Темные небеса

И все же преобладающим настроением в это время была эйфория. Вероятно, никогда еще человечество не испытывало такого прилива сияющих и вдохновенных надежд. Как выразился обозреватель «Нью-Йорк таймс», «Вселенная перестала быть вечным вызовом, темным кошмаром, перед которым мы испытываем удручающее бессилие. Она стала открытой дверью, куда нас приглашают войти». Гомерически вырос спрос на домашние телескопы и подзорные трубы. Расцвела «уличная астрономия», ранее существовавшая лишь как некое экзотическое развлечение. Миллионы людей выходили по ночам на площади и проспекты, чтобы, отстояв жуткую очередь, увидеть своими глазами корабль пришельцев. К тому времени уже установлены были его очертания: как ни странно, действительно бочка в пупырышках, насаженная на длинную, постепенно истончающуюся иглу, на конце иглы – громадный ажурный диск, а из самой бочки торчат во все стороны как бы булавки с разноцветными шариками на концах. Размер корабля – около четырнадцати километров в длину. В экспертной группе рассказывали потом, что когда у Лорда на заседании соответствующего комитета ООН спросили, что эти шарики означают, он выплеснул на блюдце кофейную гущу, внимательно изучил ее и ответил: концентраторы гравитонной энергии. Почему вы так думаете? – растерянно спросил председатель. А Лорд совершенно серьезно указал на блюдечко с растекшейся гущей: так вот же – смотрите сами… Ему все это сходило с рук: седьмой лорд Стемплтон-Нортумберленд и должен был обладать изрядной долей экстравагантности.

Ожидания возникали самые феерические. Казалось, что с прибытием арконцев на Земле немедленно наступит блаженный Золотой век. Будут решены все проблемы, излечены все болезни, утешены все страдающие и т. д. и т. п. Обводнят Сахару, победят СПИД и рак, прекратят войны, накормят голодных. Мечтания зачастую превращались в гротеск. Президент Украины, например, сразу же заявил, что его страна готова помочь арконцам в освоении безбрежной Вселенной. Выступая перед курсантами срочно открытой в Киеве Космической академии, президент подчеркнул, что Украина уже в ближайшее время, несомненно, станет великой звездной державой. «На всих пирсеках буде звучати украинська мова, – пообещал он. – Ми будемо завозити газ з Юпітеру і позбавимося від поставок из страны-агресора. Зірки вітають нас!» Одновременно президент пригрозил, что граждан так называемых Харьковской, Одесской, Запорожской, Донецкой и Луганской «свободных республик», а также сепаратистов так называемого «государства Галичина» Украина с собой в Галактику не возьмет. «Пусть прозябают на Земле!» – воскликнул он. Журналисты тут же поинтересовались, что президент подразумевает под словом «пирсек»? Но пресс-секретарь, взойдя на трибуну, непререкаемым тоном сказала, что на провокационные вопросы президент отвечать не будет. И вообще президент сейчас занят – он формирует части галактической безопасности.

Настаивался крепкий коктейль восторга и страха, разума и безумия, неконтролируемых эмоций и расчетливых политических интриг. Так, вероятно, четыреста лет назад островные народы южных морей смотрели на приближающиеся к ним с горизонта европейские корабли. Смесь ужаса и благоговения. На мой взгляд, как и на взгляд многих наших экспертов, крайне взрывоопасная смесь. Мои же собственные ощущения в эти дни можно было определить как смутное беспокойство. Мне казалось, что эйфорическое ожидание чуда свидетельствует об одном: народы Земли больше ни в грош не верят в действенность избранных ими властей и рассчитывают лишь на всемогущих богов, спускающихся с небес.

Впрочем, разбираться в своих ощущениях мне было некогда. Уже была сформирована Международная группа экспертов, пятьдесят человек, которые должны были обеспечить Контакт. Через три дня я вылетел сначала в Москву, где получил инструктаж, сводившийся к одной фразе «Ну чё делать-то, дык?», а затем через Эр-Рияд – в Напалеб, где был развернут наш временный лагерь.

Арконцы запросили разрешение на посадку в Аравийской пустыне. Непонятно было, какими соображениями они руководствовались, и впоследствии выяснить это тоже не удалось (честно говоря, было просто не до того), однако данный вопрос породил был неожиданные конфликты. Богословский совет исламского духовного университета в Каире (чуть ли не старейшего в мире, основан он был аж в 988 году) принял специальную фетву, где говорилось, что поскольку пришельцы из звездных миров выбрали для Контакта священную землю Аравии, то возможно, что на это решение их незримо сподвиг сам Аллах. Таково его божественное благоволение. А потому и Контакт (непосредственные переговоры) должны вести те, кто способен эту волю Аллаха неукоснительно исполнять, то есть наиболее авторитетные исламские богословы. С другой стороны, мало кому известная до сих пор радикальная группировка «Аль-Хазгар» заявила в своем манифесте, который, видимо сгоряча, озвучил известный телеканал, что не позволит осквернить Землю ислама мерзким инопланетным кафирам: они в своем ролике даже не вознесли славу Аллаху, а заодно пригрозила свергнуть нынешний богопротивный, полностью прогнивший саудовский королевский режим, воплощающий собой лишь двуличие и коррупцию. Отрицательно, по-видимому, отнеслись к Контакту и главы многих традиционных церквей, хотя из их велеречивых посланий мало что можно было понять. Другое дело – политики. Всех затмила речь президента Соединенных Штатов, который на очередной пресс-конференции вдруг сказал, что он лично намерен предложить арконцам приземлиться не в Аравии, а в любом месте на территории США. Америка, будучи самой развитой и самой богатой страной, может лучше других обеспечить безопасный и полноценный Контакт. Американцы всегда были в космосе первыми, сообщил изумленной аудитории президент. «Они были первыми э-э-э… на Луне, они были первыми в исследованиях э-э-э… Марса, Юпитера и… э-э-э… остальных планет, они будут первыми также и в диалоге с иными цивилизациями». Это неосторожное заявление вызвало такой протест во всем мире, что уже на другой день пресс-секретарь Белого дома была вынуждена объяснять, что президент вовсе не это имел в виду. Но что именно имел в виду президент, сама пресс-секретарь объясняла так долго и путано, что большая часть журналистов с пресс-конференции разошлась.

Времени до Контакта тем не менее оставалось немного. СБ ООН после острых дискуссий сформировал особый Департамент (ДЕКОН), куда вошли представители каждой географической части света – странный принцип и компромисс, который, на мой взгляд, сильно осложнил работу экспертных групп. Арконцы, в свою очередь, прислали еще один ролик, демонстрирующий техническую сторону высадки. Сам звездолет предполагалось вывести на орбиту, более высокую, чем у земных спутников, образующих довольно плотную сеть, спуститься на Землю был должен лишь модуль, по форме и цвету напоминающий срезанное снизу яйцо. Далее, как показано было в ролике, модуль преобразовывался в купол диаметром около девяноста метров, а вокруг купола арконцы предполагали поставить защитное поле, преодолеть которое, по их словам, не сможет ни один земной человек, а также – ни один земной механизм. При этом особо подчеркивалось, что данное поле не причинит никому никакого вреда – это чисто механическое препятствие, обладающее отталкивающим эффектом, более ничего.

Со своей стороны ДЕКОН объявил, что месту высадки придается особый статус: это будет экстерриториальный анклав под прямым управлением СБ ООН (претензии Саудовского королевства на особую роль в данном вопросе были отклонены), территория вокруг Центра в радиусе двухсот километров объявлялась запретной зоной и для людей, и для любых несанкционированных транспортных средств. Мгновенно были прокопаны рвы, поставлены надолбы, закрутились решетки локаторов, сразу три спутника (американский, китайский и русский), обеспечивая непрерывный обзор, повисли на геосинхронных орбитах. Строительством Центра руководил Технический комитет, который сформировал тот же ДЕКОН, и ему безоговорочно подчинялись военные и гражданские подразделения.

Через месяц все телеканалы Земли показывали во множестве ракурсов одну и ту же картинку. В бледно-сером небе Аравии появляется еле видимое даже в приборы пятно, проступающее первоначально просто как сгущение воздуха. Оно быстро растет и за минуту превращается в модуль, действительно очертаниями похожий на срезанное снизу яйцо. Высота модуля – пятьдесят восемь метров, диаметр – двадцать пять. Инверсионного следа, оставляемого самолетами, за ним нет. Модуль плоским дном своим садится на верхушку бархана, застывает, как позже было подсчитано, на двенадцать секунд, а затем медленно, но вполне заметно для глаз, погружается в блеклую, какую-то соляную на вид толщу песка. На поверхности остается лишь конус, быстро меняющий цвет: только что он был серебристо-морозным, и вот уже – черный, непроницаемый, как антрацит. Далее около часа не происходит вообще ничего, паузу заполняет безудержная трескотня комментаторов, и вдруг опоясывает бархан четкая, ярко-оранжевая полоса, а над ней легкой синью смыкается купол защитного поля.

Я видел все это собственными глазами. И скажу честно: по телевизору зрелище выглядело гораздо более впечатляющим. Я это потом специально сравнил. Но ведь здесь важен еще и эффект присутствия, чего, конечно, ни один экран не может воспроизвести. Арконцы заверили, что никакой опасности для людей посадка не представляет, не будет ни излучений, ни ударных, ни световых, ни акустических, ни электромагнитных, ни гравитационных волн, и потому метрах в двухстах от заранее отмеченного бархана, у ограничительной линии – военные ее все-таки провели – скопилось около трехсот человек: пятьдесят официальных экспертов, которых назначил ДЕКОН, столько же политиков и чиновников, в том числе делегация во главе с генеральным секретарем ООН, ну и, конечно, свободный от дежурств технический персонал.

Говорят, что один из многочисленных обозревателей, кажется Си-эн-эн, находясь в прямом эфире, искренне сожалел, что в этот судьбоносный и торжественный миг не прозвучал во всю мощь Гимн Земли (который, заметим, еще требовалось написать; почему-то за месяц подготовки к прибытию никому это в голову не пришло). Не знаю, может быть, он был и прав. Меня, однако, охватило тогда какое-то тревожное настроение. Был яркий полдень, сушила горло ошеломляющая жара, я находился в толпе, средь оживленно переговаривающихся людей, две желто-патлатые дамы возле меня, повизгивая как болонки, подпрыгивали и размахивали флажками ООН. Все было абсолютно, абсолютно нормально, и вместе с тем мне почему-то казалось, что я пребываю на острове, затерянном в океанской глуши, что я один, на тысячи миль нет более никого, – и вот из тревожного плеска волн, из темных глубин, куда человек еще не проник, всплывает некое мифическое существо, бьет щупальцами по воде, приподнимает тяжелые веки, и светлые, без зрачков, фосфорические глаза его начинают ощупывать мир, принадлежащий отныне – только ему…

7

Лизетта – это не имя. Лизетта – это домашнее прозвище, которое придумал отец. И сразу же пояснил, что так звали любимую собачку Петра Первого. Лизетта видела в Кунсткамере ее чучело: жалкая такая бродяжка с кривыми лапками. Но иногда Лизетта и в самом деле ощущает себя собачкой, стоит отцу поманить, и она бросается к нему со всех ног, захлебываясь от счастья.

Сейчас, правда, бросаться ей не к кому. Отца в последний раз она видела месяц назад, когда он на полдня прилетел в Петербург из Саудовского королевства, уже вечером должен был уехать в Москву, оттуда – на арконскую Станцию. Домой, к ним с Анжелой, заглянул всего на пару часов, даже чуть меньше, и основную часть этого нескладного времени они гуляли по городу. Он сам ей вдруг предложил. Прошлись по Загородному проспекту, чиркнули по Измайловскому, свернув направо мимо Троицкого собора, затем по Садовой аж до самого Невского, назад вернулись по изогнутой набережной Фонтанки. Отец сказал, что соскучился по городскому пейзажу.

– В пустыне – жара, ветер, песок… До горизонта – одни барханы… Нет красок… Утомительное однообразие… Ящерицы бегают вот такие – полметра длиной…

И действительно, будто впитывая в себя, смотрел на разноцветные фасады домов, на пожарное депо с вытянутым к небу четырехугольным пеналом башни, на громадный безлюдный сад, скрывающий Военно-медицинскую академию, на раздробленную мелкими всплесками воду Фонтанки, в перспективе которой вздымались синие, в веселых серебряных звездах купола Троицкого собора.

Именно тут она вдруг решилась и напрямую спросила:

– Какие они?

И отец, немного подумав, ответил, что если коротко, то они – просто другие.

– Ты только не читай всякую чушь в интернете. Они не плохие и не хорошие, не добрые и не злые, не коварные и не наивные, просто – совершенно другие. Нам их не понять. И я не уверен, что они, в свою очередь, понимают нас, сколько бы сведений о Земле они ни собрали…

– Но они же не собираются нас завоевывать?

Отец усмехнулся:

– Смотря что считать завоеванием…

Лизетта, кажется, догадывалась, о чем речь. Именно в этот последний месяц ей все чаще стали попадаться люди с каким-то нездешним взглядом: глаза, будто выточенные из стекла, не смотрят, не видят, лишь равнодушно отражают в себе окружающее. Человек как бы не здесь. Для него все, что вокруг, не имеет значения. Недавно один прохожий с таким вот отсутствующим лицом вдруг повернулся и пересек Невский проспект, не обращая внимания на поток машин, мчащихся в обе стороны: визг тормозов, ругань, бешеные гудки, а он идет сквозь эту катавасию, как слепой. Через десять минут, уже у Гостиного, так же поступил еще один человек. А буквально позавчера водитель маршрутки, в которой она возвращалась домой, вдруг ни с того ни с сего аккуратно притормозил у «зебры» – вылез из кабины и побрел куда-то по тротуару, даже не потрудившись захлопнуть за собой дверцу. Слова никому не сказал, но как-то всем в салоне стало понятно, что обратно он уже не вернется… Интернет пестрит подобными историями. Шофер фургона вдруг бросил его посередине шоссе. Работник банка вдруг встал со своего места и ушел домой, даже компьютер не выключил. Продавцы продовольственного магазина, все шесть человек, вдруг вообще не явились к его открытию… Считается, что это мозговой паралич, «синдром угасания», вызванный психогенетическими лучами. Уже появляются люди в металлических шлемах, похожих на рыцарские, в проволочных шапочках, чтобы защититься от них. Вот – тоже другие…

Отец тогда объяснял это обесцениванием труда. Сказал, что с появлением телевидения аналогичный феномен стал наблюдаться в государствах третьего мира. Когда граждане бедных стран узрели воочию, как живут в Европе и США, то многие из них поняли, что напрягайся – не напрягайся, хоть переломись пополам, так жить не будешь. Тогда зачем работать вообще? Кстати, движение дауншифтеров, это уже в богатых западных странах, когда человек вдруг бросает все, переезжает куда-нибудь «ближе к природе», отказывается от карьеры, начинает вести непритязательную, спокойную жизнь: семья, сад, рыбалка – явление того же порядка. Только здесь сравнение происходит не с зарубежными, а с собственными, европейскими и американскими, миллиардерами. Ну и, конечно, играет роль вот эта штука, которая висит сейчас над Землей…

Он ткнул пальцем в выцветающее сентябрьское небо. Там, сквозь солнечную невнятную дымку ничего видно не было.

– Но они же вроде не вмешиваются в нашу жизнь, – сказала Лизетта. – А насчет всяких психогенетических излучений ты сам говорил, что это полная ерунда…

Отец причмокнул:

– Дело ведь не в прямом – инструментальном – воздействии, а в том, что звездолет арконцев сам по себе рассматривается подсознанием человечества как угроза. Представь, что над тахтой, где ты спишь, повесили гирю килограммов этак в шестнадцать. Конечно, закрепили ее надежно: на толстой стальной цепи, которая, в свою очередь, прочно принайтована к потолку, не оборвется, даже если ты сама повиснешь на ней. Физической опасности нет. Но сможешь ли ты, видя ее над собою, спокойно спать?

Лизетта представила себе эту картину: бр-р-р… И ей вроде бы стало понятно, почему ее иногда, как зимний воздух из форточки, прохватывает неожиданный страх. Ужасно хочется обернуться, будто за спиной у нее движется что-то опасное. Что-то рыхлое и бесформенное, но уже обретающее мерзкую плоть. И вот сейчас сфокусируется злоба зрачков, распахнется пасть, вытянутся хищные щупальца, обхватят ее мокрым холодом, чтобы утащить неизвестно куда… Но ведь не только это. С некоторых пор ей вообще кажется, что мир сейчас не такой, каким был всего год назад. Из него словно испарилась собственно жизнь. Вырожденное бытие, как по какому-то другому поводу сказал однажды отец: батарейка еще немного работает, слабенький ток течет, фигурки людей, благодаря этому, непрерывно перемещаются, но из движений их исчез прежний смысл, они хаотически тычутся то туда, то сюда, бесчувственно стукаясь друг о друга. Еще немного, и все это безнадежно замрет – она в одиночестве будет бродить среди пялящихся на нее, человеческих кукол.

Очень неприятное ощущение.

Как жить в таком мире?

Нет, жить в таком мире нельзя.

Из такого мира можно только бежать сломя голову.

Если, разумеется, есть куда.

У нее, к счастью, есть.

Вот почему Лизетта сидит сейчас на кухне, в квартире у Павлика, это через дом от нее, и терпеливо ждет, пока в смежной комнате закончатся сборы. Окно в кухне открыто, втекает снаружи сладко одуряющий зной, четвертый этаж, над подоконником чуть шелестят верхушки крупнолиственных тополей. Двор – в оконных расплывчатых бликах, отчего он кажется светлее, чем есть, а на детской площадке, в дальнем его конце, пузатый малыш пытается вскарабкаться на качели. Мать ему помогает, но он отталкивает ее руки: сам, сам, сам… На них, приподняв в полушаге переднюю лапу, взирает дворовый кот. Картинка необычайно яркая, и Лизетта вдруг понимает, что видит это в последний раз. Да, в последний раз, этого не будет уже никогда.

У нее сжимается сердце. Она вздрагивает и, чтобы скрыть волнение, посматривает на часы.

Около девяти утра.

– Хочешь чая? – сразу же приподнимается Павлик.

Чай он предлагает ей уже в пятый раз.

Лизетта едва удерживается, чтобы не ответить ему: хочу, чтобы ты замолчал. Павлик иногда ужасно ее раздражает. Целый год ходит за ней, как привязанный. Отец как-то сказал, что это инверсия гендерного репертуара. Тут сугубо биологическая основа: в мире животных самец в репродуктивный период демонстративно отказывается от доминирования и во всем, вплоть до поведенческих мелочей, подчиняется самке. Работает программа сопровождения – он следует за ней, куда бы она ни пошла. Работает программа демонстративной полезности – он всегда под рукой и готов помочь. Таким образом он доказывает, что способен обустроить совместную жизнь. Конечно, забавно звучит, но не следует забывать, что человек – существо не только социальное, но и природное. Нельзя абсолютизировать ни одну из этих сторон. Разве что у человека собственно «биология» подверглась интенсивной аккультурации: мужчина дарит цветы, клянется женщине в вечной любви, обещает достать с неба звезду, готов ради нее совершить любой идиотский поступок – ввязаться в драку или, скажем, прыгнуть в реку с моста. Биологическая основа сквозь эти культурные ритуалы практически не просматривается, и вместе с тем здесь наличествуют все те же брачные танцы, сложные и красивые, которые исполняют, например, журавли…

Он вдруг запнулся:

– Извини, я все время читаю тебе какие-то лекции. Занудство, наверное.

– Нет-нет! – воскликнула тогда Лизетта. – Напротив, мне очень интересно!.. Очень!..

А отец не слишком понятно сказал:

– Во многой мудрости много печали. Кто умножает познания, умножает скорбь. – И через секунду как бы нехотя пояснил: – Это Экклезиаст.

Пришлось потом смотреть в интернете, что такое «экклезиаст»…

Между тем сборы, кажется, близки к завершению. Слышно, как Ираида Игнатьевна, мать Павлика, судорожно вздыхает и, сдерживая в себе тугой воздух, сипит:

– Ну ты дави, Зина, дави… Иначе не застегнуть…

– Я давлю, – покорно отвечает Зиновий Васильевич. Это его отец.

А Тетка, сестра Ираиды Игнатьевны, говорит:

– Подвинься, болезный, дай я навалюсь…

И сразу после этого раздается облегченное:

– Ух…

– Ну вот…

– Справились наконец…

А затем насмешливый голос дядь Леши:

– Ну и зачем эти муки? Ведь ясно же сказано: никаких вещей с собой брать нельзя.

– Ничего, протащим, – говорит Тетка.

– Кто протащит, ты?

– Да хоть бы и я.

– Ну-ну, я посмотрю…

– Раз вы с Зинкой забздели, мужики хреновы, придется самой.

И Тетка так это увесисто говорит, что становится ясно – она, конечно, протащит, хоть чемодан, хоть три чемодана, хоть на Станцию, хоть куда, хоть на Терру, хоть на Кассиопею. Сердце у Лизетты снова сжимается. Тем более что Тетка, не понижая голоса, вопрошает:

– И объясните мне, ради бога, зачем нам нужна эта фифа?

Под «фифой» она, конечно, подразумевает ее.

Лизетта слышит, как дядь Леша озадаченно крякает, как мать Павлика поспешно сдвигает что-то тяжелое, пытаясь с опозданием заглушить эти слова, как бормочет Зиновий Васильевич: «Ну, ты, мать, осторожней – того…» А сам Павлик громко и неестественно кашляет, со стуком переставляет чашки, краснеет чуть ли не до корней бледных волос и шепотом, не поднимая глаз, говорит:

– Не обращай внимания…

Лизетте его немного жалко. Ну ведь не виноват человек, что у него такая семья. Или все-таки виноват? Жалко, жалко его. Однако жалость – это еще не любовь. И вообще, не совершает ли она ошибку: если на Терре окажутся такие, как Тетка, там будет не лучше, чем на Земле.

Она стискивает кулаки, так что ногти впиваются в мякоть ладоней.

Нет, этого просто не может быть!

Нет, ни за что!

Мы не позволим, чтобы земная дурость проникла вместе с нами еще и туда.

Это будет совсем другой – новый, прекрасный мир.

И все равно, уверенности у нее нет.

Выскакивают две мяукающие ноты из телефона. Марусик напоминает о том, что сегодня в десять часов возле здания школы состоится акция «День Открытой Земли», которая охватывает полторы тысячи городов. Все наши уже подтвердились, ждем. А где ты? Куда-то пропала… Лизетта морщится – ну да, очередной дурацкий флешмоб: соберутся толпой, вытянут руки к небу и будут махать, как бы давая сигнал арконцам, что хотят с ними дружить.

Девичий инфантилизм.

Павлик показывает ей свой сотовый. Ему пришло точно такое же сообщение.

– Будем им отвечать?

– Не стоит…

– А попрощаться?

– Нет!

На кухню заглядывает Ираида Игнатьевна:

– Вы тут как? Мы вроде бы – все…

Дядь Леша ей в спину кричит:

– Еще пятнадцать минут. Сейчас – глянем новости.

– Это на кой хрен? – возмущается Тетка. – Поехали уже. Хорош время терять…

Вдруг наступает странная пауза, а потом дядь Леша коротко говорит:

– Ну-ка присядь.

– Да я… – начинает Тетка.

– Кресло видишь?

– И что?

– Вот: сядь туда и молчи.

Кресло грузно скрипит. Тетка, видимо, в самом деле усаживается в него. Ничего себе блям, отмечает Лизетта. А дядь Леша, оказывается, вовсе не прост. Неужели и Павлик такой же, как он, а я вижу его лишь сквозь «инверсию гендерного репертуара»?

Она с интересом смотрит на Павлика.

Тот как раз поднимается и слегка ей кивает: пошли.

Комната выглядит как после бандитского грабежа: ящики шкафа выдвинуты, в них матерчатыми цветными пластами проглядывает белье, одна из секций для одежды опустошена, зато на диване вздымается груда платьев, курток и шуб. Везде валяется скомканная бумага, пластиковые сумки, обрезки веревок, смятые полиэтиленовые мешки. И посреди этого пугающего разгрома, поставленный на попа, высится чудовищный чемодан, совершенно неподъемного вида.

Ну-ну. И как они собираются его тащить?

К тому же воздух в комнате напряжен. Он насыщен эмоциями выдернутых из обычной жизни людей. Кажется, чиркни спичкой, и он вспыхнет бледным огнем – сгорит дотла, образуется пустота, в которой будет нечем дышать. Тетка, как новогодняя елка, увешанная побрякушками, уже сейчас судорожно, по-рыбьи открывает и закрывает рот. Так же нервно вздыхает Ираида Игнатьевна, с потерянным видом топчущаяся у письменного стола. Она словно ищет что-то забытое и никак не может найти. И медленно, пытаясь, видимо, сохранить спокойствие, делает глубокий вдох, а затем выдох Зиновий Васильевич, сидящий как на допросе у следователя: руки на коленях, прямая спина, в глазах – тоска. Напряжения не чувствует, похоже, лишь один человек, неподвижный, примостившийся на стуле в углу. Зовут его, как уловила Лизетта, Чинок, и непонятно, что это – имя, фамилия или прозвище. Кажется, армейский товарищ дядь Леши. Правда, лучше бы уж он нервничал, как и все. Страшновато смотреть на его твердое, мертвое, как из застывшего парафина, лицо, на пластмассовые глаза, уставившиеся в одну точку. Кажется, что если Чинок вдруг попытается заговорить или, не дай бог, улыбнуться, то парафин потрескается, ссыплется чешуей, с мелким шорохом и откроется чуть сплюснутый по бокам череп в белизне гладких костей.