Худеющий

– Угостишься снежком? – крикнул он Халлеку голосом крысы, угодившей в капкан и уже попрощавшейся со своей никчемной крысиной жизнью. – Угощайся, Билли, мой мальчик. Хороший снежок. Ускоряет обмен веществ. Очень рекомендую!

С нарастающим ужасом Халлек осознал, что рука, держащая флакон, не просто похожа на руку скелета, это и есть рука скелета: гремящие кости. Майкл Хьюстон превратился в ходячий говорящий остов.

Халлек бросился прочь, но, как обычно бывает в кошмарах, не смог набрать скорость. Он бежал по тротуару – но под ногами у него словно была густая липкая грязь. В любой момент этот скелет, прежде бывший Хьюстоном, мог до него дотянуться, прикоснуться к его плечу своей жуткой костяной рукой. Или даже схватить за горло.

– Угощайся снежком, угощайся снежком! – визжал у него за спиной крысиный голос Хьюстона. Все ближе и ближе. Халлек знал: если он обернется, эта вопящая жуть будет рядом, уже совсем рядом – в костяных провалах глазниц горят выпученные глаза, оголенные челюсти щелкают и скрежещут.

Он увидел, как из «Выше голову» вывалился Ярд Стивенс, его бежевый парикмахерский халат развевался над несуществующим животом. Ярд кричал хриплым надсадным голосом, а когда обернулся к Халлеку, оказалось, что это не Ярд, а Рональд Рейган.

– Где остальной я? – хрипел он. – Где остальной я? ГДЕ ОСТАЛЬНОЙ Я?

– Отощаешь, – прошептал Майкл Хьюстон прямо в ухо Халлеку. Случилось то, чего он так боялся: костяная рука дотянулась до него, пальцы скелета вцепились в его рукав, и Халлек подумал, что сейчас сойдет с ума. – Отощаешь, совсем отощаешь, снежком-угощай-тощай, это была его жена, Билли, мой мальчик, его жена, и ты крепко попал. Да, мой сладкий, ты крепко попал…

Глава 8: Брюки Билли

Вздрогнув, Билли проснулся. Он тяжело дышал и зажимал себе рот рукой. Хайди мирно спала рядом с ним, закутавшись в одеяло. Весенний ветер шелестел под карнизами крыши.

Халлек испуганно огляделся, чтобы убедиться, что поблизости нет Майкла Хьюстона – или его вариации в образе костяного пугала. Нет, все нормально. Он у себя в спальне, где ему знаком каждый угол. Кошмар уже таял… но все-таки не отпускал до конца, и Халлек придвинулся ближе к Хайди. Он не стал к ней прикасаться – она всегда очень чутко спала, – но пристроился в зоне ее тепла и стащил краешек ее одеяла.

Просто сон.

Отощаешь, отозвался безжалостный голос у него в голове.

Ему удалось заснуть снова. Хоть и не сразу.

Наутро после кошмара весы показали 215, что обнадежило Билли. Всего два фунта. Даже употребив кокса, Хьюстон был прав. Процесс замедлялся. Халлек спустился на кухню, насвистывая, и съел яичницу из трех яиц и полдюжины сосисок.

По дороге на станцию ему снова вспомнился ночной кошмар. Это было даже не воспоминание, а скорее смутное ощущение дежавю. Проезжая мимо парикмахерской «Выше голову» (располагавшейся между мясной лавкой и магазином игрушек), он выглянул в окно и на мгновение испугался, что увидит толпу шатающихся скелетов, словно чудесный уютный Фэрвью вдруг превратился в Биафру. Но люди на улицах выглядели нормально; даже лучше, чем просто нормально. Ярд Стивенс, такой же немыслимо тучный, каким был всегда, помахал ему рукой. Халлек помахал в ответ и подумал: Твой метаболизм настоятельно рекомендует: бросай курить, Ярд. Эта мысль немного его рассмешила, и к тому времени, когда его электричка прибыла на Центральный вокзал, последние отголоски кошмара развеялись без следа.

Успокоившись по поводу потери веса, Халлек не взвешивался и даже особенно не задумывался о вопросах здоровья следующие четыре дня… а потом с ним едва не случился конфуз, прямо в зале суда, на глазах у судьи Хилмера Бойнтона, обладавшего чувством юмора на уровне среднестатистической черепахи. Получилось действительно глупо. Будто кошмарный сон первоклассника, воплотившийся наяву.

Халлек встал, чтобы заявить протест, и с него начали спадать брюки.

Вернее, он только начал вставать, вдруг почувствовал, как брюки соскальзывают с его бедер и ягодиц, пузырясь на коленях, и поспешно уселся на место. Он очень явственно осознавал – бывают такие моменты предельной ясности, что приходят непрошеными и почти сразу забываются, – так вот, Халлек явственно осознавал, что со стороны его рывок смотрелся по меньшей мере странно. Уильям Халлек, солидный юрист, адвокат, скачет, как кролик Питер. Его бросило в жар, кровь прилила к щекам.

– У вас возражение, мистер Халлек, или газовая атака?

Зрители – к счастью, немногочисленные – захихикали.

– Нет, ваша честь, – пробормотал Халлек. – Я… я передумал.

Бойнтон хмыкнул. Заседание продолжалось, а Халлек сидел, обливаясь холодным потом, и не знал, как ему теперь встать.

Через десять минут судья объявил перерыв. Халлек остался за столом защиты и притворился, что изучает бумаги. Когда зал почти опустел, он поднялся и запустил руки в карманы пиджака небрежным, как он надеялся, жестом. На самом деле он поддерживал брюки.

Закрывшись в кабинке в мужском туалете, он снял пиджак, повесил его на крючок, осмотрел свои брюки, расстегнул и вытащил ремень. Брюки, застегнутые на пуговицу и на молнию, сползли вниз и упали на кафельный пол. Глухо звякнула мелочь в карманах. Билли уселся на унитаз и принялся разглядывать свой ремень, держа его двумя руками, как древний свиток. История, запечатленная на этом свитке, была очень тревожной. Ремень ему подарила Линда, на День отца в позапрошлом году. И теперь Билли рассматривал свой ремень, и сердце бешено колотилось в груди, подгоняемое нарастающим страхом.

Самая глубокая вмятина от язычка ременной пряжки располагалась за первой дырочкой. Линда купила ему ремень, оказавшийся коротковатым. Халлек хорошо помнил, как, принимая подарок, уныло подумал, что его дочь – та еще оптимистка, но в ее возрасте это простительно. Впрочем, вначале ремень очень даже удобно застегивался на первую дырочку. И лишь после того, как Билли бросил курить, стал совсем туговат.

После того как он бросил курить… но до того, как сбил старуху цыганку.

Теперь на ремне появились другие вмятины: за второй дырочкой… за четвертой… за пятой… и, наконец, за шестой, и последней.

Халлек с ужасом разглядывал эти вмятины: каждое следующее углубление продавлено меньше по сравнению с предыдущим. История, запечатленная на ремне, была гораздо правдивее и короче, чем все объяснения Майкла Хьюстона. Он продолжал терять вес, причем процесс не замедлялся, а, наоборот, ускорялся. Он дошел до последней дырки в ремне, который еще пару месяцев назад собирался потихоньку сменить на другой, потому что он стал слишком мал. Теперь ему необходима седьмая дырка, которой нет.

Он взглянул на часы и увидел, что до конца перерыва осталось совсем мало времени. Но в жизни есть вещи важнее вопроса, утвердит ли судья Бойнтон чье-то там завещание.

Халлек прислушался. В туалете было тихо. Он приподнял брюки одной рукой и вышел из кабинки. Встал перед зеркалом над рядом раковин, дал брюкам снова упасть и задрал рубашку, чтобы лучше рассмотреть живот, вплоть до недавнего времени бывший его наказанием.

Из горла вырвался сдавленный всхлип. Всего один всхлип, но его оказалось достаточно. Избирательное восприятие не устояло, разбилось вдребезги. Халлек увидел, что скромное брюшко, которым сменилось его прежнее необъятное пузо, тоже исчезло. Вид у него был нелепый: брюки спущены, жилет расстегнут, рубашка задрана выше пупа – однако факты не вызывали сомнений. Реальные факты. Да, любые реальные факты можно истолковать по-разному – это знает каждый юрист, – но сравнение, пришедшее ему на ум, было более чем убедительным; неоспоримым. Он был похож на мальчишку, напялившего на себя отцовскую одежду. Халлек стоял полуголым перед зеркалом в общественном туалете, смотрел на свое отражение и истерически думал: Есть у кого-нибудь вакса? Мне надо подрисовать себе усы!

Горький смех подкатил к горлу, как ком тошноты, когда Халлек взглянул на свои упавшие штаны, на свои волосатые ноги в черных нейлоновых носках. В этот момент он внезапно поверил – просто взял и поверил – всему. Да, цыган его проклял, но это не рак; нет, это было бы слишком быстро и милосердно. Тут что-то другое, и все только начинается.

В голове прозвучал крик кондуктора: Следующая остановка – Нервная анорексия! Всем приготовиться к выходу на Нервной анорексии!

В горле клокотал смех, похожий на крик, или, может быть, крик, похожий на смех, какая разница?

Кому сказать – не поверят! А кому, кстати, можно сказать? Хайди? Она решит, что я спятил.

Но Халлек никогда в жизни не чувствовал себя настолько вменяемым.

Открылась наружная дверь туалета.

Перепуганный Халлек метнулся в кабинку и заперся на задвижку.

– Билли? – Это был Джон Паркер, его помощник.

– Я здесь.

– Бойнтон скоро вернется. У тебя все нормально?

– Все хорошо, – сказал он, крепко зажмурившись.

– У тебя правда газы? Что-то с животом?

Да, именно с животом.

– Похоже, расстройство. Я приду через пару минут.

– Ладно.

Паркер ушел. Халлек мысленно сосредоточился на ремне. Нельзя возвращаться в зал заседаний, поддерживая штаны через карманы пиджака. Но что прикажете делать?

Внезапно он вспомнил о швейцарском ноже – о своем верном армейском ноже, который всегда вынимал из кармана, прежде чем встать на весы. В старые добрые времена, до того, как цыгане приехали в Фэрвью.

Вас, уродов, никто сюда не приглашал. Почему нельзя было поехать в Уэстпорт или Стратфорд?

Он схватил нож и торопливо проковырял седьмую дырку в ремне. Она получилась корявой и неаккуратной, но для его целей вполне годилась. Халлек застегнул ремень, надел пиджак и вышел из кабинки. Только теперь он впервые заметил, как парусятся штанины вокруг его ног – его тонких ног. Другие тоже это замечают? – подумал он, вновь испытывая острый приступ стыда. Видят, как плохо на мне сидят вещи? Видят, но делают вид, что не видят? А за спиной наверняка обсуждают…

Он умылся холодной водой и вышел из туалета.

Когда Халлек вернулся в зал, Бойнтон как раз направлялся к судейской скамье, шелестя своей черной мантией. Он сурово взглянул на Билли, и тот ответил невнятным жестом, вроде как означавшим извинения. Бойнтон сделал каменное лицо; извинения определенно не приняты. Заседание возобновилось. Билли как-то сумел пережить этот день.

Ночью, когда Хайди и Линда уже крепко спали, он встал на весы, посмотрел на шкалу и не поверил своим глазам. Он стоял и смотрел очень долго.

195.

Глава 9: 188

На следующий день он накупил себе новой одежды; скупал лихорадочно, как в бреду, словно новые вещи – вещи, которые будут ему по размеру, – решат все проблемы. Купил и новый брючный ремень, покороче. Он стал замечать, что знакомые уже не отпускают ему комплименты, как хорошо он похудел. Когда это произошло? Он не знал.

Он носил новую одежду. Ездил на работу, возвращался домой. Пил больше обычного, ел всего по две порции, хотя есть особенно не хотел, и эти ненужные добавки ложились тяжестью на желудок. Прошла неделя, и новая одежда уже не смотрелась ладной и элегантной, а висела на нем как на вешалке.

Он подошел к весам в ванной. Сердце так бешено колотилось в груди, что его стук отдавался резью в глазах и болью в голове. Позже он обнаружит, что искусал себе нижнюю губу до крови. Образ весов в его мыслях превратился в чудовище из детских страхов – весы сделались его главным кошмаром. Он стоял перед ними, наверное, минуты три и кусал нижнюю губу, не замечая ни боли, ни соленого привкуса крови во рту. Был вечер. Линда в гостиной смотрела по телевизору «Трое – это компания», Хайди подсчитывала расходы за неделю на «Коммодоре» в кабинете Халлека.

Он сделал отчаянный рывок и встал на весы.

188.

Желудок в буквальном смысле перевернулся, и Халлек был уверен, что его сейчас вырвет. Он изо всех сил боролся с тошнотой, пытаясь удержать в себе съеденный ужин – ему нужна эта еда, эти теплые здоровые калории.

Наконец тошнота отступила. Он посмотрел на шкалу с цифрами, смутно припоминая, что Хайди вроде бы говорила: Эти весы не занижают, а завышают вес. Он вспомнил, что говорил Майкл Хьюстон: при весе в 217 фунтов ему все равно надо сбросить еще фунтов тридцать до оптимального веса. Уже не надо, Майк, устало подумал он. Я и так… отощал.

Он сошел с весов и осознал, что испытывает облегчение. Наверное, что-то подобное испытывает преступник, приговоренный к смертной казни, когда без двух минут в полдень к нему в камеру входят священник и надзиратель и сразу становится ясно, что это конец и звонка от губернатора не поступит. Да, еще надо будет уладить некоторые формальности, но все равно это конец. Такова неумолимая реальность. Если кому рассказать, все решат, что он либо шутит, либо сошел с ума – никто больше не верит в цыганские проклятия, а может быть, никогда и не верил, – определенно они déclassé в этом мире, который видел, как сотни морских пехотинцев возвращались домой из Ливана в гробах, и как пятеро узников из ИРА довели себя голодовкой до смерти, и много других сомнительных чудес, – но все равно это правда. Он убил жену старого цыгана с гниющим носом, и его давний партнер по гольфу, любитель хватать чужих жен за грудь, судья Кэри Россингтон, снял с него все обвинения, даже не погрозив пальчиком, и поэтому старый цыган решил свершить свое собственное правосудие над жирным юристом из Фэрвью, чья жена выбрала неподходящий день, чтобы в первый и единственный раз в жизни подрочить ему за рулем. Правосудие, которое наверняка оценил бы его бывший приятель Джинелли.

Халлек выключил свет в ванной и пошел вниз, размышляя о смертниках, проходящих свою последнюю милю. Не надо завязывать мне глаза, отец… но, может, у кого найдется сигаретка? Он слабо улыбнулся.

Хайди сидела за его столом. Слева – стопка счетов, прямо перед глазами – светящийся экран, чековая книжка раскрыта на клавиатуре, как ноты на пюпитре. Вполне обычная картина, как минимум в один вечер на первой неделе каждого месяца. Но Хайди не выписывала счета и не подсчитывала суммы. Она просто сидела с сигаретой в руке, а когда повернулась к нему, в ее глазах было столько печали, что Билли чуть не споткнулся.

Он снова подумал об избирательном восприятии, об удивительном свойстве разума в упор не видеть того, чего ему видеть не хочется… скажем, как ты затягиваешь ремень на убывающей талии, чтобы с тебя не сваливались штаны… или темные круги под глазами жены… и отчаяние в этих глазах, и невысказанный вопрос.

– Да, я по-прежнему теряю вес, – сказал он.

– Ох, Билли. – Она судорожно вздохнула, но Халлек заметил, что ей вроде бы стало легче. Наверное, она была рада, что он сам поднял эту тему. Она не решалась об этом заговорить, точно так же, как никто из его сослуживцев не решился сказать: Что-то ты исхудал, Билли, мой мальчик… И костюм на тебе висит как балахон. В тебе там, случайно, не выросла какая-то бяка? Не завелось ли в тебе что-то ракообразное, Билли? Такая, знаешь, большая гниющая черная поганка в кишках, выпивающая из тебя все соки. О нет, такого никто не скажет; они дождутся, когда ты сам все поймешь. Однажды ты встанешь в суде, чтобы заявить в лучших традициях Перри Мейсона: «Я протестую, ваша честь!», – и с тебя начнут сваливаться штаны, и все зашибись, никому не придется ничего говорить.

– Да, – сказал он и натянуто хохотнул.

– Сколько сейчас?

– Весы наверху говорят, сто восемьдесят восемь.

– Господи!

Он кивком указал на ее сигареты:

– Можно мне штучку?

– Да, если хочешь. Билли, не говори Линде ни слова… ни единого слова!

– Мне и не нужно ничего говорить, – сказал он, закуривая. От первой затяжки у него закружилась голова. Но это было нормально, даже приятно. Уж всяко лучше, чем тупой ужас, сопровождающий крах избирательного восприятия. – Она и так видит, что я худею. У нее на лице все написано. Я это замечал и раньше, но понял только сегодня.

– Тебе надо снова сходить к Хьюстону, – сказала Хайди. Она была явно напугана, но в ее глазах больше не было ни сомнения, ни печали. – Метаболическое обследование…

– Хайди, послушай меня, – сказал он… и умолк.

– Что? – спросила она. – Что, Билли?

Он чуть было не рассказал ей всю правду. Но что-то его удержало, и позже он так и не смог разобраться, что это было… разве что на какую-то долю секунды, когда он с дымящейся сигаретой в руке сидел на краешке своего письменного стола и глядел на Хайди, пока их дочь смотрела телевизор в соседней комнате, он ощутил лютую ненависть к жене.

Воспоминание о произошедшем – о происходившем – за минуту до того, как старуха цыганка выскочила на проезжую часть, вспыхнуло в голове с ослепительной ясностью. Хайди прильнула к нему, обняла за плечи левой рукой… а потом, еще прежде чем Билли успел понять, что происходит, расстегнула молнию у него на ширинке. Он почувствовал, как ее пальцы – такие ловкие и умелые – проникают к нему в штаны, а затем в прорезь на трусах.

Подростком Билли иной раз почитывал (с потеющими ладонями и слегка выпученными глазами) книжки, которые его сверстники называли «порнушкой». Иногда в этой «порнушке» встречались «горячие штучки», игриво сжимавшие «умелыми пальчиками» «твердеющий член» какого-нибудь мужика. Короче, типичные «влажные сны» в печатном виде… но вот теперь Хайди, его собственная жена, запустила руку ему в трусы, сжала его собственный твердеющий член и, черт возьми, стала ему дрочить. Он изумленно взглянул на нее, и она улыбнулась лукавой улыбкой.

– Хайди, что ты де…?

– Тише. Ни слова больше.

Что на нее нашло? Она никогда раньше такого не делала, и Халлек мог бы поклясться, что ей даже в голову не приходило что-то подобное. А тут вдруг пришло, и старуха цыганка выскочила на дорогу…

Ну давай, скажи правду! Если уж прозревать, то до конца. Не лги себе; лгать уже поздно. Только факты, мэм.

Хорошо, вот вам факты. Например, такой факт: неожиданная выходка Хайди изрядно его возбудила, может быть, именно потому, что была неожиданной. Он потянулся к ней правой рукой, а она задрала юбку повыше, так что стали видны совершенно обычные желтые нейлоновые трусики. Эти трусики никогда его не возбуждали, а теперь вдруг возбудили… или, может, его возбудило то, как она задрала юбку; раньше она никогда так не делала. И вот еще факт: его внимание отвлеклось от дороги процентов на восемьдесят пять, хотя в девяти из десяти параллельных миров все могло бы закончиться благополучно; в рабочие дни улицы Фэрвью были не просто пустынными, а практически мертвыми. Впрочем, это не важно, потому что Халлек находился не в каком-то из тех девяти параллельных миров, а именно в этом, десятом. Вот еще факт: старуха цыганка не выскочила на дорогу между «субару» и «файрбердом», а просто вышла между двумя припаркованными машинами, держа в скрюченной руке, покрытой старческими пятнами, авоську с покупками – с такими авоськами до сих пор принято ходить за покупками в английской глубинке. Халлек даже помнил, что в старухиной авоське лежала пачка стирального порошка «Дуз». Да, старуха не смотрела по сторонам. Но вот вам еще один факт: Халлек ехал со скоростью не больше тридцати пяти миль в час и до старухи, вышедшей на проезжую часть прямо перед его «олдсом», оставалось еще полторы сотни футов. Достаточно времени, чтобы затормозить, если бы Халлек следил за дорогой. Но он не следил за дорогой, он был на грани взрывного оргазма, все его внимание, за исключением крошечной доли, было сосредоточено ниже пояса, где рука Хайди сжималась и разжималась, скользила вверх-вниз, создавая неспешное приятное трение, замирала на миг и снова сжималась и разжималась. Его реакция сделалась безнадежно замедленной, безнадежно запоздалой, и рука Хайди стиснула его до боли и едва не задушила оргазм, вызванный потрясением от удара, и на одну бесконечную секунду боль слилась с наслаждением, неизбежным, но все равно страшным.

Таковы были факты. Но погодите секунду. Погодите, друзья и соседи! Нельзя забывать о еще двух дополнительных фактах. Во-первых, если бы Хайди не выбрала именно этот день для своих автомобильно-эротических экспериментов, Халлек не отвлекся бы от выполнения своих водительских обязанностей и его «олдс» остановился бы как минимум футах в пяти от старухи цыганки, остановился бы под визг тормозов, от которого вздрогнули бы все мамаши, гулявшие в парке с колясками. Возможно, он заорал бы: «Смотри, куда прешь!», – и старуха уставилась бы на него с выражением тупого испуга и полного непонимания. Они с Хайди смотрели бы вслед старой цыганке, спешащей прочь, их сердца колотились бы как сумасшедшие. Может быть, Хайди расстроилась бы, что стоявшие на заднем сиденье пакеты с покупками попадали на пол.

Но все было бы хорошо. Не было бы никакого судебного разбирательства, и никакой старый цыган с гниющим носом не поджидал бы Халлека у выхода из здания суда, чтобы прикоснуться к его щеке и прошептать страшное слово-проклятие. Это был первый дополнительный факт. Второй дополнительный факт, вытекающий напрямую из первого, состоит в том, что все это произошло из-за Хайди. Во всем виновата она, только она. Он не просил ее делать то, что она учинила; не говорил ей: «Слушай, я вот что подумал… Давай ты мне подрочишь по дороге домой? Ехать три мили, время есть». Нет. Она сама все затеяла… причем, как нарочно, в самое неподходящее время.

Да, во всем виновата она, но старый цыган об этом не знал, и проклятие досталось Халлеку, и теперь Халлек худеет и уже потерял шестьдесят один фунт, а вот сидит Хайди, у нее под глазами темные круги, ее кожа совсем потускнела, но эти темные круги под глазами ее не убьют, правильно? Да. Как и тусклая кожа. Старый цыган не притронулся к ней.

Так что момент был упущен, тот момент, когда Халлек мог бы признаться жене в своих страхах и сказать: Знаешь, я думаю, что худею, потому что меня прокляли. Вспышка ненависти к Хайди – яркий эмоциональный снаряд, запущенный из подсознания некоей катапультой почти первобытных инстинктов, – тоже погасла.

Послушай меня, сказал он, и, как всякая хорошая жена, она отозвалась: Что, Билли?

– Я схожу к Майку Хьюстону, – сказал он совершенно не то, что собирался сказать поначалу. – Попрошу, чтобы он записал меня на метаболическое обследование. Как говорил Альберт Эйнштейн: «Какого хрена».

– Ох, Билли. – Она раскинула руки, и он упал в ее объятия, потому что они дарили ему покой. Он уже устыдился своей вспышки ненависти… но с течением дней, когда весна перешла в лето – сдержанно и степенно, как это всегда происходит в Фэрвью, – ненависть возникала все чаще и чаще, как бы он ни пытался ее заглушить.

Глава 10: 179

Он записался на метаболическое обследование через Хьюстона, который заметно подрастерял оптимизм, когда узнал, что Халлек продолжает худеть и сбросил за месяц еще двадцать девять фунтов.

Часа через три Хьюстон перезвонил Халлеку, чтобы сообщить дату и прочую информацию о предстоящем обследовании.

– Наверняка всему этому есть совершенно нормальное объяснение, – заявил он под конец, и Халлек сразу все понял. Совершенно нормальное объяснение, всегдашний хьюстонский фаворит, нынче сделалось темной лошадкой.

– Ага, – сказал Халлек, глядя на то место, где раньше был его живот. Он никогда бы не поверил, что будет скучать по своему необъятному брюху, выпиравшему так, что оно закрывало даже самые кончики его туфель – приходилось нагибаться, чтобы посмотреть, не пора ли почистить обувь, – он никогда не поверил бы, что такое возможно, особенно если бы ему об этом сказали, когда после неумеренных возлияний вечером накануне он поднимался по лестнице, угрюмо сжимая в руке портфель, покрываясь испариной и гадая, не сегодня ли грянет сердечный приступ с его парализующей болью в левой части груди, отдающейся в левую руку. Но он и вправду скучал по своему проклятущему брюху. В каком-то загадочном смысле, который Билли не мог понять даже сейчас, это брюхо было его другом.

– Если есть совершенно нормальное объяснение, – сказал он Хьюстону, – в чем оно состоит?

– Об этом тебе скажут в клинике, – отозвался Хьюстон. – Будем надеяться.

Обследование пройдет в клинике Генри Глассмэна, небольшом частном медцентре в Нью-Джерси. Оно займет трое суток. Примерная стоимость пребывания в клинике и всех предполагаемых диагностических процедур была такова, что Халлек тихо порадовался, что у него полная медицинская страховка.

– Пришли мне открытку с пожеланием скорейшего выздоровления, – уныло сказал Халлек и повесил трубку.