Ловцы человеков

Дед тогда как-то случайно встретился с одним из бывших сослуживцев с той конторы. Попробовал его попытать: чего там у вас? Тот шепчет: все доносы пишут друг на друга! Все в ужасе, и каждый старается первым на недруга настрочить, пока тот не успел на него донос послать. Косо глянул на кого-нибудь – а он в тот же вечер на тебя в НКВД накатает, что-де Сталина не уважаешь, потому что боится, как бы ты первым не настрочил: вдруг уже задумал, раз косо глядишь? Дед тогда ахнул: так вы, чего, не понимаете, в какой санаторий человека отправляете? Тот шепчет: да вроде и понимаем, а удержаться не можем… Через неделю и того мужичка увезли, сгинул где-то в рудниках. А дед в деревню уехал.

Дед тогда еще подумал – это он все потом уже говорил мне – что понял, почему в ту пору в лагеря шли по политическим статьям всякие конторщики, армейцы да интеллигенция творческая, как ее зовут. Остальным не до косых взглядов было! И вот над этим «удержаться не можем» он долго размышлял. Это чего ж, как будто кролики в пасть удаву чуть не сами лезут – понимают, что ужас, а убежать не могут. Ворье всякое да бандиты друг на друга доносы не писали – напиши попробуй, тебе за это в темном углу кишки выпустят. Дед так и сказал мне в конце концов: вот, говорят, культ личности был, а я считаю, это подхалимство наше природное разыгралось. Подхалим – он ведь внутри себя всегда трус. Ему надо, чтоб на него прикрикнули погромче, подхалимы сразу от этого облегчение чувствуют. Слава богу – не надо самим думать и решать чего-то, доверься барину. И чем барин погрознее, тем лучше – любую гадость холоп его именем сотворит и себя же героем выставит.

– Ну, если так считать, то у нас все перемены на этом делаются?

– Ну а чем бы и нет? Только крикнули «Даешь революцию!» – они и пошли громить усадьбы барские да друг друга постреливать. Потом заорут на них «Религия – опиум!» – они пошли церкви ломать. Потом заголосят: «Социализм – не круто, даешь капитализм!» – они и рады, как дуболомы: на миллион развалят, на копейку построят, но довольны – им новый барин сказали, что так и надо… Корень-то гнилой – вот и вихляет от одного к другому по-дурному. А всякие стервятники гниль эту за версту чуют…

– Но ведь это только в эпохи перемен?

Дед пожал плечами.

– А откуда они берутся, эти эпохи перемен? Не из-за подхалимства ли нашего? Вот увидал мужик другого барина покрикливее и бегом к нему от своего старого – вот они, наши эпохи перемен… И не факт, что ему у нового барина житье лучше будет, просто холопу хочется прислуживать тому, кто покруче. Заметь, что пока барин силен да грозен, подхалим изо всех сил перед ним пресмыкается, благодарит за жизнь счастливую, а стоит ему барскую слабость почуять, этот же подхалим первым заголосит, как он от барина настрадался.

Вдалеке грянули выстрелы. Старик выдернул мелкого окунишку, снял с блесны, бросил его обратно в реку. Поежился от вечерней прохлады, поморгал глазами, глядя на растекающийся по поверхности воды по-осеннему холодный бледно-огненный разлив заката.

– И вот чего я надумал. Подхалимы – они неблагодарные, хорошего ценить и беречь не умеют. Испытание голодом-холодом запросто выдержат – окрепнут, а вот сытостью – ну никак, сразу раскиснут. Насмотрелся я всякого в человеках, видал такую крепость, что иностранец любой и не понял бы, откуда чего и берется в таком характере. Но вот подхалимство все портит – не можем мы из-за него никак жить по уму…

***

Тот старик, что сидел сейчас в лодке рядом с Игорем, родился в старинном северном селе на большой реке, ставшем в давние годы прибежищем староверов. Выйдя в купцы и лесопромышленники, староверы отстроили в селе улицу роскошных особняков и прорыли от этих домов целую сеть сообщавшихся подземных ходов. По ним и скрылись в неизвестном направлении от жаждущих расправы толп под предводительством какого-то пьяного матроса, присланного в северную глухомань срочно организовать тут колхозы.

– Моя стратегия морская – моментальный натиск! На аб-бардажж! – кричал тот матрос, как только у него, подвыпившего, начинался зуд от желания повести куда-то своих хлопающих глазами слушателей, помахать наганом и посмотреть, на какие славные дела можно их раскрутить. Уговаривал местных крестьян создать колхоз он тоже быстро, действуя одним моментальным натиском. Приехав в деревню, с представителями сельсоветов собирал всех жителей и вкратце излагал, что надо сделать, чтобы срочно создать колхоз. Потом спрашивал: «Кто «за»? Крестьяне, как правило, чесали бороды и отвечали: «Колхоз – это, может быть, и неплохо. Но ведь посмотреть надо сначала, как у других получится, все обдумать… Куда торопиться?»

Тогда матрос клал на стол большой портфель, который всегда возил с собой, доставал из него телефонный аппарат тех времен, крутил на нем ручку, выкладывал на стол наган и, стоя навытяжку, громко спрашивал: «Товарищ Сталин! В этой деревне срывают планы партии! Они не хотят в колхоз идти! Что? Расстреливать? Всех расстреливать?»

Крестьяне-бунтовщики, слыхавшие о существовании такого чуда, как телефон, стоило ему положить трубку, сразу шумели: «Да что ты, хотим мы, хотим!» Назначали председателя нового колхоза, и посланец партии, дав указания, ехал в следующую деревню, пока до нее не дошла молва о его способе уговаривать…

– Все как-то не так… – однажды шепнула, глядя в небо, мать юного Никиты, пересказывавшая ему эту местную легенду. Никита глянул туда же на небо, перевел взгляд на глаза матери и заметил в них слезы. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но не смог сформулировать, что же он хочет спросить. С того момента это странное ощущение летело вместе с ним по жизни и вспыхивало во всем, что укладывалось в его голову и душу. В каждом его наблюдении над жизнью отныне трепетала обратная мысль: как-то все не так, как оно должно бы быть….

Мать – это было его главным воспоминанием детства – каждый вечер молилась у крохотной иконки и шептала непонятные фразы. Он и сам взял было почитать эти непонятные фразы в истрепанной книжке Нового завета, и казалось ему, смысл писания становится ему все яснее от страницы к странице, пока он не остановился на Нагорной проповеди и никак уже не мог читать дальше.

Бог говорил: не противься злому, и когда ударят тебя по одной щеке – подставь другую, люби ненавидящих тебя. Никита понимал, что есть тут какая-то не подвластная пока его уму мудрость, которая явно доказана чьим-то житейским опытом, но как-то ясно сформулировать для себя ее не мог.

С детской горячностью он бросился однажды разнимать дерущихся товарищей – кончилось тем, что он наполучал синяков от каждого из них. Он утирал слезы, глядя вслед уходящим обидчикам, которые уже и забыли о причине своей драки, и мысль о том, что все как-то не так, как должно быть, билась в его голове с отчаянием пойманной в клетку птицы.

Подросши, Никита пытался было обосноваться в своем поселке. Женился на толстоватой рябой девчине с испуганным лицом, которая и не чаяла найти себе путного жениха. И не то чтобы любовь толкнула его к ней – нет, скорее в нем просто слишком рано накопилось то чувство, которое обычно копится уже у сорокалетних не очень удачливых в семейной жизни людей – жажда дать свободу нерастраченному еще потенциалу любви и нежности. Пусть и нерастраченным-то остается какой-то мизер, а вот кажется, что только дай ему волю – и польется такой поток будоражащих и дающих молодость ощущений… Чувство это часто провоцирует сорокалетних на самые большие в их жизни ошибки, впрочем, бывают и счастливые исключения.

Никита перестал молчаливо ходить за осаждаемой парнями сельской красавицей, которая, чуть скосив на него глаза, заливисто смеялась над их шутками в то время, как он не мог сказать ничего подобного, чтобы вызвать ее смех. Другая же быстро стала ловить его взгляд и слова в надежде получить мужа. Никита как-то поймал себя на мысли: с чего бы ему вдруг так рано связывать себя браком. Но тут же одернул себя: в нем столько желания создать счастливейшую семью, что желание это не может быть не понятым и не разделенным.

Вскоре он женился, а та красавица вышла замуж за грубоватого парня, которого успокаивала и прощала за пьянку и дикие выходки всю оставшуюся жизнь, пытаясь заглушить его дурь своим потенциалом так глупо растрачиваемой и так и остающейся нерастраченной любви. Все как-то не так, как должно быть… – вспоминал о ней Никита каждый раз, когда его заплывшая жиром жена закатывала ему уже через год после свадьбы истерики из-за какой-то чепухи, словно это он был безголовым пьяницей.

Нерастраченную в семейной жизни энергию он стал тратить в работе. Полный свежих мыслей от увиденных в городе новостроек, он почувствовал: теперь все – страна рванулась вперед с дикой своей мощью, ничего не боясь и не стесняясь. Хотелось поскорее сорвать всю старую шелуху необустроенности: построить улицы домов-красавцев, разбить парки и замысловато обустроить каждый квадратный метр своего поселка. Он и тут ощутил какую-то нелепость сущего: родной его поселок стоит сбившейся, словно от испуга, жалкой кучей нищих избенок. Он носился с этими идеями, не замечая, что они вызывают только усмешки у односельчан.

Никита начал строить себе большой бревенчатый дом на отдалении от других домов, чтобы потом разбить вокруг дома полупарк-полусад. Жом сожгли. Не то чтобы умышленно, а просто подожгли весной сухую прошлогоднюю траву недалеко от почти достроенного дома. Тогда Никита и понял, откуда взялся старый принцип строительства многих деревень: людей сгоняла в кучу холопская зависть друг к другу. Дома ставили максимально близко друг к другу: чуть что – сгорят все, тогда поджигателя найдут и прибьют. Деревни горели целиком от одного удара молнии в грозу, но люди и впредь отстраивались как можно теснее, чтобы защититься от холопской зависти.

Глядя, как визжит избалованная им толстая жена, взахлеб обвинявшая его в пожаре, он вспомнил, как величественно и ласково переговаривается соседка со своим безногим инвалидом войны, который лупил ее в довоенной молодости нещадно. Может, надрываясь в работе и уходе за ним, соседка считает, что этим заслужила какое-то свое бабье счастье. Как-то все не так, как должно быть… – снова подумал он и уехал один из поселка на какую-то всесоюзную стройку.

Но это ощущение – все не так и побеждает недостойный – уже гнало его с места на место, из города в город. Наконец, эпоха развала великой страны застала его в одной из ее национальных республик. Вчера еще смирнейшие дети забитых нищетой и невежеством родителей, которых чуть не насильно заставили жить более-менее достойно, коренные жители республики вдруг стали набухать обидами и грызться даже сами меж собой от этих нахлынувших обид. Тем заезжим русским инженерам, построившим тут города, предприятия и каналы, бросали ночью камни в окна, писали на дверях унижающие надписи, плевали вслед на улицах. Словно одуревшие от безнаказанности холопы издевались над пытавшимся их сделать свободными культурными людьми барином, которого все сильнее охватывал паралич.

Никита вернулся в северную Россию и увидел там примерно то же кажущееся временным помешательством мироощущение людей. Он заехал на родину, узнал, что колхоз его после запрета деятельности компартии в прошлом году отказался продавать зерно государству – часть раздал бесплатно работникам, часть сгноил в складах. На этот год почти все лето вместо обычной работы колхозники занимались тем, что спускали пруды в округе: раскопав экскаватором дамбу, пару недель выцеживали из мутной лужи рыбу, варили уху на берегу и пили водку. Потом ехали к следующему пруду. При этом колхоз продолжал по инерции получать деньги от государства и брать кредиты – все привыкли к обычному списанию долгов и не верили, что произойдет иначе.

Никита купил квартиру в городе, поработал на каком-то предприятии еще несколько лет до выхода на пенсию. Но и город жил примерно тем же всеобщим сумасшествием: люди словно поверили, что им предоставили какие-то каникулы для самодурства. Без конца вспоминали обиды полувековой давности на свою страну и партию. Люди, не замечая своего обнищания, словно торопились оторваться по полной в пьяном угаре, уверенные, что неизбежно и скоро новый руководитель страны покажет силу и все будет опять как раньше, сыто и спокойно…

Каждое время вас только калечит, люди, – вдруг подумал однажды Никита. – Почему так? Почему, чем больше человек видит хорошего от тебя, тем больше он считает тебя же обязанным чем-то ему и мнит уже себя каким-то благодетелем? Почему, чем больше опускается в жизни человек, тем он сильнее рвется сам в засасывающую его трясину и с ненавистью глядит на тех, кто делает еще жалкие попытки вырваться? Почему, чем в более тепличных условиях вырастает человек, тем более жесткой и гнилой получается его сущность – ведь в природе все наоборот? Почему, чем больше ты прощаешь за что-то человека, тем больше он копит на тебя же обиды? Почему даже любовь всегда зиждется только на страхе – страхе потерять то, что имеешь? И потеряв этот страх, человек сразу лишается возможности любить. Как будто зло необходимо и должно идти безжалостно по миру людей – только страх перед ним расчищает дорогу чему-то доброму. Хотя все равно это как-то не так, как должно быть…

Никита поузнавал про своих бывших одноклассников – и ужаснулся. За внешней спокойной соразмеренностью их жизни скрывались в большинстве своем поломанные судьбы – мало кто остался не погнутым жизнью и не нес по ее остаткам боль и неудовлетворенность. Зло, действительно, шло безжалостно по миру людей и крушило маленькие мирки, лишь почуяв акульим чутьем их секундную слабину. Скольких знакомцев своей юности он ни встретил – все они были какими-то потерянными. Кто-то спился, кто-то в поисках своей сущности попал в секту и потерял то, что искал. Кого-то просто опустился в однообразности жизни, кто-то переломал всю жизнь от одиночной неудачи. Все было не так, как должно быть…

Он снова съездил на родину. Поселок почти обезлюдел после развала колхоза. Молодежь слонялась по съемным углам в городах, старики доживали свой век посреди кричащего нищетой запустения. Никита смотрел на замкнутые в лишь убогих животных желаниях лица опустившихся людей, которые были в его памяти совсем другими. Он зашел к бывшей однокласснице, теперь одинокой старушке, которая стала рассказывать, какая сейчас хорошая жизнь – пенсию приносят вовремя, живи – не тужи перед телевизором, если не болеешь. Только вот молодежь, кто еще не уехал, пьет и не работает – не хотят почему-то, хотя и негде. И развал кругом – начальство-то местное сплошь дураки, умные только в телевизоре, да и те не понимают чего-то… Никите стало противно, и он поспешил уехать.

Он в конце концов перебрался жить в старый домик в полузаброшенном крохотном поселке у излучины северной реки. Рыбачил и охотился, и в голову приходили спокойные мысли о мудрой жестокости природы. Об оставленном мире людей старался не думать. Но редким заезжим в эти края рыбакам и охотникам с удовольствием рассказывал свои воспоминания и мысли об этом мире – как знать, вдруг один из них скажет: все так, как и должно быть…

…Однажды это и случилось – сидевший рядом с ним в лодке молодой человек вдруг произнес, словно поймав его мысли:

Мир несправедлив, но будь он иным, мы бы и не стремились к справедливости. Не будь болезней – ты бы и не стремился быть здоровым. Справедливость всегда жестока. А люди – прости их, ибо не ведают они, что творят….

Глава 5

– Мир несправедлив, но будь он иным, ты и не должен был бы стремиться к справедливости. Не будь болезней – ты бы и не стремился быть здоровым. Справедливость всегда жестока. А люди – прости их, ибо не ведают они, что творят….

Мир можно сделать лучше, но обида – не орудие для этой работы. Будь благодарен за науку и используй даже обиду себе и другим на благо. И даже если ты считаешь, что всегда поступал правильно – разве ты бог, чтобы знать, добром или злом в итоге обернется твой поступок для других?

***

Выйдя рано утром из домика к реке, Игорь глядел на зыбкий рассвет, поднимающийся за уходящей в северную даль рекой. В полном безветрии поздней осени словно растворились боль и пустота – шумная летняя жизнь покинула ставшим угрюмым лес, который не смог удержать ее даже расцветом листопада. Манившие своими красками и трепетным полетом желания, листья пожухнут или тихо лягут на дно этой холодной реки. Прожита еще одна жизнь и ничего не дала прощальная отчаянная страсть. И даже если родилось что-то новое – это всего лишь значит, что что-то должно умереть…

Боль и пустота в мире. Игорь не старался вдуматься в то, откуда берется это ощущение. Он созерцал невиданную ранее чистоту, в которой пребывал замерший перед ним мир: безупречно чисты были остекленевшие от прохлады вода и воздух, беззастенчиво оголившийся лес. Даже редкие звуки неслись тонко и чисто, словно срывались с самого края земли в небывалую голубую даль. Странно, подумал Игорь, весной буйный рост всей новой жизни в природе выбивается из размазанной паводком грязи и слоя напревшей под снегом плесени, а вот осеннее умирание начинается в такой болезненной чистоте и пустоте. Или может, как раз в них и заключена начинающаяся тоска по новому рождению? Может, почувствовав эту самую тоску, люди и осознают в себе потребность породить что-то новое, хотя бы стихи. Или покончить с глупым существованием, которое уже не даст ничего нового.

Как легко скользит взгляд сквозь освободившийся от всей своей былой красоты лес… Может, свобода и есть в этом – увидеть себя без всех временных шумных прикрас, сосредоточиться в тишине и настроиться к переходу к чему-то новому.

– Я знаю, чего хочу сказать людям, – прошептал он. – Станем свободными и полюбим жизнь с отчаянием обреченных!

***

Когда к вечеру второго дня все сидели за столом, уставшие охотники, чуть взбодрившись спиртным и быстро перебрав в разговоре самые яркие подробности прошедшей охоты, завели разговоры на самые отвлеченные темы. Говорили просто, и процедуру знакомства с подсевшим к столу Игорем не заводили – раз уж оказался незнакомый человек рядом в это время в этом месте, сиди с нами и говори на равных, а что будет потом, если мы в будущем случайно встретимся, будет видно.

– Э нет, мужчина и женщина любят по-разному, – отвечал на рассуждения соседа один из них. – Мужчина любит по привычке – ему надо семейный покой после работы, чтобы его постарались понять при случае и чтоб в постели никогда не отпихивали. Много ему не надо, он пусть и гульнуть не прочь, а свое надежное не бросит. Дураки, конечно, бывают, но эта причина для разводов фигурирует нечасто. Мужчина же женится по любви, пусть эта любовь при благополучных обстоятельствах и переходит в привычку.

– В смысле, женщина замуж не по любви выходит, к этому твоя мысль ведет? – усмехался его сосед.

– По любви, но в большинстве случаев не к будущему супругу, а к своему представлению о счастливой семейной самостоятельной жизни.

– Это как?

– Ну, рисует она себе в девическом воображении всякую там хорошую жизнь с мужем в меру своих представлений о ней. И замуж-то ей хочется, чтобы этот идеал на себе примерить, испытать, опробовать. Тут даже скорее любопытство многими девицами движет… Подвернется мужчинка вроде ничего – можно и замуж сходить, вдруг следующий на тебя внимание обративший хуже будет… Живет так замужем она сама по себе, прошло полтора года или десятка лет – половой задор угас, сложившийся быт далеко не праздничен, вот и пошли тихо мыслишки красться: а тому ли я дала, вот в чем вопрос… – развел руками говорящий. – Так и расходятся, хотя вроде бы могли и жить, все, как говорится, у бабы было. Что делать, господа: богатство, которого не ценят, заставляет чувствовать себя очень бедненьким. Вы мне не верите? А вы посмотрите статистику по разводам – разводится-то в основном не молодежь, а почти сорокалетние.

Перед Игорем сидел, увлекшийся своим рассуждением седой сухой жилистый мужчина непонятного на вид возраста. Можно было издали сказать, что ему лет пятьдесят пять, можно было, приглядевшись к иссушенной годами коже на лице, дать гораздо больше. Но четкие движения и живой взгляд выдавали тренированность и тела, и ума, и чувств говорившего.

– Так что наше житие в мире иллюзий распространяется и на семейную жизнь, – продолжал тот. – Абсолютное большинство браков разрушается по вышеизложенной банальной причине. А общественная мораль, лживее чего, поверьте, ничего на свете нет, утверждает, что это-де мужики слабы и не умеют любить. Вообще, распространенные в нашем обществе мнения о нем самом чудовищно лживы. Вот, например, поминают у нас при каждом случае, что российские женщины-де чуть ли не больше всех в мире ценят семью, так свой дом любят, что и в горящую избу войдут… Да гляньте статистику: мы на первом месте в мире по женскому алкоголизму и по числу разводов! Причем абсолютное большинство разводов – по инициативе женщины и от ее дури.

– Знаете, зрелищем этой печали очень нетрудно вам нас огорчать, вы бы, коллега, теперь показали светлую сторону… – перефразировал его собеседник другую строку из некрасовского стихотворения.

– Рад показать! – подхватил рассказчик, поднявший серебряную рюмочку с коньяком. – За любовь, господа, она на свете есть, и тех некоторых счастливцев, которые смогли поймать и удержать ее в своих руках. Случается же такое, что женщина вышла замуж по искренней любви за ничем не приметного парнишку, а он благодаря ее поддержке стал весьма примечательным товарищем! Ну, это я опять к тому, что богатыми себя чувствуют, когда ценят то, что имеют.

– И если мужчина любит по привычке…

– В женщине привычка, наоборот, убивает всякую любовь. Они же крепче мужиков на предмет выживания в суровых условиях, но от спокойной жизни быстрее раскисают. Вот всякий раз, как женщин спросят, какое в мужчине главное качество, за которое он более всего достоин любви, все они наперебой клянутся, что надежность. Врут, глазом не моргнут – если ж он надежен, то какой резон его и любить? Он же все равно никуда не денется, не пошлет тебя к чертовой матери и не уйдет к другой!

– Может, это исключение из правил все-таки?

– Ничего подобного. В женщинах животный инстинкт правит нередко посильнее разума, тем более в личной жизни. А животный инстинкт что требует: добей ослабевшего, уважай силу. Это к ответу на вечный вопрос: почему хорошие девушки выходят за плохих парней.

– Его просили светлую сторону показать, а он рисует какую-то беспросветность…

– Нет, я не договорил. Тут лекарство есть – романтикой называют. Уж как сможешь, создай ей время от времени романтичность в самом простом деле или подарке. Без этого женщины, увы, забывают об истинных ценностях и считают ими всякие шубы и прочую шелуху.

Без романтики, увы, женщины легко портятся. Я знаю одну пару: жили вроде ничего, но без романтики. Так случилась беда – жене вдруг стали платить на ее работе в несколько раз больше, фирма в гору пошла. И пошли скандалы – дескать, муж уже не кормилец и не указ, значит. Так и развелись, осталась она одиночеством с испорченным характером. А самый прикол в том еще состоял, что сразу после развода и фирма, где она работала, разорилась.

– Нет, ну хорошо сказал! – воскликнул его оппонент, светлобородый, длинноволосый и полнолицый, лет сорока обладатель внешности, которая неплохо подошла бы настоятелю какого-нибудь небольшого храма. По внешности и плавным жестам в нем тоже угадывался представитель творческой или артистической элиты или человек, умеющий вести какое-то действо на публике.

– Но вот главное забыл сказать! – продолжил он. – Про важность национального духа. Вот представляешь, прихожу я домой, ступаю за порог и вопрошаю: А что у нас к трапезе, Домна Ионовна? А мне в ответ: баранинка с кашей, Афанасий Фемистоклюсович, не изволите ли рюмочку перед кушаньем отведать, как ваш батюшка любил? Изволю, драгоценная… И все вот так чинно-важно-спокойно, все по-нашему, все в нашем духе, где нету места поганым мыслишкам… Эх, где вы, Домна Ионовна, найду ли такую?

– Сам – ни за что! – печально махнул рукой первый. – К тому же ты даже не Афанасий. Видишь ли, влюбленному дураку всегда мерещится, что стоит только благосклонности дамы добиться, а все остальное потом прекрасно сообразуется. Любое важное дело надо делать на холодную голову, почему женитьба должна быть исключением?

– То есть…

– То есть креститься надо, когда мерещится! А в добрую старину доверяли выбор более трезвомыслящим и искушенным товарищам. Вот свахи были, например. Или родители женихающегося свой пригляд и оценку товара не спеша производили. Вот без этого и не стало драгоценных Домен Ионовон. Или Домн Ионовн? Сейчас какой попало купец хвать какой попало товар.

– Да, без помощи-то и в сердечных делах недалеко до конфуза… – растянул все печалившийся светлобородый. – Вот и у меня пока с этим одни конфузы получаются по жизни, как у местного Сидора Мусульдея. Мне рассказывали про такого мужичка, который когда-то в этом поселке жил. Его так прозвали после того, как про него врач сказал, что он после обрезания явно не православный сейчас, а то ли мусульманин, то ли иудей.