Сочинения. Том 10

Мы готовы выколоть себе глаза, только бы нас не видели и отрезать себе уши, только бы нас не слышали.

И все это, между прочим, происходит накануне Большой Любви.

Утром мне не хочется вставать.

Я чувствую остроту своего зрения до трещины в потолке.

Слава Богу, часы больше не ходят.

Изменилась погода. Вернулась настоящая русская зима.

Я вспоминаю, как первый раз в жизни лепил снеговика. Никогда больше я не слышал такого напевного снежного хруста.

Дворовая собака, выпущенная погулять, уже набегалась всласть и в философском настроении наблюдала за неожиданным сим действом.

Запах блинов тонкой струйкой выбирался из плена сенок и, делаясь тоньше с каждым узором, исчезал.

Не удержавшись перед соблазном разом возникали взрослые и лица их на морозе становились моложе.

Приглашение пообедать было, конечно, только предлогом. Им тоже хотелось порезвиться и узнать, хорош ли будет нос у снеговика из этакой морковки?

Ждать следовало еще долго и, к моему великому удивлению, они принимались толкаться, баловаться, словом, вести себя совершенно как дети.

Соседские ребятишки подглядывали за всем происходящим сквозь щели в ветхом заборе, что принуждало меня, в отличие от взрослых, быть серьезным и сосредоточенным.

Было бы совсем здорово самому приделать снеговику этот нос, но снеговик получился рослым малым, и меня пришлось поднимать на руках.

Вечером, закутанный в теплое одеяло, я рассматривал в окно свое творение, пил чай с малиной и слушал потрясающие истории из книжки о путешествиях.

Потом наступала ночь.

Примечание

Автор осуждает практику суицида, одного из самых чудовищных явлений в истории человечества

Из Excentrique

Мелос

Уже зелень испорчена. Близорукость.Каин в глазах. Уже вытравлен круг,Разбередивший площадную глупость,Не пощадив голубей и старух.Влажные слепки пространства, бумагиБез судей к ногам приговорены.Отрезвленные нашатырем бедолагиВ них похоронные видят цветы.Уже не услышать ругань фонарщика.Без ласки остыла стеклянная плоть.И будто сам грешник над площадью в наволочке.Уже вышел табак и бессильна щепоть.Без благословения пустой табакеркеУже не до музыки. Город пропал.Лишь по старинке, как на поверку,Из коконов к окнам сзывает квартал.Гражданам июляТак случается, город постигнет жара,Полдень воблой хрустко доходит под пеклом.Капля соли искрится на проводах.Час седой и колючий, как пригоршни пепла.В этот час, расходясь, подгоревший белокЗагоняет в подвалы все тучи и тени.Упирается палец в помертвевший висок,И листва задыхается, празднуя лень.Безголосый базар, его птицы мертвы.Не смыкает свои воспаленные векиНад трудами бритоголовой братвы,Что терзаема искусом крови вовеки,И чудачеств не счесть при такой духоте —Сцены ревности, бег, суета объяснений,Сток пощечины. Клокотание в котлеНе унять. И, как раки, краснеют колени.***Сам воздух растерзан, что фраза заики,Где ветер, как хохот, ресницы смыкает,Где страшно, а спины слепые безлики,И псы сиплый лай вместе с пылью лакают.Там шорох шнуром пол ногами резвится,Где, враз оборвав телеграфные вены,Сам воздух, дрожащий, как самоубийца,Трется щетиной о серые стены…***Лето – душная картонная коробка.Бродит с ней язычник в пестрых странах.Пахнет рыбой плащ его короткий.Ядовитый зуб в худом кармане.Блуд в харчевнях, где он спит и курит,А в гекзаметре шагов его одышка.И слепой ему дороги не уступит.И когда умрет – мы не услышим.О. МатфеюНазваться Матфеем и носить безмерную душистую рубаху,И полагать, что можно остановить время подобранным где-то прутом,И при встрече с умершим улыбаться, не испытывая страха,И сотворение лета именовать своим ремеслом,И рассказывать всем, как правильно изобразить мелодию,И в трамвайном треске души не чаять,И грозить премилым девицам пальцем навродеДоброго наставника, их спутников не замечая,И подолгу болтать о чем-то с дворовой собакой,И подолгy стоять на вокзале молча,И не уметь смеяться, и не уметь плакать.Но слышать, как переговариваются летчики,И знать, какие сегодня на базаре цены,И не различать птиц, всех называя птахами,И, укладываясь, засыпать мгновенно,Не снимая безмерной душистой рубахи.***Облаков ли не уберегли?Или были белыми дни?Волей невидимого ли веслаВысь с одуванчика смерть унесла?Седобородая морда ль быка?Олух пролил ли ведро молока?Или постели постланы былиС вечера, да любить позабыли?Или любили, но рано ушли?Или ключей под ковром не нашли?Выкупаны ли в муке воробьи?Или оставлен след от ладьи?Или дурили, да в перья попали?Или глаза от застолий устали?Или лето Лете сродни?Или были белыми дни?***Так металлическая грамота оградВыдерживает поцелуи детских щек,Так терпят станции те слезы наугад,Что дарит им, прощаясь, новичок,Так сносит сказочная тишинаСтрельбу из спичек по углам подвала,Так смерть к блаженному нежна,А ей любви недоставало,Вот так же нас хранит судьба,Статистов, свистунов окраин,И не дает сойти с ума,А сколько о себе мы знаем!***Мне бы затылки твои перечесть,К песку устремившийся взбалмошный август.С коварством придумывающего весть,Остановить бы, запомнить, пусть старостой…Но близнецами мне беглецы.Кричу впопыхах, выкликаю их словом.Душа моя видеть уже не готова.Успеть упереться бы в изразцы.Успеть бы наметить путь солнечных строчек.Как в детстве, попав в рукомойник мячом,А не успею, дай, Господи, точностиВлет задремавших коснуться плечом!***Я читал осень, касаясь пальцами золота знаков.Где туман, забавляясь, морочил кустарник газовыми платками.Как из разобранных шахмат демоны дыма и лакаЛегкое отражение свое пили большими глотками.С каждым глотком прояснялось. Здесь следы Бутафора.В них конницы круговерть, в них канкан и рука,И разряд электричества в напряженном изгибе танцора.Или лопнула нить, что держала звезду до утра.Я видел как лес, дрогнув, вдруг закружился. Солнце!Плыл неприкаянный плод в свите косматой стрекоз.Медные стрелы пробили себе ослепительные оконца,Чтобы по свисту пространство поймать в сети из ста полос.Листья трещали, морщась от света, и враз рассыпались стручками.Так бронзовый маятник насмерть дробил придуманный утром узор.Оцепеневшие горбились тени, касаясь друг друга плечами,А контур, качаясь, уже размечал для сумерек коридор.***Вечер, зверь, переживший весь ужас охоты,Город, как улей, наполнил ленивым гулом,Желтый огонь расплескал по стеклянным сотам,Руки на раме черною бабочкой высветил.Тревожно, будто прощание, и вещи на стуле,Будто лукавый смех мой на вечере выместил,Тянет теперь на потеху с собой.Или это кривляется пар над плитой?***Бывало,Дождавшись раздора и грязи,Он срывал гнилую мешковину над городомИ,Сопящей головою лошадиной,Возникал,Черт,Игрок шестипалый.Знал толк в делах,Такой переполохВ посуде, лампах.Лил ведрами чуму дорогИ полы оспой покрывал,Улитками или жуками.Копилки-рынки рассыпались медяками.Во всех углах капустниц натолокЧерт!Пострелы окраин учились ругаться черно,На их глазах октябрь горел.Как смелоЧертВрывался в спальниИИз теплых еще одеялПосмертную маску лета лепил проворно.О, Осень,Ты самаНагая, стоя на коленях,Как милости просила этого греха,ВсегдаВ тебе таился черт!И плакал день,И целовалТвои обветренные губы,Осень…***Там, где новорожденный октябрь – томатНа скользких ладонях королевы борща,Гранатовый бык, огнедышащий братО будущей казни листвы вешает.Повитухин смех, погребальный плачВдруг совьются кровавым бинтом по реке,И пригрезится бойня, румяный палач,Даже привкус соленый на языке.***Дождь, дождь,Капля по капле,Стаккато,Тонкие стебли в петлицах дворов.Дождь, дождь,Лев литойПриложил холодное ухоК черному озеру неба.Сон?Не до снов,Когда дождь.Дождь, дождь,Дождь, дождь,Где-то девочка в вальсе кружится.Дождь, дождь,В дождь, в дождьЦветы становятся птицами,И шелест и шепотВ отечестве счастья,И царствует поцелуй,И слушает левКак смело касаютсяНоги влюбленныхЧерного озера неба.Сон?Не до снов,Когда дождь.Когда дождь…***Где-то девочка в вальсе кружится,Каплей соли дрожит на ресницах.Или солнце на листьях искрится.Или теплых ветров вереницаОтмечает улыбками лица,Чтобы с осенью распроститься.Этой осени не повториться.Или мчит все быстрей колесница,Уж не видно, лишь гонкие спицыШелестят. Так мелькают страницыНашей жизни. Не остановиться.Нам oт времени не утаиться.Вот и девочка в вальсе кружится…***Сквозняки босоногиеВымели пепла мел с теплом пополамПо ступеням слога.Будто холода первого сизый крап строкам,Будто осень детства.Дней без дна – бездна.Рябью кадок с дождем обласканы груши.В хвойной пене перин уже не согреться,А над замершим садом хлопья игрушекКружат.Памяти О. Э. МандельштамаCохраните меня. Если даже в проеме дверномПерестанут осколки разбитого лета,Если Вам, разрумяненной красным вином,Смех однажды подарит веселый содом,Сохраните меня. Вам воздастся за это.Будет не осень – малиновый звон.Ох из рыхлых телец самых солнечных яблок,Каждый сон обернется для Вас витражомИ забавной игрою полуденный сонмЧьих-то щек, и плащей, и площадок.Сохраните меня, как угодно, тайком,И ладонью к губам от беды заслоните.Я, беспутный, ворвусь полуночным дождем,От тоски безголосым трамвайным звонком.Сохраните меня, обернитесь, прочтите…***Не в речь, не в слова, а в белые блики,На южные стаи пущена пряжа.И вымучен рот нетерпением крика,Но как совладать с немотою пропажи?Как не сойти с ума на развилках,Где угол опять оглянуться заставитНа лов, окольцованный гамом великим,Рвущий на строфы взбешенные стаи?***Не заповеди зла читали ветры нараспев,Раскачивая ветхий купол ночи.Искрясь на севере, смеялся, осмелевПосеребренный сказкой колокольчик.Не страх, а скоморох чудил в предчувствии снегов,Обрушивая шаг на листья с лязгом,И дул в трубу, и плакал, ногу уколов,И что-то о судьбе бубнил бессвязно.***Торжества человечества – войны и цирки,Хаос хлама и труб, и поэты молчат,Когда в жмурки играют чудаки на опилках,И стекает на землю бесполезный плакат.Когда звезды, как мелочь, теряет Вселенная,Демон рампы простужен и смешней во сто крат.В рыхлых банях ругаются военнопленные,И в бреду цирковые обозы горят.***Я влюблен в твои русые волосы. ОсеньНад ними свершила уже колдовство.Вспышки золота неуловимы. Их восемь.Здесь сокрыта соната. Так спрятан листвойПротянувший на землю звенящие струныСолнечный стан, и последний минор,Словно ветер, что полон тоски по июню,Нити дыма вплетает в хрустящий ковер.Так безумствует запах грибной подле просек.Тает иней на окнах дневных поездов.Я влюблен в твои русские волосы. ОсеньИх расплела в предвкушении строф.Ты молчишь, у тебя на ладони,Как гадание, в хаосе тропинокЛист горячий дрожит скарлатиной.***Был скандал…Был скандал. Теперь тишина, тишина,Только двери поскрипывают,Двери устали, должно быть, от трусости стекол,И ленивые чашки, из углов подставлявшие щеки,Больше не всхлипывают,А даже зевают. Теперь тишина, тишина.Теперь тишина,И огромные руки, руки, ласкавшие ее.Руки, никогда не смевшие ударить ее,Руки, только что в воздухе описывавшие удивительные линии,Белые руки, напоминающие лишенные воды лилии,Руки Нерона,Именно руки НеронаТеперь лежат на журнальном столике,Как мертвые. Не боль ли этоСама?Теперь тишина.Теперь тишина, тишина,Кажется, никогда не воротишь ее,А в кресле, как в гнездышке,Чужая!А крохотная? Со смешной челкой.Он называл ее пацанкой, пчелкой.ЧужаяОна.Теперь тишина, тишина.Теперь тишина.На вокзалах, в их письмах, в их судьбахТакая теперь тишина!Было. Дальше что будет?Пока – тишина.В раскрасневшемся абажуреЕще что-то тлеет, кипит,Еще пытается разбудитьЭтот Рим, Но фигурыБез сил. Напрасно. Нет слов.Вечный пес уплетает безмолвно на кухне зареванной плов.На дворе закончился дождь, и в аркеЧерт, прощаясь, целуется с кухаркой.***Глаза, гости ласковые,Два глотка отболевшей беды,Схимники сумрачной сказки своей,Целовавшие солнца следы.Вы – покой. Не знобит от исповеди,В ночь сокрыты обряды скита.В вас стихов занималась исподвольПризрачная череда.Смертельных огрех предвестники,Глаза, я доверился б вам,Но дозорный расплаты на лестницеПриложил уже палец к губам.***Угловат человек…Угловат человек.Человек —Сажи рос-черкВ деревянных башмаках.В деревянных башмакахЛучше слышится зима.Лучше слышится зима,Где воронье кр-р-ра,Где воронье кр-р-рра,И сосулек стоны,И сосулек стоны,Где не спится белым-белымСолнечным холодным странам,Где от стужи в океанахРастворились паруса,Где-то, где-то,Где-то, где-то,Недалеко,НедалекоСчастье бродит.Счастье бродит,Ищет, ищет человека,Угловатого, смешного,Что стоит на полдорогеВ деревянных башмаках…***Спит улица…Снятся лица,Синицы. Сбудется?Вечерняя улица сутулится —Зябко улице.Это – январь,Лада льна и снега,Ветхий ларь с маревом и негою.Свет по щелям щурится,Чумная птица хмурится,Жмется к долгим фонарям —Мой огонь, не дам!Пустоглазый дух гадалокЗапахнет пальто. Не видать окно.Не спешит ли кто? Не поет ли кто?Все! Пропал!Не узнаю, сбудется ли —Спит улица!Зимний мастерЗима – мрамор.Ее птицы скрестили линии на хмуром небе.Блеснет острым лезвием конек…Ее песню можно потрогать руками.Ее песня закручена львиными гривами на театрах.А снежинки-бриллиантыНа ветхой шубе дворника.И звенит как камертонМетла.А сырая остановка, где ругает пурга —Ее врата…Троллейбусы,Киты летаргии,Опутаны насмерть стеклянною нитью,Неоном лоснятся их скользкие спины.В сети пойман и догораетСнегирь…Зима-мрамор,Ее вены деревьями тянутся к серому глазу,Лукавому глазу.Это следит за адской работой,Пряча холодные щекиВ складках гардин,Зимний Мастер.ВетерНебо зимой —Океан!Материк его черный —Голоса Мейерхольда,И напудрен нос —Шторм!В ужасе тонут тяжелые звезды.Грохот. Не слышно мольбы рыбака.Беда!Антеннами дыбятся клочья от тросов,А крыши – торосы…Из бездны рукаОзябшими пальцамиВопьется отчаянноВ замерзшие стекла.Обозначен последний аккорд.С ней на векаИсчезнут в пучинеСтеклянных клавишей россыпи…В снежном разгуле лисицейМелькнет твоя рыжая челка,Где-то ты бродишь сейчас?СтанцияМетель.Вокзал знобит.Вокзал взъерошен и горбат, как Пан,И бородою пар.Цыгане в цветухахИли языческие птицы.Ах, в их зрачках пожар.В углахОбугленные чемоданыИсходят запахом огня,И лампы сами загораются в пылу.Как близки этомуГортанные чужие речи.Здесь не игра – болезнь.Но только плачут, а не лечат.В казенном мальчики, подросткиБегут от слез на холод.И мне невмоготу, и я за ними поспешу.Там, на перроне, все иначе,Темно, лишь тлеют семечки в истоптанном снегу.Метель не гасит ихО ледяные рельсы,Несет куда-то далекоОт станцииС чудным названиемБарнаул…***День звенит. Это – звук удивления.Так выносят на солнце хрустальный сосуд.Это – обморок города. Это – кружениеОслепительных точек. Распахнуты суткиКак огромный трельяж, и разбавлена тень.Это – слезы, когда уже сроки отсчитаны.В обреченности с болью соседствует лень.А развязкою – звон. Так прощают обиды.Так, проснувшись, однажды приходят к окнуИ кричат – посмотри, позабыв все на свете.Так предчувствием чуда в холодный канунВдруг исполнится день мечтою о лете.ВрачСвет пронзил пять пальцев. Их не стало.Взмах крыла разбойный у самых глаз.Это кружат белые до боли покрывала,Здесь случается такое каждый раз.Гонят сов бессонницы поутру в чуланы.Поутру бессонница, как ящик стекольщика,Небо разбивает острыми угламиИ, как губка, жадно выпивает солнце.По глотку на каждого мученика боли.Боль боится смеха и красного цвета.Покажите, доктор, гвоздику, что ли…Смерть под ванной мокрой ветошьюБредит формалином, ей чудятся рыбы.Головы тяжелые, в головах содом.Все вокруг босое, бегом да кувырком,Доктор, вы достать ее оттуда не смогли бы?..МамеСтарая фотографияАкварельные сестры Лариса и ОльгаВ легких платьях небесного цвета.Взгляните, февральский день,На дворе расцвела сирень.Это сказка, конечно, и ОлеГде-то здесь же в атласном камзолеРукодельницам дарит цветных жуковИ душистые кружева из облаков.Несет в своих крохах-ладоняхС чердака светляка-соню,Запорошенные снегомДарит сахарные орехи.Раззадорится, бронзовой флейтойРазбудит старуху в передней.Та глазам не верит, крестится —Спишь, что ли, крестница?По Воронежу шествует снегПод хрустальные звоны сирени…***Краше испуганных крыш,Легче растрепленных оконРвется зеленый коконПервым из почек. Кыш!В расчерченном хаосе дняПышет рождение мая.Воздушных рыб обгоняютСта тысяч солнц сыновья.Руки. Их появление,В артерии флаги льющееОт площади к площади пуще.Волнение выше весеннее.Ломится в щели звонЗолотом зыбких волн.Щурится, смотрит в дверьЛохматый солнечный зверь.Вставай!Май!***Кто знает, чья боль на весах,Когда и природе больно?Боль, ноРождаются в мухах, не на небесах,В полных наитий бессонных домахСреди беспризорной посудыНа скомканных ложах простуды,В верлибре грехов и голгоф суетыИ в маете поредевшей листвы,В медленном темпе застолий родных,В неловкости брошенных и холостыхПервые певчие строки…

Капища

Я весь – напряжение. Я слушаю сумерки.Недвижим мой хор. Спит мой пес. Пуст мой ларь.Бесенята бессонниц ушли или умерли,В руслах руин раздразнив киноварь.Утихли в каморках хмельные отшельники,Я слышу сквозь стены их пышный кошмарС раем ржаным и траурным шествиемТуда, где у оспы на выучке пар.Мне слышно, как вызубренное столетиеСтучит молоточками по головам,Как чья-то свеча продрогшим студентикомРюмочки просит у царственных дам.Я помню как плачут по рыбам дороги.Я вижу языческий танец простуд.Я слышу косноязычность пророка.Я слышу как ангелы не поют.ПоэтС его легкой руки привычные вещиТеряли свой цвет и очертания.Садился за стол, и строки, как трещины,Одна за другой убивали молчание.Чьи-то грехи фантастическим грузомВ печаль обращали липа знакомых.Имел ли он право на запах арбуза,Что в декабре метался по комнатам?Он любопытством к пространству как к женщинеЛишил себя сна и, пожалуй, рассудка.В окно наугад, не имея надежды,Пальцем указывал линии судеб.Но где-то влюблялись и убивали,И лихорадку тушили губами…***У треска ночного нет кровоточащих истин,Нет суетных ноток, бесстыдных прикрас,Нет строгости сажи, возраста листьев,Дрожи вина, методичности ласк.У ласк не сыскать беспричинности света,И сухости губ, и схожести зла,Они лишены благодушия тщетного,Каверзы звезд, близорукости сна.У сна не бывает величья урока,Мужества судорог, нудности клятв,Красных отметок на снимках и сроках,Вольности жизни, любви декабря.По декабрю и свеча бесконечна,И спаленка знает, о чем здесь молчат,И что за фрегат, и что не обещано,И как не тревожить, и что есмь мечта…***Кто чуть слышно в светелке у нищегоСеребряной ложечкой тычется, ищет,Где сокрыта живая водаПод неласковой пленочкой льда?Это сада январского неслуши жалят,Целуясь под окнами, ушку мешаяАлмазному вспыхнуть дотла.О, как близко на сердце игла.***Ревнивец февральС ухмылкою старого-старого льваЗавьюжит, завьюжит,Ножом полоснет,На миг ослепит раструбы двораИ снега гирлянды жемчужные,ДрожащийСорвет острия огонекИ спрячет в подъезде…Один да другой,И потянутся на востокСледом кровавым созвездия.Памяти М. И. ЦветаевойСнег. Сон светил. Собор слепых.Сокрыты небеса, следы и тени.Зрачки слагают акростихСоздателю за час до единенияНачал в холодный белый звонПо сумеркам, студентам и Марине,По бражникам, ушедшим на поклонТуда, к воде, где нет воды в помине.Исчезли звенья, своды, письменаНа дне всепоглощающего света.Лишенные согласных именаГрустны, как птицы Ветхого Завета.Не слышен стон последних каравелл,Размытых насмерть порошком стеклянным,И лишь видения касаются несмелоДрожащих век хозяев покаянных.Всё – снег. Зима остановила осьОсмеянного светопреставления,Как няня, вытирающая слезыНаказанному на колени.Всё – кольца, кружева, всё – хрупкий сад,Всё в голубом пушистом дыме.И белый звон, и снегопадНад бедной головой Марины.***Я – бессонница. Бессонница моя.Домовые мои да я.Медленно пьем горячий чай.Ложки постукивают – дай, динь дай…Со двора мороз в окошко шепчет.Не понять. Лишь пар. Его речиУзорные и важные – львы да лапы.На кухне хлебная бабаВ кастрюлях гремит, поет.Скоро ли блинов черед?И я запою. Ох-хой,Подпевай, ломовой мой!Я – бессонница. Бессонница моя.Когда хлопотно под лампами хлопьям,Когда молчат мои простуженные двери,Когда вьюга плачет, бедный зверь.В белом дворники, и сад, и карусели.И не надоели им метели?Проиграю свою больДогола, да в снег-сольТанцевать с домовыми в дымПо площадкам полуживым,Да в глазастые двери стучать —Двенадцать, двенадцать…Деревья зимой1.Есть деревья, что зимой не спят.Это городские деревья.Вздрагивая от криков детейИ сигналов неотложки,Они до боли сжимают друг другу корни,И красная кора ихПокрывается пупырышкамиНаподобие гусиной кожи.Им кажется,Что у них есть Бог,Свой древний Бог,Бог Древ.О, мученики зимы,Городские деревья,Как бы им хотелось забыться.Пусть ненадолго.Не умея молиться,Как это делали их родителиИ прародители,Они придумали свою молитву:Бог Древ, дай сонПусть хоть на миг…Как будто шоферы в таксопаркеИграют гудками:Бог Древ, дай сонПусть хоть на миг…О, мученики зимы,Городские деревья…Как им хотелось увидеть своего избавителяВ толпах прохожих!Их ветви потрошили облака.Как подушки,Но Бога не оказалось и там.Только снегПерьями падал на землю.Бог Древ, дай сонПусть хоть на миг…2.Вечереет.Зажигается одно окно.Только одно окно.Нависший над ним тополь видитКак старик вышел на кухню,С тем чтобы приготовитьСебе чай.Вот Бог, Бог Древ,Бог Древ, дай сон,Дай сон…Старик вспомнил что-то,Смеется,Смеется и готовитСебе чай.О, Бог,Ты жесток,Ты не хочешь слышатьМольбы деревьев!Отчего же,Бог?Старик все еще посмеивается,Наливая себе чай.Двадцать пять лет назадСтарик посадил тополь.***Часы.Чары.Череда чисел.Плечи креста,Распоровшие дату.Часослов ожиданияКрапленого чуда.Шаг черепашийЗаласканных четок.Золотой порошокУскользающих лун.Кладбище пчел.Колчан паука.Беседа глухонемыхЗа стеклянной дверьюХолодных палат,Я помню их пальцы.Локти точильщика.Конница искр,Легкая конницаГоспода Бога.Ходатай сухонькийГрехопадения.Ходики.Ходики.Череда чисел.Чары.Часы.***Казались кровью Каину волосы Авеля,И руки горели от нетерпения вычерпать тело.Нет, не в поле, в пыли, кареглазые эти проделки,Много выше на жирной тарелке пальцы оставлены.На кухни сырые вносили птиц обезглавленных.Так начиналось, и было уже ничего не поделать.Руки горели от нетерпенья вычерпывать тело,Было пасмурно, и на улицах стружка оставлена.Уже пили вино, уже пили впотьмах, уже сыпали яблоки.Той порой привидением, как оспою, каста болела.Так начиналось, и было уже ничего не поделать.В жмурки играли и самых сноровистых кутали в наволочку.Крали веревки, с женщин в чуланах срывали исподнее,На свадьбах борцы перед дракою делались белыми.Той порой привидением, как оспою, каста болела.Крыть ворон да собаками глупых травить было модно.Чудно хоронили. Без изумленья, без бубнов, не плакали.Ждали торжеств, торжествам отдавались всецело,На свадьбах борцы перед дракою делались белыми.Красили в красное весла, детишек же метили знаками.Чуда не ждали, однако вязали мышиные хвостики.Щурились, губы сколоть каленой иглой умели.Но ждали торжеств, торжествам отдавались всецело.Смехом живым украшали знамена и лопасти.Жили атакой, гортанью, последнею каплей,Суровую нить тянули капкану потомков.Капища им – каждый храп, и трофеи, и кромки,Каждый год, каждый дом, где оставлены волосы Авеля.***Дорогого стоит этот рябой на ветру чернокнижный дом,Где в мертвой нише сердце старца и клетка со щеглом.Здесь зорко тени злоязыкие следят за беспорядком,Здесь плакальщицы волос золотой закладкою в тетрадке,Здесь запах зверя, слепы зеркала, капризны капли,Здесь наказание не спит в сыром углу, как цапля,Здесь страхи пасынка впотьмах гримасой из бумаги,Здесь бродит лунная болезнь в тяжелой фляге,Здесь полдень обронил свой плащ из рыбьих шкурок,Полуночные вожди здесь рыжи, что твой Урия,Здесь разузорен и треклят соленый стол, как уголовник,Здесь на косых углах метлы алмазы бывших слов,И арапчата не взрослеют. Здесь все – азартная игра,И выспрен смрад, и свет повержен, и святы шулера.***Среди жадных камней и холодному пращуру дрожь.Для сорочьего глаза и мета кровавая – брошь.По тропинке змеиной за ночью под небом брешь.Навсегда между конным и падшим пеший.Сладок свет от непригубленных черненых чаш.Горячо на иголках кузнечикам вечных шашней.Зелено семя зла под проворовавшейся тучей.Солоны полоротые норы от плача сучьего.По губам плавники ядовитые бывших чащ.Не восток замесил на бешеной браге палач.Не у волка пропахла паленым упрямая шерстьТам, где за барабанщиком кладбища шествуют.***Что ж Вы, добрый человек,Разве можно так печалиться?Ваши острова во млекеИ не старятся,На морозе Ваши грезыЧто часовенки,Огоньками Ваши слезыПо еловникам.Вам не видеть переездовНа холодные квартиры.На холодные квартиры,Где давно уже не живы,Где давно уже не живы,И не встретишь их в подъезде,Ваши бывшие любимыеИ соседи нелюдимые.Нал альбомом фотографий,Где вы мальчик, где вы с мамой.Нет уж никого.Есть ночлег друзьям.Есть вино друзьям.Им сейчас легко.К ним сейчас нельзя.Вам еще нельзя.Долгим будет век,Добрый человек.И не стоит так печалиться.Кому это понравится?***Зеркало.Зев забытья.Голод озер.Бездна сочувствия,Зола, застывая, страдала.Глухота Фигаро,Стол двойника,Как холодны его щеки.Улыбка зимыСо слезами и сажей.Ласка Офелии.Страж суеверийС лицом настоятеля,Его простыни – страшно.Водобоязнь.Лезвие судеб.Плоскость больногоС шипением горяЗа каждой спиной.Серебряный зов Атлантиды.Сумерки с исполином.Сказка с молитвой.Зосима.Зосима.Зеркало.С. СеровуАктерВ гримерке тепло и жутковато.Волнуются красные шторы.Все будто в заплатах. Такой беспорядокЛишь в детских больницах.Игрушки, и что им не спится?За мною следят, как за вором.Крапленые роли, заложники жизней,Игривых как брют размалеванных судебСо столиков хромых готовы, лишь свистни,Сорваться, ходить по щекам иСыпаться вусмерть клокамиЗа те прегрешения, коих не будет.Я жду. За стеною Вселенские шорохи.Увалень гулко спускается с лестницы.Приготовления к ужину. Спор. ВздохиКресел. Гонят взашей домочадца.Сумерки ищет сверчок в декорациях.Долго молчат. Кому-то пригрезилось.Как долго молчат! От громоздкой бессонницыВ комнате тесно. Связаны локтиТраурным бантом беспечной поклонницы.Все в ожидании хозяина.И слезы неосязаемы.Гримерку знобит. Какое-то колотьеВ складках и фалдах… У зеркала плут.Что позабыл здесь чужой?Почувствую свет за собой.В мертвенном зеркале с каплями воскаПсы лижут кровь с ковров, охотники их бьютС остервенением и вечно, как у Босха.Актер! Вернувшись с поля брани,Ты не узнаешь глаз моих.РабочийДым в захламленных домах.В чуждых глазу измеренияхГрозно бродят чьи-то тениНа подкошенных ногах.Кашель копоти. Огарки.Брызги тонные чернил.Красные литые скатертиБудто Голиаф стелил.Металлические мавры,Злые куклы, дух кино.Топотню их под литаврыЗдесь не слушает никто.Здесь кладут большие руки,Затевая свой уклад.Что, Бетховен, был бы радВыслушать такие звуки?В них ворочается зверь,Распаляя груды углей.Им навстречу кто-то смуглыйИз распахнутых дверей,Ухватив за ноздри ночь,Всю Вселенную хохочет.***В миру, где обедают со сквозняком.Карлик в расстрелянном платьицеИ до песен охочая карлицаТерпят свой век особняком.Там, где кланяются, там, где дразнятся,Там, где невинным консервным крючкомВены враз отворяются.Там, где розы морщатся под потолком,Там, откуда бегут за звонком,Пятясь, как каракатицы,Карлик с холодным, как рыба, зонтомИ карлица с желтым пугливым бантомПредставлению улыбаются.Чем-то им выйдет пятница,В миру, где обедают со сквозняком?***Возалкала на воле волчицею вытьВымученная мечта.Чем не чудо из губ лепитьОхальные имена?Как отбившихся птах не словитьВ пестрый чулок?Пуговицей не позолотитьРозовый кулачок?***Краденое время без молитв и смутыЛестницей терпло в огромном суде.Очи черные капельками ртутиСкатывались вниз к роскошной беде.Из-за оград больничною интригойСыпались котомки на суматошный кон.Дотошно выписанный желтой книгой,Насмерть скрепленной ржавеющим замком.Спать не сметь! – стыдили полотеров,До блеска драющих низложенную скорбь.Вили ядовитые узоры, без которыхКазался беззащитным каждый лоб.И влюблялись в мышь мясистые пииты.Хлебали повара. Приветствовали флот.Молодели от вина ланиты замполитов.В муравейник собирался избранный народ.***Ни дворца, ни фонтана, ни сада,Только ветер с пугающе детским лицом,Кувыркаясь в просторном мышином халате,Тянет за космы огонь на поклон.Что за пытка под властью бессонницы видеть,Теряя рассудок, не смея узнатьКровосмешение в мыле бессилияВ плавких объятиях пожарной братии.Это – пятна антоновы неизлечимыеНа трамваях, полотнищах, пальцах проворных,Затянувших горячей еще пуповинойСинеглазой свободе слабое горло.Это капище Солнца при светобоязни.Этот запой, эта прорва – несчастье.Это поэзия осиротела.Поэзия.Поэзия, кукла белая.Кукла, кукла, кукла белая,Руки мои мыли мертвое твое тело…***Напрасны красные одежды,Суть, воскрешенное сиротство.И все ж ступайте. Так же преждеРядились, добиваясь сходстваС мечтой. На ржавом дне надежды,На рынках, в комнатах, в зиянье плотиИщите, точно рая, свежести,Хотя бы привкуса мелодии.Пусть в красном, бритыми под ноль,Пусть вовсе без одежды и без ног,Безмолвствуя, теряя честь и соль,В кипении крапив и проволок