Это сладкое слово – Камчатка

скачать книгу бесплатно


– Но-о, это же уголовно наказуемое деяние…

– Милый, в авиакассах, где бабы-кассирши так на тебя глазищами и зыркают, мне Женька сама по своему паспорту билет взяла. А в самолёте по прилёту в пункт назначения паспорта кто проверяет?

– Ну, кто-кто, пограничники, разумеется.

– Пра-а-вильно, такой молоденький, прыщеватенький, от сексуальной неудовлетворённости, пограничничек. Сначала он глядит на тебя пристально и при этом слегка краснеет, затем в паспорт, потом опять на тебя, а ты ему вот так, глазками…

– Чисто сработано! Женская логика! – Груздев был в неподдельном восхищении. Ибо глаза на лице у его Маринки являлись главной ударной силой: большие задумчиво-серые, с двумя парными по нижнему краю райка озорными коричневатыми крапинками – сам он называл их «бесенятами».

– Ой, какие у тебя потолки закопчёные! – это они как раз вступили в груздевские апартаменты. – Ай, а это кто такое? Ты мне про него ни словечком не обмолвился в своём последнем письме. Какая прелесть!..

Заметно окрепший, подросший и прибавивший в весе за походную неделю Нукер азартно налетел на неё ещё на кухне, попытался было ухватиться зубишками за скользкий каблук, отпрянул и замер, приподняв переднюю лапку, изогнувшись слегка набок и что, есть мочи, работая хвостом. Она живо к нему принагнулась, опрокинула на спину, начала щекотать–тормошить-турсучить. Зверёныш, сколько было силы, от быстрых и ловких пальцев всеми четырьмя конечностями отбрыкивался, в голос рычал и окусывался, наконец, насилу от неё вырвался и, заложив уши, стремглав полетел прятаться под кровать в залу – его восторгу не было предела!

Да, животных она любит, этого у неё не отнимешь! Но по ходу обронённое ею замечание о закопчённых потолках – всё ещё язвило и жгло…

Ибо периодически чадящая печь была в его домике ахиллесовой пятой. Груздев уже успел полюбить своё жилище первой любовью собственника. Высоко ценил также и печь – основательно и добротно сложенную не известным ему предшественником: с четырьмя кирпичными дымоводами-колодцами, обогревающими большей своей площадью спальню, а меньшей – залу; с надёжно армированной уголковым сварным железом – на случай сильного землетрясения! – топкой. Но одна незадача: стоило ему отлучиться из дому на несколько дней кряду, как возродить огонь в очаге – через раз! – превращалось для Ростислава в муку мученическую. По наивности первые несколько месяцев своего жупановского житья новоиспечённый камчадал списывал всё на собственную несостоятельность как истопника, на низкое качества дров и прочая. Но однажды разговорившись о наболевшем с ребятами, сделал для себя небольшое открытие, что у всех так: с выстуженными колодцами и в штиль заново растапливаемая печь неизбежно будет чадить – поскольку первоначальную тягу в трубе создают либо «попутный» ветер, либо перепад температур. А то, что в иных домах потолки завсегда белые, так это оттого, что там хозяйка хорошая имеется, которая не только лишний раз с побелкой по горнице пройдётся, но и – главное! – изо дня в день поддерживает тепло домашнего очага. Знала бы его Маринка, что закопчённые потолки – это наивернейший признак неразменного холостяцкого житья!

Тем не менее, популярно излагать ей прямо сейчас свой трактат о печах он не рискнул: поскольку, во-первых, вышло бы слишком длинно, а во-вторых, как будто он перед ней в чём-то оправдывается. А взамен начал исподволь, понемногу у невесты выспрашивать: кто или что её вдруг сподвинуло на такую скоропалительную и неожиданную (даже для неё самой) поездку?

Но разговоры разговорами, а дорогую гостью следовало прежде всего хорошенько накормить с дороги. Она же, видя, как Груздев ринулся накрывать на стол, первым делом попросила тёплой воды – ополоснуться, а ещё лучше принять душ, если, конечно, таковая возможность в доме у него имеется.

В ответ на её просьбу Ростислав торжественно водрузил на табурет в спальне громадный эмалированный таз и другой на полу для ног – поменьше, а также два полных ведра: одно с кипятком прямо с плиты и другое, из-под крана, с зубодробильно-ледяной водицей.

Вообще, живое и проточное водопроводное благо являлось главным козырем и одновременно достопримечательностью агонизирующего посёлка. Проложенные на глазок под естественные уклон народными умельцами магистральные водоводные трубы из верхового, искусственно подпруженного источника круглогодично снабжали всё Жупаново водою – великолепного качества и самотёком!

Но зато при таком изумительно налаженном водоснабжении во всём лесничестве – стыдно сказать! – не сумели сохранить ни одной мало-мальски приличной баньки. Год тому назад новоприбывший Груздев воспринял подобное положение вещей как личное оскорбление и как вызов. Клятвенно наобещал самому себе: что первым же его реальным камчатским свершением и будет – постройка бани! И даже прошлым летом выкопал и забутил для неё булыжником водосливную яму. Но на этом всё и заглохло за всевозможной текучкой. И последнее время он всё чаще ловил себя на мысли: что лично ему гораздо веселее, легче и вольготней – лишний раз прошвырнуться до Горячих Ключей. Разумеется, после её слов о душе Груздеву вновь и с прежней остротой сделалось стыдно, но вида он не подал. Она же, к его величайшему изумлению, приняла тазы и вёдра не то что бы стоически, а вообще – безмятежно. Только и попросила его со значением:

– Чур, сюда не заглядывать. Готовится сюрприз!

Немного погодя Маринка вышла в эффектном, отделанном чёрным кружевом пеньюаре до пят. Нельзя сказать, чтобы уж совсем прозрачным, но и весьма непрозрачно намекающем, что под ним ничегошеньки нет. К столу присела также не на галантно подовинутый ей табурет, а прямиком к нему на колени. От такого пролога у Груздева перехватило дыхание, и так получилось, что за всё время совместного завтрака он с трудом пропихнул в себя два-три кусочка. Она же, напротив, откушала с отменным аппетитом.

Организованный им на скорую руку стол был незатейлив, но по-камчатски обилен. Свежеиспечённый и пышный белый хлеб, малосольная красная икра вволю, новозеландское сливочное масло (им в ту пору снабжали весь полуостров), бочкового посола кета-серебрянка, курящаяся парком разварная картошечка, маринованные подосиновики, мочёная брусника и перетёртая с сахаром чёрная смородина. И, что самое существенное, всё, кроме масла, исключительно собственноручными его трудами и стараниями.

Вот только налить к такой роскошной закуске было совсем нечего: груздевский привозной НЗ был израсходован где-то ещё при встрече Нового года, а Маринка захватить с собой просто не догадалась…

Итак, она не в пример ему решительно всё на столе перепробовала, вежливо нахваливая, но нажимала-то в основном на икру да на рыбку – сразу видать, сахалинка! И это обстоятельство почему-то его умилило.

Маринка же, утолив первый голод, вдруг застеснялась своего молодого и здорового аппетита. А Груздев был вновь захвачен радостью узнавания: их былые отношения изобиловали такими вот диссонансиками, когда она очень желала бы выглядеть в его глазах лучше, правильнее и воспитаннее, чем являлась на самом деле – его же, напротив, некоторая её угловатость, непосредственность, да и откровенная диковатость манер лишний раз забавляли, веселили и трогали.

– Ах, ты, моя островитяночка! – совсем как прежде прошептал он ей в самое ушко.

– Твоя! – она живо обернулась к нему – глаза в глаза – и соприкоснулась плотью зрачков.

Это прежняя его Маринка краснела, обижалась и смешно надувала губки в ответ на его «островитяночку». А сейчас уже самому Груздеву ничего иного не оставалось, как, подхватив её на руки, устремиться прямиком в спальню. Но и там новоявленная молодая женщина оказалась захватывающей во всех отношениях. Нет, не узнавал он свою Маринку, решительно не узнавал – и всё тут!

Но вот наступила развязка, и она, вновь напомнив себя былую, очень быстро и прямо у него на плече забылась в сладчайшей дрёме. Он же привычно хранил её, а заодно пытался хоть немного разобраться в происходящем…

Самолёт, уносящий Груздева в новую жизнь, при очередной промежуточной посадке окончательно выбился из графика; и это при всём том, что даже согласно расписанию они должны были прибыть во Владивосток в двадцать три часа с копейками по местному. И когда в многолюдном и темноватом проходе малознакомого ему аэропорта она неожиданно отделилась от дававшей ей многочасовой приют стенки и шагнула к нему навстречу, как бы выплывая из глубокой тени к свету – высокая темнобровая глазастая, в делающей её ещё выше стройнее и недосягаемей роскошной и объёмистой шапке из чернобурки, у него враз отлегло от сердца: всё-таки дождалась!

Несмотря на столь поздний час, не спала и бабулька; и скромный гостевой стол в большой комнате стоял давно накрытым. Они чокнулись в ночи и за прилёт, и за знакомство, и за присутствующих здесь дам. После чего старая дуэнья проскрежетала значительно:

– Здесь, за все четыре года Маришкиной учёбы, посторонних мужчин и духу не было. Насчёт этого я – женщина старорежимная, строгая. Но ты мне сразу понравился. Да и внучка про тебя уже все уши мне прожужжала. Так что живите, молодые. Горько!

И вот они уже на её скрипучем диванчике через стенку от мерно покашливающей и при всём том, со слов Маринки, неизменно впадающей после двух-трёх рюмашек в непробудной крепости сон бабульки. Сам Груздев несмотря ни на преодолённое расстояние, ни на выпитое не в одном глазу, впрочем, в его столичном временном поясе едва ли ещё и начало темнеть… Ну, и девушке, разумеется, не до сна; хотя и устала, и испереживалась, да и завтрашней утренней консультации в универе ей никто не отменял – сессия на носу!

Раздеть себя донага под покровом ночи Маринка позволила ему беспрепятственно – ведь именно на этом они и остановились во время её последнего приезда к нему в Подмосковье. Но зато дальше всё у них вновь пошло-поехало, как у героев-основателей из «Ста лет одиночества» Маркеса – этакое ночное перетягивание каната, когда силы у соперников примерно равны. Первым из игры выбыл Груздев: тяжко перекатился на спину на свой край раскладного диванчика и, заложив руки за голову, горько усмехнулся про себя в темноту, но вслух только и сказал примирительно:

– Спим! Тебе вставать через пару часов.

Но то же перетягивание каната, растянутое часа на три на немилосердно скрипучем ложе, да под астматично-бессонное покашливание (к тому же на этот раз не принявшей «снотворного») бабульки за тонюсенькой перегородкой произошло между ними и на следующую ночь.

На третью – изрядно измозолив в сопящей темноте о всё тот же канат руки! – Груздев попробовал завести с ней разговор на деликатную тему. И девушка, казалось бы, сразу пошла ему навстречу: да, она его любит, ему доверяет вполне и готова принадлежать и душой и телом. Нет, никакого предшествующего трамвирующего сексуального опыта у неё не было, поскольку не было самих опытов…

Но при переходе от слов к делу всё повторялось опять, как в кошмарном сне. То есть она позволяла себя обнимать и целовать повсюду, постепенно раскрывалась ему навстречу, почти что допускала его к себе, но… – в самый последний миг! – непроизвольно совершала одно и то же, уже вполне отработанное ею движение тазом и бёдрами вбок и в сторону. Бедренные мышцы у неё – бегуньи-разрядницы на короткие дистанции – были настолько накачаны, что пробовать ломить силой на силу, не будучи откровенно с девушкой грубым, он едва ли бы сумел… Круг замкнулся.

И вот, в очередной раз за третью ночь перейдя от ласковых убеждающих слов к действию и вновь оставшись при своём, Ростислав откатился на край диванчика и под покровом темноты абсолютно беззвучно, по-мужски, крепко стиснув зубы, заплакал… – от сознания собственного бессилия. Для него уже стало очевидным: что она борется и отстаивает свою девственность на уровне подсознания. А раз так, то он не видел никакого реального выхода – как им обоим этот навязчивый страх преодолеть? К тому же и время начинало ощутимо его поджимать: ни по паспортно-пропускному режиму, ни по деньгам Груздев не мог себе позволить прогостить во Владивостоке – более одной недели.

Почувствовав себя виноватой, она придвинулась к нему, захотела приласкаться и, по-видимому, слегка промахнувшись в ночи, угодила своими ищущими губами не в губы, а прямиком в мокрую солоноватую дорожку в уголку его рта.

– Как? Ты плачешь?!

– А что мне ещё остаётся делать?

– Это для тебя так… важно?

– Для мужчины это всегда супер важно. А я в довершение ко всему ещё ни разу в жизни не имел дела, ну, ты понимаешь, с невинной девушкой…

– Ну, я не знаю. Ну, давай, знаешь что, давай, я всё попробую сделать сама…

– Давай! – им вдруг овладело вдохновение. В сущности, для них обоих это был последний шанс и единственный выход: – Прежде всего, убежим с этого треклятого дивана! – с этими словами Ростислав быстро вскочил сам, тут же помог и ей подняться и стать рядом, после чего одним мощным рывком сдёрнул на пол диванный матрасик вместе с простынёй, одеялом и подушками. – А теперь я просто ложусь на спину и ровным счётом ничего больше не предпринимаю. Ты же устраиваешься надо мной сверху и всё, понимаешь, всё проделываешь сама.

– А разве так можно?

– Можно! И даже нужно, для нас обоих.

В ту незабываемую ночь она очень его любила и потому так старалась. Ростислав почти до самого конца выдерживал своё обещание о собственном невмешательстве, но в кульминационный момент обеими руками поймал её за ягодицы и властно притянул на себя. При этом его до глубины души поразило обилие холодного пота, струящегося по всему её телу – хотя в комнатке, а уж тем более на полу, было совсем нежарко. Она просто взмокла – от страха, боли же, по собственному её признанию, почти что и не почувствовала…

Груздев находил очень символичным: что физическое начало их любви было замешено на мужских слезах и девичьем поте – ибо обычно всё происходит с точностью до наоборот!

Он улетел на Камчатку через одиннадцать дней, если вести счёт с т о й и х н о ч и. Маринка оказалась прилежной ученицей; и всё это время они навёрстывали упущенное. Груздева в тогдашней ней особенно умиляли две её причуды: как оказалось, его красавица до слёз стеснялась каких-то там трёх волосинок, выросших у неё на теле якобы не в положенном месте, а посему все их без исключения любовные схватки и впредь происходили под охранительным покровом темноты и, разумеется, на полу. Так что Ростислав – к бурному Маринкину восторгу! – даже припомнил один давнишний общаговский прикол: «вести интенсивную половую жизнь».

Такою он её оставил, такою бережно и трепетно хранил в сердце своём весь этот год и, чего перед самим собой темнить, вот такой же – легкоуправляемой! – предпочитал бы обладать и в дальнейшем…

Но нынешняя его Маринка – при ярком свете весеннего денька – явилась в спальню к нему Афродитой. Разумеется, он был захвачен, ошеломлён, пленён, смят и откровенно залюбовался ею в самый разгар уже традиционного для них любовного действа, когда она скакала на нём амазонкой. Да и сейчас, когда безоглядно и бесстыдно обнажена – в хорошо протопленной спальне – сладко посапывала у него на плече. И после целого каскада небывалых для него впечатлений нынешний Груздев уже почти был согласен с тем, что современное её обличье равно и блестяще исполненная роль богини любви и красоты д л я е г о Маринки гораздо больше приличествует и идёт. Как медленно и верно осознавал также и то, что именно о т а к о й возлюбленной он мог лишь мечтать!

Да только вот плата за исполнение мечты вдруг оказалась для Ростислава – неимоверно высока! Ведь Маринка прилетела сюда с одной-единственной целью: предложить новоявленную себя в обмен… – на его Камчатку! Конечно, к этому моменту в глубине души и сам Груздев уже знал наверное: какой выбор он сделает. Знал и, тем не менее, ещё совершенно не был к нему готов…

И на фоне только ещё предстоящего ему выбора весь этот шитый белыми нитками заговор двух женщин: а, как оказалось, именно растревоженная испереживавшаяся вконец бабулька – ведь ушедшая в загул Маринка две ночи кряду дому не ночевала! Итак, он уже выяснил, что никто иная как бабулька буквально принудила его невесту написать, а – главное! – отправить Груздеву покаянное письмо. А в ответ на эпистолярное же его прощение попросту выпихнула красотку к нему на Камчатку и даже деньгами её на дорогу снабдила – из своих заветных старушечьих, гробовых. И под занавес, хотя вот эту подробность он так до конца для себя и не прояснил: но, вероятнее всего, опять же с подачи и по наущению вездесущей бабульки Маринка заявилась к нему сюда, в Жупановскую тьму-таракань, вовсе без противозачаточных…

И он вновь поймал себя на мысли: что все эти закулисные ходы двух милых его сердцу дам он понимает и принимает вполне, все – кроме одного! Ну какая, спрашивается, из его Маринки сейчас мамаша, когда ей ещё самой нянька нужна? Да и, положа руку на сердце, он к этому шагу тоже ещё не готов, пока…

Что ж, те сладкие одиннадцать владивостокских ночей они продержались исключительно методом прерванного сношения. Значит, и эту часть обоюдной ноши он привычно вскинет на себя одного.

И уж сам неудержимо проваливаясь в блаженную дрёму, расплылся в улыбке, припомнив последнюю – из числа привезённых Маринкой – хохмочку. Дескать, ежели у них с ребёночком вдруг получится, то она, бабулька, комнату и впредь им (причём за ту же символическую плату!) сдавать обещает. Но только при одном непременном условии: что он, Груздев, устраивается на работу в Приморгеологию по специальности – геохимиком. Очень много она понимает в геохимии – бабулька!

Г л а в а В О С Ь М А Я

Без малого сутки они не вылезали из постели: то есть просыпались-выпрыгивали из сна обоюдно или поодиночке – всякий раз обязательно! – занимались любовью, плескались во вмещающем их обоих знаменитом тазу, проскальзывали нагишом на кухню и съедали там по бутербродику с красной икрой, бросали лакомый кусочек недоумевающему Нукеру ( с таким беспределом, как беспробудно дрыхнущий посреди погожего весеннего денька хозяин, псишка столкнулся впервые в жизни!) пили с привезённым ею шоколадом чай или кофе – от души протопленная высушенными до звонкости пластинами из каменной берёзы печь сначала на плите, а затем и в духовке держала ведерной ёмкости чайник в самоварной готовности! Вот сейчас Груздев гордился – и своим жилищем, и своей печкой.

В очередной раз он очнулся от сна в тот неповторимый трепетный миг, когда ночи как таковой вроде бы уже нет, но и рассвет никак ещё себя не проявляет, побренчал туалетным ведром на кухне, глянул за окошко спросонья: там всё как-то сплошняком серело – неопределённо и мутно. И ещё подумал: «Надо же, как нам обоим повезло с вчерашним бортом!» Ведь такой скучноватый невнятно-серый рассвет вновь вполне мог оказаться прологом к очередному погодному переполоху.

Подумал, зевнул и с чувством исполненного долга вновь прибился к шелковистому и нагретому Маришкиному бочку – дозаривать.

Окончательно и бесповоротно проснулся часа через два; уже довольно высокое и щедрое солнышко снисходительно заглядывало к ним в спальню. Груздев встал во весь свой рост, сладко потянулся и… – аж полуприсел от неожиданности! – за окошком серело! Вот так, полусогнувшись, недоверчиво повернул голову вверх и несколько набок – чистое небо и яркое солнце! – выпрямился – серым-серо! На крыльцо вылетел едва ли не голышом – настолько был ошарашен… И всё-таки первой, спасительно-охранительной мыслью было: «Никак Алик Лыжин, подлец, с утра пораньше решил печку почистить!».

Его единственный ближайший сосед по Заповедной улице – все прочие дома окрест стояли заколоченными – лесник Алик Лыжин занимал с семьёй длинное одноэтажное здание бывшей поселковой больнички от Груздева через дорогу наискосок, но при этом их крылечки смотрели прямо друг на друга. Так вот, и крылечки, и сама дорога, и крыши домов, да и всё вокруг – насколько хватало глаз! – поверх неистребимых камчатских снегов было как бы печной золой притрушено; вот только с таким объёмом – десятку, сотне, тысяче Аликов Лыжиных не справиться!

Следующей груздевской мыслью было: «Тогда, значит, Карымский!».

Трудяга-вулкан Карымская сопка располагался километрах в сорока к западу от Жупанова таким образом, что с той же вертолётки самая его маковка хорошо просматривалась. То плотные – хоть пощупай! – сажисто-серые облака пепловых выбросов, то более разреженные и светлых оттенков фумарольные извержения (фумаролы – смесь вулканических газов и водяных паров) предупредительными флагами были навешены над его жерлом едва ли не каждую неделю. Раз в несколько месяцев полы в груздевском домике вдруг начинали мелко подрагивать; бревенчатой вязки углы старчески покряхтывать; а через еле заметные глазу щёлки в потолке с шлакозасыпного чердака сеялась тончайшая пыль – землетрясение в три-четыре балла, сфокусированное опять же под массивом Карымского.

Ко всей этой его деятельности в посёлке если и не привыкли, то притерпелись вполне – во всяком случае именно Карымского не особенно и опасались, исходя из житейски мудрого рассуждения: раз вулкан постоянно активен, то и разряжается понемногу – не копит в своих недрах разрушительного магматического подпора. Иное дело – Везувий! Спал себе, спал несколько веков подряд – трах-бах! – и археологический памятник в виде Помпеи!..

Но сейчас над Карымской сопкой – всего-навсего – зависло этакое невинное с виду, изжелта-белое фумарольное облачко. Так, значит, и не Карымский вовсе… Но тогда – что? Требовалось немедленно разузнать последние известия! И поскольку утренний сеанс радиосвязи по заповеднику он безнадёжно проспал, то оставалось повыспросить у более обязательных. Вон, кстати, и Алик Лыжин повдоль Заповедной улице вышагивает – как раз от здания радиостанции по направлению к собственному дому.

Груздев заскочил к себе, наскоро дооделся и вновь вылетел как раз соседу навстречу:

– Привет!

– Привет, молодожёну! Как спалось-почивалось?

– Спасибо, недурственно. Ты мне лучше толком объясни – вот это всё откуда?

– Алаид ебанул!

– Алаид?! Что-то не припоминаю вулкана с подобным названием? Да, точно, нет такого на Камчатке…

– А он и не на Камчатке вовсе, а на Северных Курилах! До нас вёрст триста с лихуем. А вот до Питера – в сравнении с нами – километров на сто двадцать поближе выйдет. Дак, горожане сегодня утром на работу идут – радист вот только что рассказывал, – так то и дело с плеч, с голов пепел у себя стряхивают. А у баб городских шапки и воротники богатые, всё больше соболя да песец, а пепел острый, в меху застревает, ворсинки стрижёт. Так визг, ругань, мат бабий стоят – до небес!

Насчёт визга и мата бабьего, может, и приукрасил чуток, но уж в чём-чём, а в мехах Алик знал толк – как-никак лучший в лесничестве охотник!

Вообще, по наблюдениям Груздева, на всех обитателей Жупанова пеплопад оказал оживляющее, возбуждающее, в чём-то даже тонизирующее воздействие. Немногочисленный люд по посёлку как-то враз заходил-засновал-забегал, совсем как в успешно перезимовавшем муравейнике на весеннем припеке…

Завзятого скептика всё бы это потянуло объяснить «снисходительно-пси-хологически»: мол, позасиделись-позалежались за долгую-долгую зиму, а тут пусть небольшое, но событие!

Пожалуй, и сам Ростислав ещё прошлой весною мог бы довольствоваться точно таким приземлённым толкованием, низводящим всю неимоверную сложность запущенного извержением общепланетарного процесса в прокрустово ложе ведомых и видимых нам причинно-следственных связей. Но нынешнему ему уже блазнились: тайные токи, скрытые силы, первобытные флюиды животворящей мощи, истекающие из приоткрывшихся вдруг пор молодой, девственно подрагивающей под ногами земли; вздрогнуло-стронулось где-то там за триста вёрст под Алаидом, а здесь у нас – отозвалось да откликнулось!

В любом случае именно с этого утра весна начала продвигаться по Камчатке семимильными шагами. Тот же эффект искусственно ускоряемого снеготаяния от разбросанной рачительным дачником по собственным грядам печной золы – только в масштабах всего полуострова! Заповедные фенологи, знай, успевали себе фиксировать: одно-двух и даже трёхнедельное опережение сроков массового схода снежного покрова, вылета первых бабочек, проклёвывания травянистой зелени, а в конечном итоге – и листораспускания.

Но всё это будет. А покамест Груздев возвратился к себе в спальню; Маринка, умостившись калачиком на излюбленном правом боку, блаженно посапывала в сладком полуобмороке девичьего заревого сна – как будто во внешнем мире ровным счётом ничего не произошло! Как, впрочем, дрых и он сам не далее, чем каких-нибудь двадцать минут тому назад…

Его подружка на удивление легко и бесконфликтно выныривала из самого завлекательного своего сновидения; но зато вытащить её из тёплой постели поутру в дни выходных и каникул представлялось задачкой – прямо скажем! – не из простых. Груздев осторожненько пристроился на корточках у самого края кровати, быстрым и решительным движением раскрыл бугор одеяла в наиболее выпуклой его части и с намеренным замедлением прошёлся своими холодноватыми с утреннего морозца губами по пленительно надвинутой на нижнюю верхней половинке женского задка, а в довершение ко всему ещё и подул…

– Ой, замерзаю! – Маринка быстро поджала под себя ноги – отчего вид сделался ещё пленительнее! – но тут же накрыла всё это великолепие одеялом, да ещё и подоткнула его под себя, для пущей надёжности…

– Пока ты тут дрыхнешь без задних ног, на дворе происходит та-а-кое!

– Какое? – на Груздева тут же уставились два широко распахнутых глаза: воистину женское любопытство по своей подъёмной силе сопоставимо со стартовым ракетным двигателем.

Он не стал её и дальше заинтриговывать, а подробно и толково всё рассказал: и про пеплопад, и про рассерженных городских баб, и про Алаид. По ходу изложения они вместе подходили к окошку и даже на крылечко выскакивали – дабы и глазами посмотреть и руками потрогать.

– А это не опасно? А если вдруг цунами придёт? Помнишь, как здесь перехлёстывало в начале пятидесятых? Сам же со слов старожилов в письмах описывал.

– Вот, погляди, – Груздев достал с книжной полки внушительных размеров географический атлас. – Остров Атласова с вулканом Алаид на нём расположен у самого окончания нашего полуострова, причём уж скорее с западной, нежели с восточной его части. А сильное цунами вкруголя не пройдёт, в этом я тебе, как геолог, ручаюсь. Ну, а на слабое – с высоты нашего обрыва! – интересно будет и поглазеть.

– Ну, раз это серьёзной опасности не представляет, тогда пойдём окуней ловить!

– Каких ещё окуней? – как человек, родившийся и выросший в европейской части, Груздев, призванный здесь из рыбалки в рыбалку выуживать только лососей, одних лишь лососей и ничего, кроме лососей, по бойкому окунёвому клёву на обыкновенную поплавочную удочку в тихой речной заводи, сплошь заросшей кувшинками, сильно соскучился. – Нет, на Камчатке, Маринка, окуней и в принципе быть не может! Ты что-то путаешь…

– Но как же, Ростя?! Ты ведь сам восторженно рассказывал в своём самом первом письме отсюда – между прочим, ровно год тому назад! – как вы ловили окуней прямо с мыса у метеостанции. И ещё, как ты все свои крупные крючки до единого проудил. Вот я их тебе и привезла…

– А-а, так это ты про морских окуней речи со мной ведёшь, так бы сразу и сказала! А ну-ка, покажь крючки!

Здешняя разновидность прибрежного окуня-терпуга шла на нерест в конце апреля – начале мая. Как и у большинства хищников икромёт сопровождался активным жором; рыбины жадно хватали любую животную наживку, в том числе и свеженарубленные кусочки себе подобных. Вообще, лов был крайне примитивен, но добычлив; и единственным условием, ограничивающим жупановский весенний окунёвый промысел, были крючки да лесы.