Фантазиста. Первый тайм

К сожалению, был один факт, омрачающий такой внезапный и дорогой подарок на Новый год: мой отец пришёл не один, а с невестой. Она единственная из гостей не понравилась мне. Была она миленькая, как кукла, но чересчур вертлявая и громкая, всё время смеялась, словно заведённая. Мне казалось, что отцу она тоже не нравится. Иначе он бы не пытался всеми правдами и неправдами избегать её общества. А если ему это не удавалось, то он тут же вместе с невестой вливался в какую-нибудь группу гостей, которую незаметно покидал через пару минут. В одиночестве.

Засмотревшись на отца, я чуть не прозевал дежурный рейд Софии. Синьора Менотти намерена была убедиться в том, что я крепко сплю, чтобы со спокойной душой продолжить праздник. Я опрометью кинулся в комнату, в два прыжка очутился под одеялом и едва успел принять позу «сплю как младенец», как в дверях появилась София. Она на цыпочках прокралась к моей кровати, поправила одеяло, присела на край постели и с минуту то ли любовалась мной, то ли, почуяв подвох, выжидала. Но я победил в этом состязании хитрости, и синьора Менотти, поцеловав меня в лоб, шепнула: «Спи, солнышко» и ушла.

Эти финальные нежности каким-то странным образом наложились на впечатления от прихода отца, и сердце моё застучало, как отбойный молоток. Мне казалось, что это не София вовсе, а мой папа поцеловал меня и произнёс ласковые слова. Мне было приятно и нестерпимо больно от этого. Почему я вынужден лишь мечтать о том, что должен был иметь с рождения? Почему моя мама лежит на кладбище, а отец пьёт шампанское с какой-то кралей и даже знать не знает, что у него есть я! Негодование сменялось в моей душе с жалостью к себе и наоборот, и я терялся, не зная, что мне предпринять. Я жаждал увидеться с отцом, я был уверен, что он сразу узнает меня и все поймёт. Такой красивый человек просто не мог оказаться набитым дураком! Но как мне спуститься вниз, не столкнувшись с Софией? Голова моя трещала от напряжения, с которым я разрабатывал диверсионный план. Как бы там ни было, но лежать в кровати и жалеть себя, когда мой папаша беспрепятственно разгуливал по дому, было глупо. И я снова выбрался из комнаты.

На этот раз я передислоцировался почти к самой спальне Менотти, потому что оттуда была видна бо́льшая часть гостиной. Мужчины и женщины пили коктейли, разговаривали и смеялись. Между ними сновали бордовые официанты. Красивый женский голос пел под «минусовку» – наверное, Менотти пригласили профессиональную певицу. Но я высматривал в пёстрой толпе белоснежную рубашку моего отца. Он словно под землю провалился. Может, спрятался в укромном уголке от своей хохотушки? Может, уехал домой, пока я изображал перед Софией спящего? Больше никаких вариантов мне на ум не приходило. Я был в отчаянии, что упустил такой шанс, может быть, единственный в жизни.

Между тем время близилось к полуночи. У Менотти был приготовлен для гостей фейерверк и развлекательная программа на площадке возле дома. В общем, все направились в сад, и мне стало не на кого смотреть. В этот момент меня охватило такое жгучее отчаяние, что я плохо понимал, что и зачем я делаю. Ноги сами несли меня вниз по лестнице, и меня даже не смущало, что я в пижаме.

В гостиной никого уже не было: музыка и смех доносились снаружи. Я пробрался к окнам, выходящим на площадку, где шло веселье. Отсюда я мог беспрепятственно наблюдать за гостями. Даже если в комнате появилась бы София, я бы спрятался за ёлкой или шторой. Прижавшись к стеклу, я глазами перебирал пёстрые одежды и мелькавшие лица, отыскивая отца. Какая-то из женщин была в белом платье, которое постоянно отвлекало моё внимание, но я упорно продолжал поиски. Понимание, что отца среди гостей нет, приходило ко мне медленно, но неотвратимо. Я внутренне сопротивлялся ему, пока не начался фейерверк.

Надо сказать, что это зрелище всегда больше пугало меня, чем развлекало. Я, конечно, не застал никакой войны, но звуки разрывающихся петард вызывали у меня тревожное чувство, словно я, однажды переживший ночную бомбёжку, вдруг услышал далёкие раскаты канонады. После первого залпа, я отскочил от окна. После второго мне стало страшно, и я поспешил покинуть гостиную. И в этот момент состоялась наша с отцом первая встреча.

Откуда он вырулил, я не заметил, потому что был напуган фейерверком. Папаша мой, видимо, тоже был невнимательным от рождения, а может, просто не ожидал, что ему под ноги бросится восьмилетний мальчик… В общем, мы столкнулись с ним на полном ходу. Не знаю, как ему, а мне было очень больно, потому что он мне здорово заехал в лоб локтем. В следующую секунду с уст отца сорвались несколько отборнейших ругательств, какие можно услышать только в очень эмоциональных матчах очень принципиальных соперников. Я, понятное дело, встал как вкопанный. Все слова, что я хотел произнести в минуту нашей встречи, вылетели у меня из головы, а язык примёрз к нёбу. Я смотрел на отца полными надежды, любви и волнения глазами, а он… Он просто отодвинул меня в сторону и быстро направился к двери, ведущей в сад. Видимо, спешил на фейерверк. Он даже не взглянул на меня! Не говоря уж о том, чтобы почувствовать родственную связь. Я был в шоке. Я смотрел ему вслед, пока за ним не закрылась дверь, и не мог пошевелиться. Лоб у меня болел, а отец, я думаю, уже забыл о нашем столкновении, словно я был какой-нибудь глупой кошкой, попавшейся ему под ноги.

Не знаю, сколько времени я простоял ошарашенным – минуту или десять. Вдруг мне на плечо легла чья-то рука. Я вздрогнул и обернулся: позади меня стоял Джанлука.

– Разбудили тебя, да, пострел? – улыбнулся он. – Пойдём я тебя уложу.

Я молчал и не сопротивлялся. Что толку протестовать, когда мир вокруг тебя рушится, как в голливудских фильмах? Джанлука дождался, пока я заберусь под одеяло, и сел на край кровати. Он был пьян и весел, и ему не было дела до чужих трагедий.

– Рассказать тебе сказку? – игриво поинтересовался он.

– Спасибо, но я уже большой, – промямлил я. Мне хотелось, чтобы он побыстрее ушёл и оставил меня наедине с моим несчастьем.

– Хочешь, принесу тебе пирожных? – неожиданно предложил Менотти.

И тут во мне произошёл раскол. Жадная и равнодушная часть меня, которой всегда было плевать на душевные терзания, заставила меня с радостью воскликнуть:

– Хочу!

Джанлука хохотнул и быстро вышел из комнаты. Я ругал себя за самопредательство, за то, что променял переживания от встречи с отцом на бисквиты, но, когда явился Менотти, муки совести тут же сошли на нет. Он принёс четыре разных пирожных на блестящей тарелке и большой стакан сока.

– Не надуй в кровать только ночью, – пошутил он и снова сел рядом. – Мне больше вот это понравилось. Попробуй!

Я взял пирожное, на которое указал футболист, и откусил от него большой кусок. Оно действительно было очень вкусным, нежным и буквально таяло во рту.

– Когда я был маленьким, мы жили в пригороде, и я мечтал, чтобы папа хоть раз в жизни свозил меня посмотреть городской фейерверк, – заговорил Джанлука, пока я жевал. – Но ему было некогда, а одного меня он не отпускал. И эта мечта оставалась для меня самой заветной долгие годы. Теперь я могу устраивать фейерверки у себя во дворе хоть каждую ночь, но смотреть на них мне не хочется. Знаешь почему?

Я отрицательно мотнул головой.

– Потому что чаще всего мечта намного лучше своего воплощения. В том смысле, что, когда она сбывается, ощущаешь пустоту и даже разочарование. И приходится искать новую, потому что больше не о чем мечтать.

Я замер, не донеся последний кусок пирожного до рта. Неужели Джанлука знает о моей встрече с отцом? Может, тот ему рассказал про меня? Или Менотти наблюдал эту сцену со стороны?

– Недостижимость – самое прекрасное, что есть в мечте, – закончил он свою мысль и встал. – Ладно, я пойду, а ты доедай и ложись спать. Завтра мы с тобой поедем развлекаться.

Он потрепал меня по волосам и вышел. А я остался наедине со сладостями. Поглощая их, я пришёл к выводу, что Джанлука неправ. Потому что я предпочёл бы всё-таки иметь родителей, чем просто мечтать о них.

Уснул я быстро: пирожные оказали просто-таки терапевтическое успокоительное воздействие.

На следующий день я уже забыл про отца. Вернее, я помнил про нашу с ним встречу, но острота ощущений притупилась, и я наслаждался обществом Джанлуки. Надо сказать, что роль отца, пусть и временного, давалась ему нелегко. Он иногда забывал обо мне (например, выходя из машины, на автомате ставил её на сигнализацию, не дождавшись, пока выйду я и закрою свою дверцу), иногда выражался в моём присутствии такими словами, от которых я невольно краснел, а иногда ударялся в гипертрофированную заботу: поправлял на мне куртку, держал за руку, помогал забраться в джип. Я видел, что он волнуется, хоть и держится с подчёркнутой небрежностью, и тоже волновался. В основном тогда, когда мы встречали на улицах или в кафе знакомых Джанлуки. Я не знал, как мне вести себя в этом случае. Бабушка научила меня всегда первым здороваться со взрослыми, и я поступил так, когда мы встретились на парковке с каким-то толстым дяденькой. Джанлука смутился, потому что я обратил на себя внимание, и ему пришлось объяснять толстяку, кто я такой. В следующий раз я решил промолчать, но тогда знакомый Джанлуки в середине разговора указал на меня и спросил:

– А это твой племянник?

Джанлука вкратце рассказал мою историю, после чего я смущённо поприветствовал собеседника, чувствуя себя букой и невежей. Это тоже поставило Менотти в неловкое положение.

Зато, когда мы были с ним вдвоём, мы чувствовали себя раскованно и комфортно. Узнав, что я давно мечтаю побывать на катке, он тут же привёз меня туда. Мы купили билеты, взяли напрокат коньки и вышли на лёд. Я очень удивился, узнав, что Джанлука ни разу в жизни не катался на коньках. Мы взялись за руки и, помогая друг другу, кое-как сделали первый круг. Дальше пошло лучше. Я в силу детской гиперобучаемости быстро освоил принцип скольжения и научился держать равновесие. Джанлука постигал сии азы с помощью отменной спортивной формы. Через полчаса мы уже гонялись друг за другом, иногда падали, но радости это не убавляло. После катка мы отправились в кафе и наелись там мороженого, а потом приехали домой и до одури играли в футбольный симулятор.

Это был, пожалуй, самый насыщенный день за все каникулы. После него Джанлука с головой ушёл в свои спортивные будни: тренировался, снимался в передачах, участвовал в благотворительных акциях и готовился к матчу.

София тоже погрузилась в дела: рано уходила из дома, возвращалась ближе к вечеру и до ночи сидела в зелёной комнате (так я называл мини-оранжерею позади дома) с ноутбуком. Если же синьора Менотти оставалась дома, то постоянно куда-то звонила и требовала от меня тишины, хотя ни в одной шумной игре я замечен не был. Я понимал, что начинаю действовать Софии на нервы, поэтому старался как можно реже попадаться ей на глаза. Синьора Бароне тоже это чувствовала, поэтому мы с ней за четыре дня посетили шесть познавательных выставок и два спектакля. Спектакли мне не понравились, а вот планетарий и выставка старинных автомобилей запали в душу надолго. Я до сих пор люблю приходить в тот планетарий. Сейчас там сделали большой ремонт и перепланировку, вдохнули в экспонаты современность, но та непередаваемая атмосфера тайны, на грани сказки и науки – сохранилась до наших дней.

9

Когда я вернулся в школу, меня просто распирало от желания рассказать Джанфранко и Деметрио о том, где я провёл Рождество. Но Джанфранко не приехал: он простудился и лежал дома с температурой, а Деметрио, как всегда, обратил на меня столько же внимания, сколько на кучки опавших листьев у ворот школы. Но не это испортило мне настроение, а неожиданный приезд тёти Изабеллы вечером. Когда я уходил с ужина, синьор Патрик, дежуривший в тот день, окликнул меня и сухо сообщил, чтобы я поднялся в кабинет директора.

Теперь всё, что касалось семьи Менотти, приобретало для меня особенный смысл, и я припустил со всех ног, полагая, что София хочет дать мне несколько указаний относительного того, как вести себя с другими детьми. Ворвавшись в приёмную, я встал как замороженный: на том самом кожаном диване сидела тётя Изабелла. Одежда на ней была довольно дорогая, выглядела тётя прекрасно: с макияжем, красивой причёской, золотыми серьгами в ушах. София Менотти, скрестив руки на груди, стояла у окна и, когда я вошёл, произнесла странным тоном:

– Франческо, повидайся с тётей.

Я уставился на неё немигающим взором, но София с той самой едва уловимой интонацией раздражения, к которой я привык за эти десять дней, продолжала:

– Синьора Фолекки, вам хватит полчаса? У мальчиков сегодня ранний отбой.

– Конечно! – с чувством великой благодарности воскликнула тётя. Она всегда была излишне эмоциональна.

– Тогда я вас оставлю на тридцать минут, – София неспеша покинула приёмную.

Едва за ней закрылась дверь, тётя накинулась на меня с поцелуями и ласками.

– Бедный мой Ческо, – шептала она, прижимая меня к груди, – простишь ли ты меня?! Наверное, нет. Малыш, я не смогла приехать, потому что мы с Эдуардо ездили к нему в Аргентину. Мы хотели взять тебя с собой, но всё произошло так поспешно, что я не успела оформить документы.

Она снова целовала меня и плакала, а я стоял как истукан, не зная, как реагировать на эти слова. С одной стороны, мне было жутко обидно, что тётя променяла меня на какого-то Эдуардо, но с другой – ехать с ними в Аргентину я не хотел. Мне гораздо приятнее было находиться здесь, с Джанлукой и Софией, с Джанфранко и Деметрио.

– Франческо, котёнок мой! – тётя перевела дух и с новой силой принялась осыпать меня поцелуями. – Мой маленький паучок! Я обещаю тебе, что как только устроюсь в Санта Фе, сразу же вернусь за тобой. И мы будем жить втроём: ты, я и Эдуардо.

Буря протеста взметнулась в моей душе, потому что я категорически не хотел жить ни с какими Эдуардами! Уж лучше одному, в «Резерве», терпя издевательства Карло Ведзотти, чем в незнакомой Аргентине, которая представлялась мне огромной выжженной солнцем пустыней, посреди которой стоял серый средневековый замок без окон и дверей, именуемый Санта Фе. Я высвободился из тётиных объятий, отошёл к окну, давая ей понять, что не хочу говорить на эту тему.

– Я понимаю, ты сердишься на меня. Я сама зла на себя! – она вытерла глаза и протянула мне небольшой свёрток. – На, милый, это тебе. Подарок.

Я, поджав губы, принял его и смотрел на тётю исподлобья, ожидая, когда же кончатся эти полчаса.

– Ты не развернёшь? – с надеждой спросила она.

Я вздохнул и вскрыл упаковку. Едва я увидел резной деревянный край рамки, как сердце моё запрыгало в груди. Я дрожащими руками вынул ту самую фотографию, где мама сидела на скамейке в больничном саду. Я боялся, что сейчас заплачу, но обошлось. Только голос у меня вдруг осел.

– Спасибо, – прохрипел я, прижимая фотографию к груди.

– Пусть Марго пока побудет с тобой, – тётя погладила меня по голове. – А когда я устроюсь, то позабочусь о тебе.

Она ещё что-то говорила про то, какой у неё теперь замечательный жених Эдуардо, и как он любит детей и не против со мной познакомиться. Потом она расспросила, как я провёл праздники. Я в двух словах рассказал ей про семью Менотти, про нас с Джанлукой. Тётя улыбнулась. Её удовлетворил мой ответ. Меня отчасти это обрадовало, потому что теперь спешить с моим переездом она точно не будет. Я воодушевился произведённым впечатлением и подкинул ей ещё пару успокоительных фактов про то, как мне тут хорошо.

– Ты умница у меня, – констатировала тётя.

Пообщавшись ещё немного, мы расстались. Гораздо раньше, чем истекли полчаса. Я шёл к себе в комнату со странным чувством. После десяти дней, проведённых в семье, мне, как в том анекдоте, казалось, что жизнь налаживается. Я прижимал к груди фотографию мамы, в углу за шкафом у меня лежал футбольный мяч, подаренный Джанлукой, и сам «Резерв нации» больше не виделся мне тюрьмой, где я вынужден был томиться. Далёкая Аргентина и незнакомый Эдуардо пугали меня намного сильнее. Тогда я ещё не знал, что счастье моё – ненадолго, я просто наслаждался моментом.

Впрочем, наслаждение это длилось почти три месяца. Дела мои шли в гору: регулярные тренировки с Деметрио дали результат, и теперь дедушка Тони выставлял меня в стартовом составе. Играли мы с переменным успехом, но я забивал практически в каждом матче. Это разожгло интерес ко мне не только со стороны Гаспаро, но и со стороны семейства Менотти. Джанлука активно показывал меня различным специалистам, которые должны были вынести вердикт: стоит ли заниматься моим спортивным образованием. Одни утверждали, что я хорош только на фоне остальных двадцати четырёх бездарностей школы, другие уверяли, что я – будущая звезда с мировым именем и что со мной надо работать по олимпийской программе.

София, поняв расстановку сил (а женщиной она была далеко не глупой в стратегическом плане), с энтузиазмом взялась за мою судьбу, чтобы через пару-тройку лет выгодно продать меня одному из столичных клубов. Для этого два раза в неделю к нам приезжал синьор Дорадо – супертренер, который вывел в свет уже не один десяток талантливых и подающих надежды футболистов, в том числе, кстати, и моего биологического отца. Этот мастер занимался со мной по три часа, иногда ругался, иногда хвалил и всё время давал задания, которые я должен был подготовить к следующему его приходу. Жизнь моя наполнилась смыслом и деятельностью. И хотя мальчики из «Резерва» стали относиться ко мне резко отрицательно, я не обращал на это внимания, потому что времени на такие пустяки у меня не оставалось совсем. Всё, что я успевал, – это посещать школу да недолго перед сном посмотреть на мамин портрет и помечтать.

Надо сказать, что с учёбой у меня тоже начались проблемы. Мне было скучно на большинстве предметов, поэтому материал я не усваивал катастрофически. Джанфранко помогал мне с домашними работами, но на контрольных я с треском проваливался. София Менотти ездила в школу, чтобы объясниться с директором и преподавателем, но меня это совсем не заботило. Я жил футболом, я не мог дождаться, когда же снова выйду на поле и буду тренироваться, готовясь к приходу синьора Дорадо.

И вот тут в моей жизни грянул гром. Когда, как казалось, ничто не предвещало беды, случилось страшное – о моём существовании прознало государство. Ничто так не ломает человеческие судьбы, как вмешательство исполнительной власти, хотя отчасти за этот удар судьбы я должен был поблагодарить тётю Изабеллу.

Дело в том, что срок её опекунства истёк ещё в феврале. Вернее, он не истёк сам по себе – тёте надо было каждый год подтверждать его, потому что она была незамужней, а следовательно, государство очень волновалось, сможет ли она меня прокормить. Но поскольку тётя укатила с Эдуардо в Санта Фе, на очередную комиссию она не явилась. Управление опеки начало её разыскивать, в итоге нашло в другой части света. Тётя ответила на официальное письмо, что приехать в ближайший месяц не сможет, и этим подписала мне приговор. Отныне ей было отказано в праве усыновлять или брать под опеку кого бы то ни было, включая меня.

Итак, я влетел не по-детски. Весь апрель шли разбирательства, а в середине мая синьоре Менотти было предписано исключить меня из «Резерва», поскольку отныне заботу о моём воспитании брало на себя государство. Джанлука пытался как-то уладить ситуацию, но, когда в вопросе замешана недвижимость (моя доля от проданного тётей бабушкиного дома до сих пор оставалась спорной частью разбирательства), бодаться с государством очень и очень непросто.

В школе все быстро проведали, что я переезжаю в приют. Джанфранко расстроился, сказал, что будет навещать меня там. Карло обрадовался, потому что я сразу освобождал ему место в стартовом составе. Деметрио хлопнул меня по плечу и сказал:

– Жаль, дружище, что мы больше не сможем тренироваться.

Гаспаро наказал мне не терять форму и продолжать заниматься каждый день, а дедушка Тони пообещал, что школа найдёт способ вернуть меня обратно. Глядя на эту ситуацию с высоты прожитых лет, я понимаю, что он сам не верил в то, что говорил. Кому нужен сирота, пусть даже и талантливый как чёрт, если из-за него придётся пробежать сто инстанций и поднять кучу связей – и ещё не факт, что будущее, которое мне пророчили, наступит. Сколько подающих надежды детей так и остались всего лишь подающими надежды? Сколько маленьких гениев портилось с возрастом, устав от чрезмерного внимания взрослых к своей судьбе? Безвозмездно вбухивать в будущее ребёнка кучу сил и денег могли только родители, коих у меня не имелось.

И я, собрав свои нехитрые пожитки, к которым прибавились школьные принадлежности, форма «Резерва» и мяч, подаренный Джанлукой, сидел на ставшей уже такой родной кровати и ронял слёзы на мамину фотографию в рамке. Девятнадцатилетняя Маргарита Фолекки смотрела на меня с любовью и сочувствием, как бы говоря, что даже в такую трудную минуту она не оставит меня. Я был так поглощён своим отчаянием, что не слышал, как в комнату вошёл Джанлука. Только когда он присел на кровать, я вздрогнул, осознав, что рядом кто-то есть.

– Держись, парень, – вздохнул футболист, обнимая меня за плечи. – В жизни бывает и не такое. Я знаю много великих футболистов, которые стали великими, невзирая на то, что дорога в спорт им была закрыта.

Я кивал, размазывая слёзы по щекам, потому что говорить мне совсем не хотелось. Сейчас меня вполне бы устроило, если бы вдруг разразилась гроза и молния ударила прямо в мою несчастную голову.

– Что это у тебя? – Джанлука развернул рамку фотографией к себе. – Это твоя мама?

– Да, – еле слышно ответил я.

– Красивая, – сказал Менотти, но в голосе его не слышалось ни восхищения, ни простой вежливости, с которой говорят такие слова. Футболист смотрел на меня с таким вопиющим сочувствием, что мне сделалось в три раза жальче себя, и я заплакал в полную силу.

– Эй, ну что за мокрые дела?! – воскликнул Джанлука, толкнув меня в бок. – Ты мужик, кончай реветь!

Я кое-как взял себя в руки, чтобы не расстраивать человека, подарившего мне самое прекрасное в мире Рождество.

– Вот, уже лучше! – Джанлука подхватил с пола мой старенький чемоданчик, взял меня за руку и повёл вниз, к машине. Я плёлся за ним, прижимая к груди мамин портрет, и старался не смотреть на мальчишек, которые провожали меня злорадными взглядами. Только Джанфранко подскочил с другой стороны и дошёл со мной до парковки, уверяя, что каждые выходные он будет приезжать ко мне со своей огромной и шумной семьёй. Мы сели в машину, Джанлука глянул на меня в зеркало заднего вида так, что у меня защемило сердце. И моё изгнание из футбольного мира началось.

10

Приют святого Петра, куда меня привёз синьор Менотти, находился за городом. Задним двором он выходил на большой, заросший редкой травой пустырь, а к фасаду от автомагистрали вела узкая и разбитая асфальтовая дорога. По правую сторону от неё располагалась скудная спортивная площадка: футбольные ворота без сетки, два баскетбольных столба с кольцами, шведская стенка, покрашенная жуткой жёлтой краской, и качели. Слева от дороги находилась небольшая часовня, огород и всякие хозяйственные постройки. Пейзаж более чем унылый. От его вида мне сделалось тошно, захотелось упасть в ноги Джанлуке и просить – да что там, умолять его! – не отдавать меня в это учреждение. Но каким-то своим детским чутьём я понимал, что синьор Менотти бессилен в этой ситуации.

У машины меня встретила высокая худощавая женщина, чем-то напоминавшая мою тётю. Её звали синьора Чинта и она работала здесь старшим воспитателем. Рядом с ней толклась тётенька в форме с погонами – судебный исполнитель. Меня повели в кабинет директора, где Джанлука подписал нужные бумаги. Дальше я всё помню как во сне, потому что разум мой отказывался воспринимать происходящее. Джанлука и синьора Чинта отвели меня в огромную спальню, рассчитанную на тридцать человек. Двухъярусные кровати вдоль комнаты, как дома – вдоль улицы. Моя оказалась самой дальней и, как всегда, непарной, то есть спать на ней я должен был один. Мальчики-сироты провожали меня любопытствующими взглядами и тихо переговаривались, а я был не в силах произнести ни слова.

– Ну что, пострел, обживайся тут, – Джанлука подбадривающее щёлкнул меня по носу. – Мы с Софией будем навещать тебя.

Я не верил ему. Не верил, что такой человек просто так захочет нагружать себя лишними обязательствами. Рассовав вещи по полкам шкафчика, который в ряду прочих стоял в прилегающей к спальне комнате, я сел на кровати, глядя на мамину фотографию. Джанлука ещё о чём-то переговаривался с синьорой Чинтой, а потом обратился ко мне:

– Франческо, не хочешь меня проводить?

Я отрицательно мотнул головой. Зачем делать ещё больнее? Менотти понимающе кивнул и ушёл. С этой минуты потянулись мои унылые и бесконечные дни, наполненные болью, скукой и отчаянием.