скачать книгу бесплатно
– Не знаю ни одного уважающего себя итальянца, который бы не увлекался «гением Рима», – сдержанно ответил Боргезе, не отводя взгляда от обреченных катеров, к которым устремились его камикадзе.
– И кто же ваш идеал?
– Сулла.
– Слышал, но… Мои познания ограничиваются Цицероном, Цезарем, Крассом и Брутом. Ну, еще Антоний со своей неизменной Клеопатрой.
– Для офицера с итальянской фамилией маловато, – скептически ухмыльнулся Боргезе.
– Я привык к подобным упрекам, – невозмутимо стерпел этот выпад штурмбаннфюрер. – А что, ваш Сулла… величайший из диктаторов? Неподражаемый тиран?
– Особый характер. Особое мужество. Личность. Несомненно, тиран. Но вспомните, скольких правителей-добряков история напрочь забыла. А тираны помнятся. На гробнице его начертано: «Здесь лежит человек, который более чем кто-либо из других смертных сделал много добра своим друзьям и зла врагам».
– Откровенно! – признал Скорцени, мысленно повторив эту фразу. – Похоже, что этот ваш тиран Сулла сам позаботился о составлении текста.
Князь рассмеялся и даже позволил себе похлопать Скорцени по плечу:
– А еще говорите, что не знаете, кто такой Луций Корнелий Сулла. Многие поступки в его недолгой жизни казались бездумными. Зато как тонко он продумал молву, которая будет окружать его всю оставшуюся вечность, – жестом пригласил гостя вернуться к вилле «Эмилия».
Они поднимались по крутой тропинке, петляющей между оголенными корневищами деревьев, валунами и мятно пахнувшими кустарниками. Иногда Скорцени казалось, что бредут по лесу, да и тропа почему-то напоминала ту, по которой он вел когда-то княгиню Сардони.
«А ведь ее вилла должна находиться не так уж далеко отсюда», – подумалось штурмбаннфюреру. Странная женщина, странное знакомство. Однако Скорцени не верил, что память подбросила ему облик этой женщины случайно.
В последнее время он вообще перестал соглашаться с тем, что что-либо происходящее в его жизни подвержено слепому случаю. Увы, на нем уже лежит клеймо истории, и, меченный ее роковой печатью, он, очевидно, давным-давно не принадлежит самому себе. Осталось разве что поостроумнее составить надпись, которая украсит собственное надгробие. Последний плевок в лицо вечности.
Негромкие взрывы, долетевшие с озера, заставили обоих офицеров умолкнуть и перевести взгляды на оставшиеся теперь уже внизу, в глубине каньона, остовы катеров. Три небольших султана воды, взметнувшихся над озерной гладью, засвидетельствовали, что камикадзе свое задание выполнили: «Вражеские суда идут на дно».
– В эти минуты все трое диверсантов перекрестились, – молвил Боргезе. – Они знают, что недалек день, когда вот такой вот взрыв, только уже не учебной мины, станет для них прощальным салютом.
– По крайней мере они знают, как погибнут. И что погибнут не зря. Нам с вами еще только предстоит гадать на кофейной гуще судьбы.
– Кстати, почему это вы вдруг заинтересовались моим кумиром-римлянином?
– Потому что у сильного, волевого человека, каковым вы, несомненно, являетесь, господин Боргезе, и кумир должен быть сильным и волевым.
Боргезе удивленно взглянул на штурмбаннфюрера. Пауза, которой «первый диверсант рейха» озадачил его, еще ни о чем не говорила князю.
– Надеюсь, вы не собираетесь заимствовать моего кумира?
– Просто хочу, чтобы вы поступали столь же решительно, как поступал ваш великий римлянин. Сейчас нужны поступки, князь, поступки. Муссолини, Бадольо, король… Все они – люди из прошлого. Сейчас наше время, князь Боргезе, наше. Мы должны прийти к власти.
– Вы и себя имеете в виду?
– Мне сложнее. В Германии не та ситуация. Другое дело – ваша благословенная Италия. Вилла «Эмилия» – хорошо. Но Рим все же лучше.
– У меня есть другие сведения о событиях в Германии. Моя собственная разведка докладывает, что в рейхе…
– У вас есть собственная разведка?
– …что в рейхе ситуация может измениться еще более радикально, чем в Италии. Причем в самое ближайшее время.
– Что вы имеете в виду? – насторожился Скорцени.
– То же самое, что и вы, господин штурмбаннфюрер СС. Заговор против фюрера. Мощный заговор генералов.
– Позвольте, о каком заговоре речь? – остановился Скорцени, непонимающе глядя на князя.
Их взгляды встретились. Скорцени видел, как растерянно – чтобы не сказать испуганно – расширились глаза итальянца. Он отказывался верить штурмбаннфюреру. Точно так же, как отказывался и развивать эту тему.
– Хотите убедить меня, что ни о чем не догадываетесь? – почему-то вполголоса спросил Боргезе.
– Желаю услышать факты.
– Не волнуйтесь, штурмбаннфюрер, их вполне достаточно, чтобы уже не сомневаться в том, в чем вы все еще сомневаетесь.
8
Ева погасила свет и зажгла свечу.
Луна восседала на вершине горы, постепенно расплавляя ее, словно наполнявшая кратер лавина, которая вот-вот должна извергнуть в черно-синюю темень ночи багряное пламя зари. Соединяясь с пламенем свечи, оно должно было творить неповторимое колдовство альпийской ночи – сотканной из горных видений, потрясающих воображение легенд и лесных призраков.
«Боже, как я боюсь, что сегодня он опять не объявится! – прочла Ева Браун запись на первой открывшейся ей странице собственного дневника. – Я не вынесу этого. На сей раз я решила принять сразу тридцать пять доз снотворного, чтобы оно сработало наверняка… Ну хоть бы попросил, чтобы мне позвонили!»[5 - В основу цитируемых записей положены настоящие записи из дневника Евы Браун. Однако автор не ставил своей целью подавать их с документальной точностью.]
«Тридцать пять доз снотворного! – в ужасе повторяла про себя Ева. – Каким же чудом я смогла уцелеть тогда? У обычных людей так не бывает. У тебя какая-то особая судьба. Свой великий таинственный рок».
В последнее время Ева Браун все чаще ловила себя именно на этой мысли: «У обычных людей, простых смертных, так не бывает». А вместе с ней зарождалась уверенность в исключительности земной миссии не только «ее фюрера» – в чем Ева уже давно не сомневалась, – но и ее собственной.
Ева подняла глаза на стоявшую на столе в серебряной рамочке фотографию Гитлера и почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Она хорошо помнит, что в тот раз ей так никто и не позвонил. Хотя она успела написать Адольфу письмо, в котором сообщила, что, купив смертельную дозу снотворного, ждет своего рокового часа, и если он еще сохранил к ней хоть какие-то чувства, то, как всякий человек, еще не потерявший душу и сочувствие к ближнему своему, должен откликнуться. И вообще, они должны наконец вновь увидеться и серьезно поговорить.
Этой записи уже девять лет. Тогда, в тридцать пятом, она еще была влюблена в Адольфа Гитлера обычной девичьей любовью. Как бывали влюблены – каждая в своего возлюбленного – тысячи ее сверстниц, которые, подобно ей, жили ожиданием цветов, замужества и первой брачной ночи. Но именно тогда у Адольфа появилась «официальная дама», которой он не стеснялся покупать цветы, приглашал в театр и даже делил с ней ужин в «кругу старых партийцев».
…«Я целых три часа прождала перед отелем „Карлтон“, надеясь, что он наконец-то заметит меня и мы сможем объясниться. Мне не верилось, что это все. Наши отношения, наши чувства не могли прерваться просто так, из-за каких-то глупых недомолвок, из-за чьей-то невнимательности и лени.
…Но вместо того, чтобы находиться в эти минуты рядом с ним, я должна была с горечью наблюдать со стороны, как он покупает цветы своей толстушке Ондре – никогда бы даже представить себе не могла, что Адольфу нравятся такие ужасные габариты! А как галантно вручает ей цветы, приглашая при этом на ужин. Теперь мне все ясно: я нужна ему лишь для определенных целей… Ничего другого и быть у нас с ним не может…»
Оторвавшись от чтения, Ева настороженно прислушалась, приготовившись в любую минуту затолкать дневник подальше, за стопку книг в нижнюю полочку стола. Дневник – ее великая тайна. Другое дело, что, перечитывая эту коварную летопись своего странного бытия, она нередко ощущает прилив стыда за собственную наивность. Однако и это – тоже ее душевная тайна.
Чеканные шаги, словно на плацу… Нет, не его. Очевидно, личный адъютант Шауб. Еще один тайный воздыхатель. Пройти мимо ее двери для Шауба – все равно, что прикоснуться к святым мощам. Для нее же главное, что это шаги не Адольфа. Почему Гитлер столько сил тратит на ночные разговоры? Он ведь фюрер! Вождь рейха. Полмира у его ног. Неужели Адольф забывает об этом?
Она ведь видит, как Адольф заводится, пытаясь доказать то, что уже не поддается никакому доказательству. Каким беспомощным выглядит он, стремясь по-своему истолковать, по существу, переиграть события, происходившие где-то под этим чертовым Сталинградом уже около года назад…
Ева не раз советовала Гитлеру прекратить вечерние беседы у огня, распустив (разогнав!) всех своих «прикаминных апостолов». Он – фюрер. Канцлер. Главнокомандующий. Сейчас его место в Берлине. В рейхсканцелярии. Его вечера должны проходить в официальных приемах. Посещениях театров, поездках, ну и, конечно же, за письменным столом берлинской резиденции.
Как прекрасно она могла бы спланировать его рабочий день, если бы ей было позволено это! Что мешает фюреру назначить ее своим секретарем? Ведь это в его власти, в его!
Как идеально все могло бы выглядеть, если бы Гитлер наконец воспринял тот способ жизни, который только и приличествует главе великой страны! Они могли бы пожениться, могли бы принимать официальных гостей в своей берлинской, берхстенгаденской, мюнхенской, восточно-прусской резиденциях…
А что мешает фюреру приобрести небольшой старинный замок где-нибудь в Нижней Саксонии или Баварии? И если уж в Германии по-прежнему в чести дворянские достоинства, то что мешает получить одно из них фюреру Германии? Разве он не достоин наследственного титула барона, графа, князя, герцога? Как мило выглядело бы: «Великий герцог Адольф фон Гитлер и герцогиня Ева фон Гитлер прибыли сегодня утром в Мюнхен… Толпы баварцев встречали их цветами…»
Нет, ну где справедливость? Почему все вокруг, даже этот жалкий Риббентроп, должны кичиться своим «фон» и смотреть на нее, как на жалкую дворняжку?
Фюрер не умеет оставаться фюрером – вот в чем весь ужас положения и ее, Евы Браун, и самого Гитлера. Придя из низов, из подворотни, ниоткуда, Гитлер так и не сумел привить себе тот особый дух аристократизма, достоинства и даже разумного высокомерия, которые позволили бы ему соблюдать необходимую дистанцию во взаимоотношениях с «придворными». Так и не сумел вписаться в сонм прусской военной аристократии, которая, даже повинуясь, всецело отторгала от себя Гитлера как совершенно чужеродное тело.
«Он появился „никем“ – и „никем“ уйдет», – почти с отчаянием пророчествовала Ева, ужасаясь неумению «ее фюрера» оставаться фюрером во всем, вплоть до проповедей в кругу «прикаминных апостолов».
* * *
Луна постепенно обволакивалась багряными пучками туч, приобретая кровавый нимб войны и черного предательства – вещий знак для каждого сущего на земле, кто еще не одумался и не раскаялся. Глядя на него, Ева продолжала с тайной надеждой погружаться в свои мечты, в которых она, само собой разумеется, сделала бы все возможное, чтобы эта ужасная война наконец была завершена, в Германии и окрестных государствах воцарился мир, а первый официальный визит примирения императорской супружеской четы фон Гитлеров был нанесен в свободный Париж. Обязательно в Париж, без признания которого ни одна империя немыслима.
«Хочу только одного: тяжело заболеть и хотя бы несколько дней ничего не знать о нем, – вернулась Ева к своим записям. – Ну почему со мной ничего не происходит?! Почему я постоянно должна терпеть все это? Лучше бы я никогда не видела его, тогда жизнь моя сложилась бы совсем по-иному. Я в отчаянии, я просто в отчаянии… Почему дьявол не заберет меня к себе? У него наверняка было бы лучше, чем здесь…»[6 - Из дневниковых записей Евы Браун.]
Если бы сейчас у нее хватило сил и мужества взяться за карандаш, то, увы, она опять вынуждена была бы написать нечто подобное. Только с еще большей горечью в словах. А ведь как хорошо было им, когда он еще не являлся фюрером Третьего рейха! Они забивались в какой-нибудь уголок, где их никто не мог обнаружить, и предавались своим греховным утехам с невинной радостью школьников, познающих, втайне от взрослых, первые азы первородного греха Адама и Евы. Так, может быть, вся трагедия в том, что Адольф все же добился того, о чем так долго мечтал? Но что же ему теперь, отречься от всего ради нее?
Когда-то он был прекрасным любовником – немножко грубоватым, зато страстным, предающимся постельным играм с такой же фанатичностью, с какой предавался всякому своему увлечению. Вот почему Ева очень даже понимала свою предшественницу Гели Раубаль, которая ушла в мир иной, как только осознала, что вся оставшаяся жизнь ее уже никак не сможет соприкасаться с жизнью Адольфа.
Правда, злые языки утверждают, что ее убил сам Гитлер. Однако Ева не верила им. Этот человек действительно способен убить, да, способен. Но только не оружием. Он убивает постепенно, подавляя в женщине личность, подавляя в ней женщину, превращая ее в сексуальный придаток своего бытия, в постельную принадлежность, к которой старался даже не привыкать настолько, чтобы зависеть от нее. И по отношению к которой считал себя ничем не обязанным.
Как и Гели Раубаль, Ева могла сколько угодно упрекать Гитлера, но имела ли она на это право, помня, что речь идет о человеке, возродившем рейх?
9
Когда Браун впервые осознала, во что превратилась ее любовь и чем может закончиться роковая привязанность к человеку, перед которым начинает трепетать не только рейх, но и вся Европа, она решила покончить с собой. Ей казалось, что это единственный доступный способ заставить Адольфа вспомнить о ней, ужаснуться и вновь полюбить. Пусть даже мертвую, но… полюбить!
Она выстрелила себе в шею, поскольку такой выстрел, как ей казалось, не способен обезобразить ее настолько, насколько обезобразил бы выстрел в висок или в рот. А выстрелить в грудь попросту не решилась.
Ева прибегла к этому избавлению в 1929-м, когда ей исполнилось целых двадцать и когда казалось, что всю свою «настоящую» жизнь она уже прожила, ибо дальше наступает старость, которая ее совершенно не привлекала. Теперь, с высоты тридцати четырех, Ева вспомнила об этих «возрастных ужасах» с покровительственной улыбкой перезревшей, всезнающей матроны.
Удивившись своему чудесному спасению, Ева клятвенно решила во что бы то ни стало родить фюреру наследника. Но, как выяснилось, для этого мало заманить в постель будущего отца. Оказывается, оба они настолько нагрешили против природы, что в праве на сына Господом ей уже было отказано.
Понял ли это Гитлер? Вряд ли. К тому времени он уже по-настоящему почувствовал себя владыкой, императором, способным оставить после себя в наследство огромную «тысячелетнюю империю». Что ему до страхов мюнхенской Марии Магдалины, решившей искупить свои грехи муками праведного материнства?
Как мучительно не хотелось ей покушаться на собственную жизнь во второй раз! Как не хотелось уходить из жизни! Поняв, что матерью ей не стать, что никому другому дать жизнь ей уже не удастся, Ева решила дожить хотя бы свою. Но жизнь эта имела смысл лишь постольку, поскольку могла быть освящена присутствием в ней – хотя бы присутствием – «ее фюрера».
Правда, свою смертельную дозу снотворного она принимала при таких обстоятельствах, которые позволили быстро обнаружить ее и спасти. Это была коварная, смертельно опасная хитрость женщины, отлично понимающей, что последний шанс, последний проблеск ее личного счастья находится где-то между жизнью и смертью.
После того как с большим трудом Еву вновь вернули в мир страданий и иллюзий, люди из близкого окружения фюрера по-настоящему возненавидели ее. Возненавидели настолько, что она начала опасаться за свою жизнь. Когда возникал вопрос, кем жертвовать: вождем партии или уличной девкой, «партай-любовницей», – над решением долго не задумывались.
Многие из приближенных Гитлера еще не забыли скандал, связанный с предыдущей его любовницей, Гели Раубаль, который с огромным трудом и риском – не только для карьеры Адольфа, но и для политической карьеры всего национал-социалистического движения – удалось вроде бы основательно замять. А тут вдруг еще одна попытка самоубийства другой «рейхсналожницы». Пойди докажи потом, что не очередное убийство. Чего только ей не пришлось выслушать тогда! Вплоть до прямых угроз. При том, что сам Гитлер оставался совершенно безучастным к ее положению и к ее горю. Уже со временем она узнала, что происшествие сильно встревожило его. Но это был скорее страх за свою репутацию, чем страх за ее жизнь, боязнь потерять свою Еву, «свое Евангелие» – как все еще продолжал называть ее в порыве мистической нежности.
Мудрее всех остальных повела себя в этой ситуации жена Геббельса фрау Магда. Как только Ева окончательно пришла в себя и фюрер приказал доставить ее в «Бергхоф», Магда явилась к ней, чтобы поговорить по душам. Но явилась не как жена рейхсминистра по пропаганде, а как «истинная германка», знающая, что главнейшая обязанность каждой женщины рейха заключается в том, чтобы помнить о своей святой обязанности перед Родиной. А еще поговорить – как женщина с женщиной…
Магда была лет на десять старше Евы, поэтому «как женщина с женщиной» ей тоже позволялось…
– Вы – самоубийца, Ева, – с вызывающим спокойствием произнесла Магда, даже не получив согласия на разговор. – Но вовсе не потому, что хватаетесь за пистолет, за смертельные дозы снотворного… Вы самоубийца, поскольку, пытаясь связать свою судьбу с великим человеком, возможно, ниспосланным Германии высшим разумом, пытаетесь низвергнуть его до своего кавалера, до жалкого сострадателя ваших женских страхов и переживаний.
– Я бы не стала объяснять наши взаимоотношения столь прямолинейно, – растерянно воспротивилась Ева. – Что дает вам право?..
– Бросьте, Ева! После всех ваших скандальных экзальтаций отношения фюрера с «некой девицей Браун» истолковывает сейчас чуть ли не вся Германия. Причем всяк на свой лад.
– Так вы, фрау Геббельс, явились, чтобы пересказывать все те гадкие истории, которыми наводняют Берлин наши недоброжелатели? – еще более решительно поинтересовалась Ева.
– Почему вы считаете, что только Берлин, милочка? Однако не будем об этом. В отличие от многих недоброжелательниц и завистниц, я пришла, чтобы пригласить вас спокойно поразмыслить над ситуацией, в которой оказались не только вы одна.
– Ну так я слушаю вас.
Позволение было получено столь неожиданно, что Магда растерялась.
– Видите ли, госпожа Браун, вы не понимаете той простой истины, что всю жизнь вы должны посвятить сотворению из Гитлера вождя, кумира, причем не только своего, но и всей германской нации. Да-да, вы, как самый близкий ему человек, должны служить сотворению Гитлера-фюрера, Гитлера-легенды, Гитлера – отца нации. Как служим этому мы с моим Геббельсом. – Она так и сказала тогда: «мы с моим Геббельсом».
– И вы – тоже?
– Неужели не заметили?
– Но почему я не могу мечтать об обычном человеческом счастье?
– Да потому, что в известном отношении Гитлер не просто человек, он непостижим, до него не дотянешься[7 - Известное высказывание Магды Геббельс.]. Его достоинства и недостатки, его величие и даже низменность его чувств – если уж кому-то никак не обойтись без подобного определения – нельзя измерять привычными земными мерками, оценивать примитивными обывательскими критериями.
Прежде чем что-либо ответить, Ева задумалась: а приходило ли ей в голову подчинять свою жизнь сотворению из Гитлера кумира нации, фюрера рейха?
– Кажется, я начинаю понемногу понимать это. – Ева все еще чувствовала себя тогда довольно скверно. Большую часть дня пребывала в постели, наблюдая в окно, как зеленеет весенний лес на склонах ближайшей горы и как отцветает куст какой-то дикой поросли, тянущейся к ее стеклу, словно райский куст возненавиденной ею жизни. – Однако признаюсь, что дается мне это понимание с трудом.
– Не сомневаюсь. А все потому, что до сих пор вы воспринимали фюрера только как мужчину. Ясное дело, без этого не обойтись, – мяла Магда в руках какую-то коробочку с подарком, который так и забыла вручить Еве. Костлявая, с выцветшим безликим лицом и угасшими глазами, едва виднеющимися из-за отвисших темно-коричневых мешочков под ними, Магда особого фурора в глазах окружающих не производила. А вот словом зажигать умела. Чем была под стать «своему Геббельсу». – Короля играет окружение. Не моя это прихоть. Не я выдумала. Так было всегда. И вы, фрейлейн Браун, вы первая, кто должен задавать тон в сотворении королевского величия на исторической сцене Третьего рейха. Мужчиной Адольф Гитлер может оставаться для вас только в постели. Но и там вы обязаны – уж извините за женскую откровенность и бесстыжесть – вести себя, как подобает, находясь в ложе императора.
– Об этом со мной еще никто не говорил, – обескураживающе призналась Ева. – Вообще на подобные темы.
– Не удивляйтесь, не решались. Над вами – спасительная тень величия фюрера, – почти строевым шагом прошлась у ее койки Магда Геббельс. – Жаль, что вы все еще не постигли этого.
– Вести себя в постели, как императрица, – пожалуй, единственное, что мне под силу, – не без горькой иронии заметила тогда Ева. – Но трудность заключается в том, что я хочу заставить себя почувствовать, что ложе, которое делю, в самом деле является ложем императора. И что оно освящено браком и любовью.
Рассмеялась Магда Геббельс коротко и зло.
– А кому и когда приходилось видеть императорское ложе, освященное браком и любовью, да к тому же недоступное для наложниц? – въедливо поинтересовалась она. – В каких таких историях каких миров вам удалось вычитать нечто подобное, моя милая? Если ложа императоров и были чем-то освящены, то лишь потом и слезами фрейлин, любовниц-аристократок и рабынь. Потом и слезами наложниц, фрейлейн Браун, – вот чем будет свято ваше ложе. И если вы до сих пор не способны подчинить себя этой жестокой неминуемости, то вам лучше отойти в тень, раствориться в толпе других женщин, исчезнуть из жизни фюрера, жизни рейха, а возможно, и своей собственной. – Магда подошла к окну и повела рукой по тому месту на стекле, к которому прикасалась ветка куста.
Ева приподнялась и наблюдала за ее поведением с трепетом девчушки, пред очи которой неожиданно явилась мудрая фея.
«Рейхсналожница» и сама не раз думала приблизительно о том же, о чем говорила сейчас Магда Геббельс, однако у нее это не оформлялось в такие жесткие суждения. Очевидно, она действительно не способна была прийти к той мысли, к тому пониманию ситуации, своей роли, к каким безоглядно подводила ее сейчас Магда.
– И все же боюсь, что у меня так не получится, – несмело молвила Ева. – При том, что я понимаю – в ваших словах кроется глубокий смысл…
– Тогда уходи! – резко бросила фрау Геббельс, стоя к ней вполоборота. – Подготовить тебе еще одну порцию снотворного? – решительно перешла она на «ты», и это сразу насторожило и смутило Браун. – Но такого, что никакие врачи спасти тебя не сумеют. Чтобы уж уходить, так уходить.
– Если понадобится, я позабочусь об этом сама.
– Сомневаюсь. Опыт показывает, что ты не в состоянии сделать решительные выводы из всего, что тебя окружает. Не способна понять, что если ты настоящая германка, если ты патриотка рейха – то должна подчинять свои личные интересы, не говоря уже о капризах, интересам Германии.
Ева растерянно молчала. Когда речь заходила об «интересах Германии», она предпочитала умолкать. К тому же Магда оказалась значительно тверже и бессердечнее, чем она предполагала.
Повернувшись к ней лицом, фрау Геббельс по-наполеоновски сложила руки на груди и молча смотрела на сидящую в постели Браун – растерянную, буквально раздавленную, и словно бы действительно ожидала, что та согласится на еще одну убийственную дозу снотворного. Но это уже было выше ее сил.
