешь сидеть на переговорах, разбалтывать людей, может, в плане медиа подскажешь. Какую концепцию придумаешь.
– Я не маркетолог, а драматург с оборванным высшим.
На этом моменте каждый из нас окунулся в свои тщетные попытки найти землю обетованную или лизнуть золотой половник, что при рождении миновал уста. Его диджейские сеты переросли в серию вечеринок, которые он организовывал. За ним потянулась толпа, он продавал не столько себя, сколько людей, которые шли следом. Войти в долю, чтобы стать совладельцем клуба, было затратным и достаточно рисковым, ибо танцующие и пьющие мигрировали, как цыгане по Балканам. Дальше вставал серьезный вопрос, о котором все организаторы фестивалей и вечеринок стараются забыть, перевалив за возраст, где начинаешь осознавать исполинские масштабы содеянного. Вместе с танцующими мигрировали и дилеры, которые и закатывали пиры, спонсируя продвижение грядущих мероприятий. Нет, не те дилеры, что роют бабушкиным совком ямки в клумбе для закладки, другие.
Друг из Бронкса как мог уворачивался от подобных схем. Нет, это все равно происходило, пока он зажигал толпу. Просто он не имел доли. Но и не имел ответственности. Кальянные с закрытыми вечеринками – очередной компромисс с реальностью. Там тоже это будет, но в меньших объемах, и с чистой совестью он сможет закрыть на это глаза.
Сразу после нашей прогулки Друг из Бронкса отправлялся смотреть студию, которую думал арендовать, чтобы собирать там знакомых артистов и делать крутые миксы. Капля в море, не без молекул яда.
Мы семенили обратно в русла переулков, про себя рассуждая, как совместить реализацию, которую просит ретивое сердце, и деньги, столь нужные, чтобы твой талант не начал хиреть от невостребованности. Ведь востребованность – это тоже результат вложений. Как бы прискорбно это ни звучало.
Ухмылка Луны
А дальше началась моя новая жизнь. Я столько раз обнулялась, что порядком привыкла к смене декораций. Мама часто спала до полудня, встречая рассвет за очередным текстовым файлом, поэтому Фима по утрам скребся ко мне в комнату и поднимал ни свет ни заря. Дальше я сталкивалась с Эмилем на кухне. Он хлопотал, убирая бардак, оставленный мамой. Варил в турке кофе, добавляя туда кардамон, дольку апельсина и еще что-то неведомое. Мы тащили жребий, кому выгуливать собаку. Но никак не могли подружиться.
Я не понимала, как после моего отца, минуя столько ухажеров, полных жизненного опыта и житейских благ, можно было остановиться на хамоватом мальчугане с несоразмерными своему нутру амбициями. Он был младше моей матери ровно настолько же, насколько она – юнее моего отца.
Их столкнула жизнь на дне рождения общего друга в «Метелице», единственном модном в те годы заведении на Новом Арбате. Признаться честно, интеллигенты туда захаживали редко. Место слыло бандитским, куртизаночным, со всех сторон злачным. Но поскольку в те годы слои общества перемешались как ром, лед, лайм, сахар и минеральная вода с газом в стакане, то иногда дни рождения друзей собирали под прокуренным потолком самые разные осколки советской интеллигенции. Там, отбившись в крохотное стадо от громоздких золотых цепей и ярких пиджаков, за краем стола ютились мои родители. Отец тогда готовил новую пьесу немецкого драматурга, а моя мама искала подработку как переводчик и лингвист. Они вмиг вспомнили, как передавали друг другу запрещенную литературу, перепечатанную на промасленных листах. Она дала согласие помочь с редактурой и переводом пьесы. Встречались они в Ленинской библиотеке и заодно обедали в полуподвальной столовой, где недорого можно было испробовать яства вроде осетрины горячего копчения и воздушного «Птичьего молока».
Я часто рассматривала старые фотографии, которые мама переместила ко мне в комнату, чтобы лишний раз не травмировать и без того ревнивого Эмиля.
Не прошло и нескольких недель, как нагрянул день рождения Эмиля. Ему исполнялось двадцать восемь. И мне очень хотелось схохмить, что мой любовник (пусть и мимолетный) был старше его. Но каждый раз закусывала язык. Напряжение сошло на нет, мама была уверена, что я ночевала у Друга из Бронкса и не сознаю?сь в этом, чтобы ее позлить.
Кстати, когда я писала в личном дневнике про Макса, всегда называла его МММ, не потому что барыга, а потому что он мимолетом упомянул, что все его инициалы начинаются на одну и ту же букву.
Мысли о МММ посещали меня со спонтанной регулярностью. Кажется, я в действительности подписалась на спам-рассылку мыслей о человеке, которого никогда не встречу, как в вездесущей песне из «„Юноны“ и „Авось“». Почему мы не обменялись номерами телефонов? Хотя как бы он меня записал? Марина, Ленинградка? Нет, хорошо, что нет. Хуже было бы, если бы да.
Эмиль отмечал свое приближение к зрелости в небольшом трехэтажном ресторане на Сретенке. Один из залов, к слову небольшой, был полностью закрыт под банкет. Сейчас вообще стало некомильфо устраивать пир во время чумы на всеобщее обозрение. Столы, несмотря на мои предрассудки насчет русских размахов гостеприимства, не ломились, все продумали изысканно, легко, в стиле ненавязчивого фуршета с легкими закусками и приятной музыкой в стиле босанова.
Съехались разношерстные люди всех возрастов, вероисповеданий и уровней дохода. Конечно, большая часть гостей была приглашена моей матерью. Те поначалу терялись из-за отсутствия плотно придвинутых столов и привычной кучности. Броуновское движение путало присутствующих в компанейский колтун.
Несмотря на то что мне скоро стукнет двадцать два, мама строго-настрого запрещала мне употреблять алкоголь крепче вина в кругу ее знакомых и коллег и тем более курить. Так что пришлось бегать с купленной по приезде электронной сигаретой на улицу. Чуть позже бармен на нижнем этаже усадил меня подальше от глаз обывателей и сжалился, разрешив дымить в кулак. Я пила самобытный коктейль, им же смешанный, и изучала посетителей. Брала на карандаш их телодвижения, что выдавали намерения лучше слов и были понятны на любом языке. Сколько бы я ни пыталась объяснить своим европейским друзьям, почему русский мужчина всегда платит за девушку, кем бы она ни являлась, никто так и не смог этого понять. А для меня такие жесты казались просто хорошим воспитанием. Все-таки контекст среды нельзя смыть с себя в семи водах, выжечь восковой свечой и заместить магистерской степенью. Это в крови. Это навсегда.
Допив коктейль, я засобиралась снова поднимать бокал за Эмиля, пока хлипко склеенные в диалог монологи об имперских амбициях нашей страны не переросли в политические дебаты. Подобрав полы широкого платья из жатого шелка, чтобы не запутаться и позорно не грохнуться, и сжав их в кулаке, я уже засеменила к лестнице, как вдруг застыла в проходе и остолбенела.
Макс сидел за низким столиком в каминном зале, уютно расположившись в глубоком белом кресле. Он советовался с сомелье и недовольно оглядывал винную карту. А я всегда говорила, что крымские вина до добра не доведут. Но сейчас не об этом.
От свойственного моей хрупкой натуре сарказма меня отвлек внезапный приступ тахикардии – я верю, что даже влюбленность и очарование могут вызвать неизлечимые болезни, от которых приходится страдать хотя бы в течение часа. Мне казалось, что сердце сильно покалечилось о ребра и сейчас просочится сквозь поры и вытечет на пол, испачкав платье.
Рядом с Максом сидела хрупкая, будто полупрозрачная, и малокровная девушка немногим старше меня. Но определенно старше. Тугой хвост стягивал кожу на висках, узкие губы геометрически делили лицо. Ребяческая курносость делала лицо живым и игривым. Ее идеальная осанка заставила меня вмиг выпрямиться до хруста в пояснице. Девушка сидела в белом сарафане и периодически сливалась с обивкой мебели, и мне приходилось заново фокусировать взгляд, чтобы ее различить. Интересно, жена или очередная? Вместо обручальных колец надо татуировки в загсе делать, чтобы не наводить смуту и не хлестать потом фактами по щекам наивных людей.
Я дала задний ход и вернулась к барной стойке. Хотелось ледяного шампанского. Или собрать корвалол, валерьянку и пустырник в одной стопке. Жестом я попросила бармена повторить мне его микстуру.
– У вас ручка есть? – спросила я у него, пока он жонглировал шейкером. – А еще лучше фломастер.
– Есть только ручка!
– Давайте! И бумажка.
– У нас все электронное. Разве что сто рублей, – пошуровал он свободной рукой в кармане.
– Давай, – грозно уставилась на него я.
Я написала свой номер на купюре и внизу подписала: «Нравятся мои визитки?» Пошла к столу. Ноги чуть тряслись на каблуках. И это у меня? Я живу жизнь без любви, у меня такого не бывает. Я же бесчувственная. Точно вам говорю. Длинное шелковое платье прилипало к ногам, волосы путались и падали на губы. Пока шла, пыталась выплюнуть несколько прядей, но они все так же прилипали к блеску, которым я зачем-то намазалась. Одним словом, кинематографичной сцены так и не вышло. Никаких аплодисментов и криков «браво».
Макс сидел ко мне спиной и, жестикулируя, что-то рассказывал. Курносая нимфа вылизывала его взглядом, как окотившаяся Мурка своих новоявленных чад. Заприметив, что я пру на них, как эскадренный миноносец, она округлила глаза и пыталась знаками показать Максу, что не самым плохим решением было бы обернуться.
Я резким движением положила деньги на стол. Если бы чуть промедлила, то точно бы споткнулась в духе Чарли Чаплина.
– Вот, возвращаю свой долг. С процентами. – Я чувствовала себя отлитым в бронзе Шивой, сошедшим со своего пьедестала в Дели и размахивающим своей тримулой перед оцепеневшей толпой.
Девушка ошарашенно и вопросительно уставилась на Макса, не понимая, почему незнакомая девица возвращает ему такой курьезный долг, и, что самое смешное, не зная, при каких обстоятельствах он был дан.
– Кстати, это Ника, – попытался представить нас Макс. – А это Марина.
– Если честно, то Маша, – вконец застала я его врасплох.
Лицо Макса зарделось. Я скинула свою тревогу, как прикуп в преферансе, и вслушивалась, как тахикардия отступает на задний план.
Ника потеребила его по плечу с неким сочувствием и иронией одновременно.
– И не стыдно тебе путать имена! Машенька, простите, он у меня правда не всегда тактичный! А ты извинись перед девушкой!
