скачать книгу бесплатно
В это время миссис Ньюкомб быстро приоткрыла кошелек, и в нем блеснули желтым золотые соверены.
Правое крыло Кавказской линии, Кубань
Биля, Чиж, Вернигора и Кравченко ехали верхами по большой дороге в сторону Екатеринодара. Солнце, нещадно палившее весь день, уже стало красным и заметно клонилось к Западу.
Кравченко достал из кармана большой красный платок, отер лоб и задумчиво проговорил:
– Не повечерять ли нам? А завтра и въедем в город?
– Куда как лучше на свежем-то воздухе заночевать, – подхватил Чиж.
– Что ж, дело. С версту еще проедем, там балочка хорошая будет, – отозвался Биля.
– Гляди, вон всадник впереди стоит. Никак нас дожидает, – сказал Кравченко, который первым выехал из-за поворота дороги.
Чиж посмотрел туда, куда тот указывал плетью.
– Да это черкес давешний! – с удивлением произнес он.
У дороги стоял Али. Как и пластуны, он был снаряжен по-походному. За седлом чернели кожаные дорожные сумки.
Черкес тронул лошадь и подъехал к пластунам.
– Здравствуй, кунак! – сказал ему Биля.
– Салам, брат мой! Да продлятся твои дни на земле. Как твое здоровье?
– Здоров. Ты лучше скажи, Али, куда это ты собрался?
– С тобой.
– В полк, что ли, хочешь поступить? Это не у вас за Кубанью, мы регулярные!
– Хочу биться с тобой рядом.
При этих словах Кравченко даже присвистнул и буркнул:
– Ну и дела!
– Глядите вперед, браты! – бросил Чиж.
У дороги стоял еще один всадник. Это был Яков. Увидев своих, он спешился, встал на колени и положил перед собой плеть.
За спиной Били Вернигора расплылся в широкой улыбке, но есаул помрачнел, и, даже не взглянув на сына, проехал мимо него. Все остальные хотя и поглядывали на Билю вопросительно, но не решались вмешаться в семейные дела.
Яков так и остался стоять на коленях в пыли. Всадники неумолимо удалялись от него. Ему казалось, что они вот-вот въедут в огромное красное солнце. В его косых лучах резко обрисовывались теперь пять черных силуэтов.
Биля вдруг обернулся и позвал:
– Омелька!
Когда Вернигора поравнялся с ним, тот кивнул ему в сторону Якова.
Вернигора, с трудом сдерживая радость, развернул коня и послал его в галоп.
Через пару минут сын ехал за спиной у отца, все также хранившего молчание. Пластуны и Али начали придерживать своих коней, чтобы дать им поговорить, и потихоньку отстали. Биля и Яков оказались теперь впереди, саженях в десяти от них.
Отчаянно зазвенел колокольчик, и в клубах пыли показалась тележка фельдъегеря. Она словно летела над землей, увлекаемая тройкой не очень казистых, но крепких казенных лошадей. Ямщик стоял на узком облучке, крепко держал вожжи и смотрел прямо перед собой безумным застывшим взглядом. Пластуны приняли вправо. У фельдъегерей, проводивших годы своей жизни в неистовой скачке с государственными документами, на дорогах Российской империи были особые права. Тележка унеслась, поднимая в красных лучах солнца клубы пыли.
Когда она осела, Биля, не глядя в сторону Якова, заявил:
– Матери сам напишешь.
Яков расцвел счастливой улыбкой.
Биля скосил глаз, поднял бровь, заметил сияющее лицо сына, повернул к нему голову и резко проговорил:
– Смотри у меня! Слушать всех бывалых казаков, как Господа Бога, никуда не лезть!
– Да я!.. Батя, спасибо!
Радостный Вернигора, с особым вниманием следивший за этим разговором, поравнялся с Яковом и от удовольствия ткнул его в бок рукоятью нагайки.
– Цыц у меня! – бросил Биля, но и в его голосе звучала сдержанная радость.
Пластуны выровнялись и снова поехали вместе. На лицах казаков читалось общее облегчение. Только Кравченко иногда мрачно поглядывал в сторону Али.
Солнце уже до половины опустилось за горизонт. Его низкие лучи рассылали по земле чернильные тени от кустов и деревьев.
– А вот и балочка наша, – весело сказал Чиж. – Повечеряем сейчас! Брюхо с голодухи прямо подвело у меня.
5
Севастополь, Крым
Улица, обстроенная с обеих сторон белыми украинскими хатами, уходила вниз, к морю. В одном из этих домов уже вторую неделю располагались на постое пластуны.
Защитники Севастополя пока верили в неприступность города для вражеского десанта. По офицерским квартирам и кораблям, светским салонам и купеческим домам повторялись как заклинание слова какого-то стратега, сказанные три десятка лет назад: «Десант во многих силах невозможен!» От многочисленных повторений эта фраза приобрела характер незыблемой истины, которая, как и все подобные мысли, давно уже была глупым предрассудком. Многие думали, что исход войны по-прежнему будут решать паруса и клинки, а сцепиться готовились паровые машины и нарезные стволы. Кое-кто знал это, но уже совсем немногие понимали, что это будет первая схватка экономик и коммуникаций.
Пластуны занимали единственную комнату небольшой хаты. По стенам было развешано оружие, в ряд стояли походные кровати.
За большим столом около медной гальванической батареи восседал Кравченко и что-то неторопливо ладил в ней. Провода от нее, точно такие же, как и у Ньюкомба, тянулись по столу. На его противоположном конце они уходили в небольшую деревянную коробочку.
В глазу у Кравченко поблескивал монокль с хорошим увеличительным стеклом, каким пользовались часовщики и ювелиры. Казак перегнулся через стол и насыпал в коробочку порох.
В хату вошел Биля, перекрестился на иконы, расположенные в красном углу, тяжело вздохнул, присел к столу и сказал:
– Здорово дневал, Николай!
– Здравствуй! Как съездили, Григорий Яковлевич?
– Слава богу, благополучно.
– Нового-то не слыхать чего?
– Не поймешь, для чего нас и собирали. Говорильня одна, – ответил Биля. – Вон Кухаренко и не поехал, больным сказался, может, и вправду занемог. С этим постоем мы только разбалуемся. Не знаешь, где все наши делись?
– Постой – это самое баловство, известное дело. Яшка с Омелькой с подъема встали и дальше пошли куда-то дрыхнуть. Как они спелись, это дюже удивительно! Днем они палят. Омелька обучает его, значит, а твой по цифири пытается разобраться, отчего пулю штуцерную всегда на правую руку сносит. По вечерам на Северную сторону повадились. Какие-то там у них бессоромные девчата. Опять же вишня поспела.
– Я им наложу пониже спины! Ишь ты, вишня у них поспела! А ты куда глядишь?
– А я им нешто сторож? Они протыриваются из хаты, что твои ужи! А утром вот они – на своих местах почивают.
– А остальные у нас где?
– Чиж по базару лазает, глядит, где что плохо лежит. Вон скрипку себе делает. А где твой басурман, и не знаю. Нехристь этот поганый!
– Коля, зря ты так, – чуть помолчав, сказал Биля. – Али – мужик правильный. Нам дюже полезен будет. Воин он самый стоящий. А что было, то было.
– Было, говоришь? У меня это вот так перед глазами. Как они сынка моего да Галю…
– Ладно, Коля. Это у тебя что за штука? – спросил Биля, показав на провода.
– Это вот я пробую гальванизмом порох зажечь. Интересное дело. Куда твой фитиль! Его то намочит, то ветром разгонит, а если селитры переложить, в пыль за секунд сгорит. Да и какой он длины? Шагов двадцать, это самое большее. А тут искру можно хоть на версту бросить, причем именно тогда, когда она нужна тебе! Тюк вот так сверху пальчиком. – Кравченко показал на контакты проводов, досыпал пороха в коробочку и заявил: – Сейчас спробуем это дело – довольно сказал он.
– Где ты взял всю эту аммуницию-то?
– Чиж для меня у матросов стянул. Из Питера ее прислали, чтоб мины гальванизмом взрывать. Беда в том, что пороха для них нет, и корпуса быстро сделать нельзя. А так по минному делу у нас фитили уже лет десять не палят, один гальванизм.
– Ну вы даете! Такие дела Федора до Сибири доведут! Не у черкесов же вы!
– Матросам без надобности, а нам пригодится, – философски заметил Кравченко, вынул из глаза монокль, поднял палец, подвинул провода один к другому и замкнул их.
Раздался взрыв. Дым клубами заволок горницу. Где-то за стенкой раздался жалобный женский вопль и звон падающих ведер.
– Сила! – довольно сказал Кравченко.
Биля обеими руками отгонял от лица полосы дыма, плывущего в солнечных лучах.
– Ты вдругорядь на улице располагайся! Горницу задымил всю, – заявил он.
Дверь распахнулась, и на пороге появилась хозяйка хаты Екатерина Романовна, женщина лет тридцати, с красивой русской полнотой и миловидным лицом.
– Пожар! – сдавленно сказала она.
Кравченко начал вместе с Билей активно разгонять руками пороховой дым.
– Простите Христа ради! Експеримент! – проговорил он и развел руками.
– Креста на вас нет! Я так с лежанки и повалилась!
– Сей секунд все уладим! А если что вам по хозяйству надобно, так вы только скажите!
Дверь снова хлопнула. Сложившись в низеньком проеме, в хату шагнул вестовой, один из бойцов пластунского батальона Кубанского казачьего войска.
Сначала он пытался что-то разглядеть в дыму, потом вытянулся и громко сказал:
– Мне бы есаула Григория Яковлевича Билю! Пакет у меня для него.
– Это я. Давай книгу, – сказал Биля, выходя к нему из дыма.
Вестовой развернул книгу, к которой были привязаны перо и маленькая чернильница с крышкой на резьбе. Биля отвернул ее, обмакнул перо в чернильницу, расписался в получении пакета, лежавшего между страницами книги, и забрал его.
Вестовой отдал честь и вышел из комнаты.
Биля подошел к окну, вскрыл конверт.
– Яков Герасимович меня вызывает, – сказал он, еще не дочитав текст.
На турецкой софе во всей красе, в одних широких украинских шароварах лежал полковник Кухаренко. К сорока пяти годам его мощный молочно-белый торс был иссечен шрамами от пуль и холодного оружия. От места расположения пластунов резиденция Кухаренко отличалась разве тем, что он занимал всю хату один. На стене под белыми холстинами висели его мундиры, в том числе и парадный. Там же располагалось самое разнообразное оружие. Софа была застелена сине-золотым персидским ковром.
Кухаренко лежал на боку и большой двузубой вилкой ел вареники с вишней. Он окунал их в сметану и сплевывал косточки прямо в угол, на глинобитный пол.
На стук в дверь полковник коротко бросил:
– Входи!
В горницу вошел Биля, перекрестился на иконы, снял папаху.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
Было видно, что, произнося это, он просто соблюдает формальность, а с Кухаренко их связывает давняя и прочная приязнь.
Биля подошел к начальнику и пожал руку, протянутую им.
Полковник сел на софе, по-турецки поджав под себя босые ноги.
– Садись, Гриша. Вареников хочешь? – спросил он.
– Благодарствую, сыт! – ответил Биля и присел на софу.
– Хороши вареники! Жаль только, что сами в сметану не ныряют, как в сочинении господина Гоголя. Ты, я вижу, здоров, а как крестник мой?
– Здесь он, Яков Герасимович. Не посылал его еще к тебе, не хотел беспокоить.
– Пусть придет. Не рано ли ты его пластувать-то взял?
– Раненько, да так уж вышло промеж нас.
