Птицы

«Крейзанутый Карл, ты готов на Бали?

Сопли ты жевал, а теперь утри.

Парашют помой,

Ты святой водой,

Сумасшедший Карл,

Бога ты прости,

Бога ты прости,

Ты два дня не «ти»…»

С концовкой Лекс легко разобрался: «ти» это уменьшительное от «тинейджер», а вот Карл – не он ли это в глазах местной тусовки? А он вообще что-то кому-то должен? Вон тот глупый как африканский паровоз япошка с кокетливо жёлто-красными дредами – он тоже чей-то «зайка», только Лексу до него какое дело и какой вопрос? «Живёт себе парень , живёт и Гудзон/Нет девки у парня, но есть хоть музон». Улыбнись ещё раз, незабвенный норвежский чёрный смайлик, у тебя очень круто это получается, ху-ху.

«Я дружила с Селеной Гомес,

Джастин Бибер рисовал мой портрет,

«Виноваты звёзды» – говорила мама

Мне даже через две тысчи лет…»

Кривляка леворукий исполнил почти что «Марсельезу», и Лекс глубоко и по-старчески УСТАЛ: среди бесформенной массы незнакомых человеческих тел он превращался в зомби как парень из кино «Тепло наших тел». Ничего не слышащий и абсолютно отключенный от монотонных звуков марионет-улитка, не ахатин ли стебельчатоглазый, имеющий намного больше глаз и щупалец, нежели у многих вокруг, и от того принимающий на себя подобно громоотводу плохие мысли радикально плохих людей?

«Миллиарды людей не смотрят Ти-Ви,

А я не дружил даже с братом,

Отключите Ти-Ви, на помойку –Ти-Ви.

Подружите меня с моим братом!»

Лекс заплакал, и Оля потащила его сквозь чащобы потных вонючих тел, к выходу, к спасению из этого ада.

«Есть проблема одна, и она – не вода:

Раз проблема одна, значит это – беда».

А дождливым утром они из Торонто улетели в похожий на белую морскую свинку Канзас-Сити, возлежавший на берегу реки Миссури. В городе накануне трое латиноамериканцев стреляли в горстку филиппинцев и заинтересованная в спокойствие накануне открытия "Месяца Гойи в Художественном музее Нельсона-Аткинса городской глава отдал приказ тщательно досматривать всякое прибывающее лицо, «дабы Джеймс Слай не был вынужден потом положить убелённую славой седую голову вместо мяча на матч между «Канзас-Сити Чифс» и «Тироль Рейдерс». Излишняя щепетильность Лекса в примечании мелочей слегка добавила в нём апрельского хардкорного сплина, но диковинный дневной секс с возбуждённой от запаха грубой буйволовой кожи в дорожном такси в пахнущем свежескошенным клевером номере очень уютного отеля на Сомерсет-стрит.

Потом они ели яблочный пирог, слушая лучшие треки Вилли Нельсона и Бака Оуэнса, смеясь как в последний раз.

“Where are the flowers for my baby?

You`d like to see her mean old mama

Why ain`t there a funeral

If you`re gonna act that way

Gonna be a funeral

It`s been a bad, bad day”

Лекс не мог не налюбоваться похорошевшей за эти три недели Олей: кожа на лице приобрела свежесть морского утреннего бриза, из глаз ушла усталость и отраженья верениц нотных знаков и стихотворных рефренов на пяти самых распространенных языках планеты, а память отправила на свалку Арслана Маратовича и когорту его наиболее одиозных персоналий.

Её прекрасное нагое тело, выглядывавшее из нараспашку открытого вафельного халата, было прекраснее всякой другой Афродиты. Когда-то малопривлекательные лично для него синие ногти превратились в демонстрацию виртуозности женственности и изящества, используя нежно-розовый оттенок молочного коктейля с клубникой в магический образ натуральной женщины, принадлежащей только одному мужчине. И этим М был он, когда-то популярный, но растерявший славу рэпер из самого низа России. Говорили, что вместе с продюсером умер и певец Лекс. Умер не певец (голос души не имеет возраста и степени изношенности потерь и ошибок), умер узко профильный исполнитель-хулиган, но родился тот, кто стал лучше, потому что рядом с ним была ОНА.

Кусаю Твои губы

день сливается с ночью Твоего волшебства

а Любовь есть день, и есть ночь

но без дня,

сквозь года…

и мне мало Тебя, и мне много огня

и Тебя говоря

я вошёл в Твоё Я

и не стало ни дня

и не стало меня

Глава 7

Американская Оля и Оля русская – это как “Societies Jesus” и православный монастырь на Афоне. Нет, Лекс ни в коей мере не желал умалять этот росток видоизмененного солнца посреди пустыни, но это абсолютно разнополярные Женщины, если одна Женщина способна ТАК раздваиваться на разные характеры, словарные залежи и даже желания плотских потребностей современной дамы, полжизни занимавшейся организацией светских тусовок и приготовлением свежих хитов для девочек от 0 и до 16.

И Лекс, забросивший рэп на антресоли прошлого, погрузился в это «озеро» Женской Таинственности со всей присущей этому человеку глубиной конкретного погружения в исследуемую стихию. Оля где-то раскопала справочник для начинающего художника-инсталлятора, взяла бойфренда за слегка холодноватую от волнения руку и потащила в какую-то комнатёнку из жёлтого и красного цветов, усадила на синенький диванчик, вся такая сойка-пересмешница, девочка-пай, вдруг нашедшая парня своей мечты и решившая лепить из него своего «Давида».

Пусть Лекс даже отдалённо не напоминал Марселя Дюшана, и не знал о произошедшем 2 октября 1968, в Нейи-сюр-Сен, но увидев очень сексуально-проникновенную Мадам в татуированной тени прошедших семейных радостей и невзгод (речь идёт об одной из близких по духу работ Мереты Оппенгейм), Лекс мгновенно впился в этот сюрреалистический улей, в этот союз, в этот архипелаг Гениев, из которого голыми и великими выходили по одному: Сальвадор Дали, Дитер Рот, Жан Тинжели, Дора Маар, Леонора Фини, Андре Бретон, Жан Арп, Альберто Джакометти, Ман Рэй, Даниэль Споерри, Макс Эрнст и другие тысячи и миллионы духов свободного полёта творческой мысли.

Потом Лекс и Хельга нашли какую-то девочку с ДЦП, которая искала учителей по музыке и изобразительному искусству за $169/день, в свои 17 лет, так начитавшуюся о гендерных стереотипах и высотах и днах психоанализа, что Париж, со всеми его кабаре и художественных мастерских, католической невероятной мистерией переместился на место Канзас-Сити (Миссури), бросив свою мифологию и сны в вонючие воды Сены.

Девочку звали Маргарет, она имела пять пальцев на руках и пять пальцев на ногах, но считала себя пришелицей из тёмного Космоса, боялась расчёсывать слегка вьющиеся волосы еврейской крови и смущалась, когда речь странным образом упиралась в её способностях к самообслуживанию телесных потребностях. Зная о глубине подростковых девственных переживаний, Оля увела разговор по тропинке юмора и скетча в летнюю беседку с душистым чаем цейлонского воздуха и земли с разговорами об авторе «Мадам Х».

– Это работа Джона Сингера Сарджента? – невинно, по-детски уточнила Маргарет, и тут же принялась с точностью до малейшего нюанса описывать историю возникновения, создания и дальнейшего местонахождения этого портретного полотна, написанного маслом, запах которого со всей всё с той же католической мистерией почти предметно ощутил Лекс. Он увидел викторианские сады, разноцветные яхты и однотонные церкви,  вечернюю мглу и зажженные китайские фонарики, гвоздики, лилии, розы… Как много явилось Лексу в доме этой Маргарет, где «Оливковые деревья на Корфу», картину-пейзаж, поместили над бумагами самой девушки, передвигавшейся с 8 лет на инвалидной коляске, но прошедшей больше дорог и убравшей намного больше камней и падших веток, заграждавших её отважный путь.

"Одна Любовь невинна и прекрасна!

Одна Она достойна волшебства!

Её любая жертва не напрасна!

Её гармония прелестнее листа!

Ей детский смех – награда и спасенье!

Для старика – опора и весло!

Лишь для Любви доступны все прозренья!

Любой ей подвластно и число!"

Лекс полюбил Маргарет как сестру – нежно, без подводных камней и претензий к характеру или чего иного. Оля даже начинала ревновать, чувствую то, что Нас теперь ТРОЕ.

Родители Маргарет, владельцы небольшого магазинчика строительных материалов попросили нас свозить девочку на пикник, чтобы она могла почувствовать себя свободной от шума города и компьютерных переписок с многочисленными никнейками и аватарами со всего земного шара. Мы любезно приняли этот вызов и помчались на заказанном для путешествия загород микроавтобусе и громким лозунгом на правом боку «У нас лучше фонтаны, чем в Риме!» «А джаз лучше, чем в Джорджии», – добавила с грустью тёмненькая Маргарет, стеснявшаяся своих зубов и потёртых подлокотников своей коляски.

«Что ты видишь из окна своего бибизика?

Пропусти дорогу, посмотри в поля:

Видишь, рощи к тебе все пришли без клика

Твоей мыши, без чисел, лишь тебя лишь одну как дитя веселя».

Озёро вокруг было окружено множеством пикапов и микроавтобусов. Детвора забавлялась мечами и хула-хупами, кое-где играли в волейбол и настольный теннис, парочка мексиканцев резалась в карты, визжа и юморничая как сборище дикарей.

Русская пара решила по-своему развлечь Маргарет: одели костюмы йети, купленные ими накануне в одном из ателье азиатов, и гудя, и хрипя, они уподобились семейной паре самого людного из кварталов, пародируя телефонный разговор простого, изрядно употребившего после работы на скотобойне Джека и хозяйственной, строгой, но уставшей от попоек и хулиганств сожителя, краснощёкой и обладательницей 4 размера груди Кимберли. "Йети" танцевали, рассказывали стихи Стивена Крейна, пели “A Day in The Life”, “Across The Universe”, “All You Need Is Love”, жонглируя мобильниками с изяществом Гарри и Бесс Гудини.

Разоблачившись от «животных шкур», Лекс и Хельга бросились в прохладные воды того озера, где три года назад Маргарет написала свои первые стихи.

– Хельга, ты похожа как две капли воды на Адель Экзаркопулос, ну, та, что снималась в «Сорванцах из Тимпельбаха». Я этот фильм пересмотрела пять раз, а потом не спала всю ночь, говоря голосом Марианны и сжимаясь от страха при виде «Живодёров» в масках Кей-Кей-Кей. Мне до сих пор снятся зёрнышки апельсина. Помогите мне, мои русские друзья, мои дорогие Хельга и Алекс, вы ведь не оставите МЕНЯ БОЛЬШЕ ОДНУ?

Потом они ещё три раза приезжали на это место, кормили уток хлебными крошками, разыгрывали сценки из пьес Шекспира и Сервантеса, кормили друг друга крабовыми палочками. Маргарет пожелала побывать со своими новыми педагогами в гостях у бабушки в Каунсил Гров, живущей на Фокс-Стрит и занимавшейся разведением английских той-спаниелей. И Оля и Лекс с большой благодарностью приняли это приглашение.

Глава 8

Можно было бы произнести, что Каунсил Гров – типичный средний американский городок, со своими красавицами и со своими чудовищами, и всё развивается в духе второсортных фильмов-ляпов, что так любят выдавать за настоящее искусство жадные дельцы кинопроката.  Как же не любил Лекс все эти усреднения, старание всё свести под единый знаменатель. Разве возможно познать другого человека или целую группу, народ, только по сообщениям криминальной хроники и одиозным высказываниям самых грязных политических провокаторов?

Та же земля, что и под твоим любимым клёном у бабушки в деревне, которых, обеих, уже нет давно, но люди продолжают дышать и говорить, и вроде бы ничего и не изменилось, а человека нет, деревни нет, и что-то ещё живёт, но как может что-то продолжать жить, теряя каждую секунду, каждый солнечный и лунный миг, сердца, души, воспоминания, объятия, пение птиц, мычание коров, шорохи, вздохи, крики, тишину?

Но вот она, снова, бабушка, и какая разница, что это американская бабушка, что эта бабушка и слухом не слыхивала о твоей Дуняше, в платье в горошек, с пушком под верхней полнокровной губой, с ухудшившимся слухом, но с такой Добротой к тебе, Лексу, к кровинке своей! Вот она, живая, всё та же, тёплая, пахнущая парным молоком и только что созревшим козьим сыром, читающая по слогам, путая русские, белорусские и украинские слова, и переходящая УЖЕ ЗДЕСЬ на провинциальный американский английский, так отличающийся от телевизионных казённых репортажей на фоне Белого дома, Конгресса или гор Афганистана.

Мери. Маша. Мария. Богородица. Русская. Американская. Земная. Небесная.

Мери Грант встречала гостей с хлебом и солью, по-русски, и оттого и Оле, и Лексу не было нужды подстраиваться под незнакомые обычаи и особенности культурного генофонда, хотя они оба знали в совершенстве все тонкости английского языка, многое знали и слушали на лекциях о жизни и творчестве американского народа, который, как слоистый пирог, каждому вкушавшему его отзывается то с горечью, и то со сладостью в послевкусии, на разных вкусовых точках языка и ротовой полости.

Рассказывала Мери с прелестью зрелого возраста вперемешку с неисчезнувшей детскостью в лучистых и ласковых голубых глазах.

«Айова, щедрая Айова,

Ты словно мать для Иллинойс,

Кентукки, Теннесси – младые дети,

У Арканзаса, отчима слепого,

Убившего всю веру Оклахомы,

Небраске завещая падший дух».

– Мери, вы поднимались на Таум-Саук? – спросил Лекс, поглядывая наполовину лица из-за изящной фарфоровой чашечки зелёного холодного чая, пахнущего оврагами и пещерами, и, конечно же, вкусными и исцеляющими водами реки Миссисипи. Но Оля чувствовала вкус небольших рек и ручьёв: Уайт-Ривер, Сент-Фрэнсис… Каждому своё, как гласит Библия.

– Да, Алекс, я не имела возможности не подняться на эти бесчисленные холмы, возросшие на плоти и крови моих предков. У вас в России даже более почитают кровные узы. О, да, великие сверкающие купола Нижнего Новгорода, Суздаля, я помню сотни названий городов и небольших местечек, где очень часто я гуляю в своём восхищённом вдохновении! Расскажите, непременно расскажите о русском народе, о Достоевском и Пушкине, знаю, как же, есть ещё похожий на ветхозаветного Амоса Лев Толстой, граф ли, князь, да они, они все пророки, все достойные сыны Бога.

Лекс начал рассказывать о своей Родине, здесь, бабушке Маргарет, как если бы сидел у старого, крашенного белой краской, кухонного стола промеж двух узких окон, выходящих в палисадник, огород на 12 соток, церковь святых Бориса и Глеба, на тёмные, в тени низкой тучи малахитовые холмы, как лицо египетского бога царства мёртвых Осириса.

Рождались, как капли дождя на озере, поросшем кувшинками, ряской и тельцами упитанных лягушек-квакш, стихи.

«Крушина, ирисы, порей,

То Русь моя, где бог Борей,

Сын Утренней Зари,

Великий знаменосец,

Под ржанье диких кобылиц

Язычество венчал с пришедшим Богом,

Чтоб Русский дух Крестом Зари пылал».

– О, Алекс, вы настоящий Эрихтоний, вы потомок Пушкина, в вас столько торжества мужской природы! «Борей», «Русь», помогите мне, дорогой мой сын, произнести эти русские, сравнимые со стихией ветра и огня, слова, Ольга, и вы, и вы, о вы настоящая, подлинная аристократка, я видела ВАС в фильме про русских подданных, выгнанных коммунистами вон, вон из Руссии, хоть куда, хоть в Париж, хоть в Берлин, но вон, вон из Крыма, Советский Союз наш, народ наш, так говорили коммунисты, я помню их имена, их клички, сколько они… Бог мой, как много зла в этом мире и между народами, как страдает моя Маргарет, как вы пострадали от своего продюсера, от власти денег…

«Сыны России уходили вдаль,

Мерцала боль и гнев под облаками,

И за спиной ты поднимала шаль,

Не забранное Крымскими ветрами.

Ельца платок, а проще – всей Руси,

Но новые сыны теперь достойны славы.

Да только глину, сколько не меси,

Не ляжет золото на храмовые главы».

Лекс читал и строки летали золотыми буквицами в этой обычной квартире американской интеллигентной пожилой американской женщины, и внучка её, Маргарет, гуляла в окружении леса и тихой реки, от которой веяло вечерней прохладой. Стоял жаркий июль, птицы путешествовали от ствола к стволу, маленький лисёнок копошился в можжевеловых кустах, видать, погнался за какой-нибудь козявкой, шустрый, голодный сорванец.

– Хельга! – позвала подругу слегка испугавшаяся Маргарет. Вверху деревьев принялся усиливаться порывистый ветер, издавая шум, сродни битве двух полчищ разъярённых армий.

– Алекс! – в другой раз позвала девушка, и прислонилась к молодой, но широкой сосне, пахнущая бочками с бурбоном и порохом Гражданской войны между Севером и Югом.

Лес стал заволакивать сюрреалистический туман, ноги Маргарет становились всё более и более ватными и бесчувственными, пока девушка совсем не упала в плодородный гумус. Страх пробрал слабое девичье тельце до потного озноба и мурашек на коже. Она потеряла энергетическую соединительную нить между телом и душой.

– О Боже, Хельга, Алекс, где выыыы?? Я не могу встать, как же вы бросили меня, я же так и останусь, здесь лежать, меня звери разорвут на части, как же так?! Возьмите меня к себе в Россию, умоляю вас Господом нашем Иисусом Христом!Мы все христиане, я люблю русских, очень люблю, и вас люблю, и бабушку Мери, и деда, и дядю Фреда, и тётю, двух тёть, Кейт и Рэйчел, но вас больше всех люблю, вы настоящие, вы любить умеете, вы всегда поможете, если даже ноги мои безнадёжны и словно две палки, но только помогите мне встать, усадите куда-нибудь, умоляю вас, ради всего святого!…

ОНИ вышли из мглы, подняли Маргарет на руки и понесли к равнине, где не было ветра и пахло дикими пионами, земляникой и васильками. На высоком рыжем холме виднелась зелёная церковка, но ближе был мост, большой и высокий, ещё ближе – дорога, без ухабов и ям, но глаза Маргарет буквально остановились на просторе луга из алтея и синего василька. Это было счастье.

«Люди должны быть братьями и сёстрами, иначе земля погибнет, колокольчики завянут, и стебли их высохнут и превратятся в прах. Цветы же дружат, деревья, птицы, все дружат, так почему бы НАМ не дружить, не оставлять друг друга в беде, не привести в свой дом, напоить, накормить, отогреть теплом своего сердца, кем бы не был тот несчастный, попавший в беду. Американец ли, русский, француз…»

Глава 9

Маргарет была очень странной девушкой. Её слегка зеленовато-синие глаза, глаза влюблённой инопланетянки, всегда выражали какую-то неземную грусть по существованию среди непонятных событий, диалогов, совершенно противоестественных для неё поступков среди окружающего её человеческого планктона. Можно было со всей греческой мудрой уверенностью сказать, что она была абсолютной эгоисткой, самовлюблённой в собственное отражение в зеркале своей внешности и своего ума.

Лексу Маргарет понравилась всем: в ней был отсутствующий в Оле шарм Победительницы, уверенность в своих словах, даже если их никто не слышит. Маргарет ЖИЛА ДЛЯ СЕБЯ, и была в мистическом поиске СВОЕГО ДВОЙНИКА, чтобы, а) было кому её слушать, и б) было кому записывать за ней всё то, что она хотела сказать, а затем дополнить, после положительных оваций её гениальному женскому хитрому уму, в котором древняя как страх природа гуляла как кошка – сама по себе.

Постепенно, как море или паводковый разлив рек завоёвывает у застывшей в бездействии суши всё новые и новые пространства, Маргарет отдаляла от Лекса Олю. И это становилось тем стремительнее и с ещё большим ускорением, чем более РУССКИХ мест посещала эта странная троица молодых людей, больше хранивших молчание, чем произносивших обычные для туристов возгласы удивления и животного восторга.

За 8 дней руки Лекса почти слились как разномерные детали тела кентавра с коляской Маргарет. Одно тело, один дух, одни полёты несбывшихся желаний.

Именно тогда Оля записала в своём походном блокноте густые тревожные строки-мысли об иллюзорном понятии любви в этом мире одиночек и безумцев:

«Я тону в тихом море, и не надо луны,

И не надо ни ветра, ни бури, ни стона,

И не важно, какая зима до весны,

Всё равно я тону в море тихого Дона»

После паломничества в Троице-Сергиеву Лавру Оля занемогла как ребёнок, подхвативший нелепую скарлатину. Температура, мысли о смерти, бессонные ночи. Она погрузилась в какой-то загадочный поглощающий её чёрный квадрат. Ей становилось страшно от любого шороха, любая предметная мелочь поднимала в ней суетную нервозность, чувство оставленности и потери себя в близком её сердцу человеке.

Она любила Лекса, принимала его таким, какой он был, хотя и всё её сильное женское естество не желало подчинению сильному плечу мужчины. Возможно, это и чувствовал Лекс, это и положило в нём начало внутреннего разрыва с девушкой, с которой когда-то было хорошо, а сейчас стало невозможно. Его мысли были полны Маргарет, то, что раньше казалось ему некрасивым в ней, в эти дни прогулок на колёсах по «Золотому кольцу» России завладело им красивой эротической страстью.

В больницу к Оле Лекс позвонил лишь пару раз, и то, как скорее одолжение прежней дружбе. Она смеялась с бульканьями в горле в трубку нагретого ладонью смартфона, старалась сказать больше нелепиц и несуразностей, Лекс от этого всё больше мрачнел, делал безумно продолжительные паузы в разговоре, жаловался на адски плохую связь, пытался перевести разговор на тему «какая всё же замечательная эта девушка Маргарет», но ни у него, ни у Оли не получилось, что либо сказать по адресу американки, её достоинств или критических недостатков. Оля молила возлюбленного: поддержи меня, обними меня, верни себя мне, но всё подходило к своему концу, и птицы уже готовы были разлететься в разные части света, лишь бы забыть то небо на двоих, в котором они рисовали Любовь.

Когда произошёл первый интимный контакт с Маргарет, Лекс испытал раздвоенность своих чувств: новое казалось шагом вперёд, но подспудные камни воспоминания о прошлом тянули к тяжёлым раздумьям, к комплексу провинциального театрального актёра, выступающего на столичных подмостках театра с мировым уровнем.

– Маргарет, нам надо уехать в США.

– Милый, что с тобой? Вчера ты говорил, что не представляешь для себя нормальной жизни вне пределов Родины.

– Нам нужно сменить обстановку, иначе я сойду с ума.

– Что тебя так беспокоит?

– Как будто ты сама не понимаешь. Если бы я сказал об этом и по-русски, ты всё равно поняла бы то, о чём я хотел сказать тебе.

– Ты ещё любишь Хельгу?– Да.

– А как же я? Разве я чем-то хуже, чем она?

– Нет, конечно.

– Конечно, я инвалид, за мной нужен уход, я не смогу родить тебе ребёнка, я иностранка, мысли мои далеки от идеала, я…

– Перестань.

– Лекс, это потому что она русская?

– Нет.

– А в чём тогда причина, я не понимаю.

– Причина во мне.

– Я люблю тебя, мой мужчина! И ты любишь меня! Что ещё нужно, что, скажи?!

– С тобой не так как с ней.

Маргарет, что есть силы, рванула своё инвалидное кресло вглубь кухни, шумно открыла холодильник и пачку с молоком, налила и перелила даже поверх стакана, выпила, что-то выплюнула на пол, выругалась и заплакала. Заплакала так шумно и страшно, как бывает только в сумасшедшем доме.

«Я птица раненная, я – Печаль.

Ты не смотри в мои глазницы.

Да, были птицы, были птицы,

Но то что «были» – очень жаль».

Лекс в эту ночь ночевал на скамейке в городском парке. В этом небольшом городке Подмосковья они хотели пробыть три дня. Маргарет захотела себе портрет на фоне старых советских бараков, потом – интервью, их совместное, в редакции местной газеты, чай с круассанами в вечернем кафе, покупка красивого нижнего белья в ночном бутике «для взрослых», а в завершение – умопомрачительные плотские утехи до утра.

Но утро каждый из них встретил в разных местах и совсем не во фривольных играх.

Лекс не смог разлюбить Олю, но Оля уже не желала прощать ему эту чудовищную измену.

Глава 10

Лекс много передумал в ту ночь одиночества и смятения чувств. Странные перепады его настроения многие списывали на расстройства психики. Может и так, только кому какое до этого дело, если всякий сторонний наблюдатель, знающий о тебе не более паспортного стола, не будет утруждать себя занятием понять тебя каков ты есть, человек.

Лекс готов был помочь Маргарет с адаптацией к жизни, но он невинно забыл, что сам нуждался в этом сам, быть может, в большей степени, чем несчастная американка. Окрылённая дружбой, Маргарет посчитала, что русский музыкант оказывает ей признаки даже более, чем просто внимания; что такое внимание, как ни обычная формальность человеческого общения, а Лекс пошёл дальше, и открыл часть своей души. И Маргарет возжелала быть ТАМ хозяйкой, правительницей, единственной силой, милующей и карающей, и совсем отошло в сторону, что Лекса любила и Оля, а любила ли Маргарет, или просто спасала судьбу от всего, что зовётся Одиночеством?