Худеющий

В тот день ему пришлось наклониться, чтобы увидеть число на шкале. А наклониться пришлось потому, что живот загораживал обзор.

Живот остался на месте, но он стал меньше. Гораздо меньше, потому что теперь наклоняться не понадобилось. Можно было просто посмотреть вниз – и увидеть шкалу.

Весы показали 229.

– Все ясно, – ровным голосом проговорила Хайди. – Я запишу тебя на прием к доктору Хьюстону.

– Эти весы занижают вес, – слабо возразил Халлек. – Всегда занижали. Я поэтому их и люблю.

Она холодно на него посмотрела:

– Давай обойдемся без этой хрени, милый друг. Ты пять лет плакался, что они завышают вес, и мы оба знаем, что так и есть.

Свет в ванной был очень ярким, и Билли видел, что Хайди и вправду встревожена. Ее кожа так натянулась на скулах, что аж заблестела.

– Стой здесь, – велела она и вышла из ванной.

– Хайди?

– Ни с места! – крикнула она, спускаясь по лестнице.

Через минуту Хайди вернулась с нераспечатанным мешком сахара, на котором было написано: «Масса нетто: 10 фунтов». Она поставила мешок на весы. После секундной заминки они показали: 012.

– Я так и думала, – угрюмо проговорила Хайди. – Я сама на них взвешиваюсь и знаю. Эти весы не занижают вес, Билли, и никогда не занижали. Они его завышают, как ты всегда говорил. И тебе это нравилось. Людям с избыточным весом всегда нравятся неточные весы. Потому что так проще не замечать очевидного. Если…

– Хайди…

– …если эти весы показали двести двадцать девять, значит, ты весишь двести двадцать семь. И поэтому…

– Хайди…

– …поэтому я запишу тебя на медосмотр.

Он помедлил, глядя на свои босые ноги, и покачал головой.

– Билли!

– Я сам запишусь, – сказал он.

– Когда?

– В среду. Запишусь в среду. По средам Хьюстон бывает в клубе, играет в гольф. – Иногда – с нашим добрым приятелем, неподражаемым старым развратником Кэри Россингтоном. – Я хочу договориться с ним лично.

– А почему не сегодня по телефону? Не прямо сейчас?

– Хайди, хватит.

Видимо, что-то в его лице убедило ее не настаивать, потому что в тот вечер она больше не заикалась на эту тему.

Глава 5: 221

Воскресенье, понедельник, вторник.

Билли сознательно не подходил к весам в ванной. За столом ел от души, хотя в кои-то веки у него не было аппетита. Перестал прятать свои «перекусы» за банками супа в кладовке. В воскресенье, за просмотром бейсбольного матча, жевал пеперони и сыр на соленых крекерах. В понедельник с утра на работе съел целый пакет карамельного попкорна – и пакет сырных палочек вскоре после обеда. Что-то из этого или, может, и то и другое вместе вызвало приступ неудержимого пердежа, продолжавшийся с четырех пополудни примерно до девяти вечера. Получилось неловко. Не досмотрев новости, Линда ушла из гостиной, где стоял телевизор, и объявила, что не вернется, пока ей не дадут противогаз. Билли виновато улыбнулся, но не сдвинулся с места. Он давно убедился на собственном опыте, что побег не спасает от газовой атаки. Гадкий запах намертво прилипает к тебе и преследует повсюду.

Но позже, за просмотром «Правосудия для всех» по кабельному каналу, они с Хайди вдвоем уговорили почти весь чизкейк «Сара Ли».

По дороге домой во вторник Билли заехал в «Бургер Кинг» на окраине Норуолка и взял два воппера с сыром. Начал их есть, как всегда ел за рулем: вгрызался, не глядя, жадно жуя и глотая кусок за куском…

Он опомнился на подъезде к Уэстпорту.

На мгновение ему показалось, что его разум отделился от тела. Это было не мысленное построение, не отвлеченное размышление; это было вполне ощутимое разъединение. Ему вспомнилось физическое ощущение тошноты, которое он испытал на весах в ванной в тот вечер, когда они с Хайди вернулись домой из Мохонка, и он подумал, что вышел на совершенно иной, новый уровень мышления. Он увидел себя со стороны как бы глазами отдельной астральной сущности, умозрительного попутчика, внимательно его изучавшего. И что видел этот попутчик? Скорее смешное, чем жуткое. Человека почти тридцати семи лет, в костюме-тройке за шестьсот долларов. На ногах – туфли «Балли», в глазах – мягкие контактные линзы «Бауш энд Ломб». Не в меру упитанный тридцатишестилетний белый американец мужского пола сидит за рулем «Олдсмобиля‐98» 1981 года выпуска и жадно вгрызается в большой гамбургер, роняя капли майонеза и кусочки нашинкованного салата на угольно-серый жилет. Уже можно смеяться до слез. Или кричать.

Билли выбросил недоеденный второй воппер в окно и с отчаянным ужасом посмотрел на свою руку, испачканную майонезом и мясным соком. А потом сделал единственно разумную, единственно возможную в данном случае вещь: рассмеялся. И дал себе слово: все, хватит. Вакханалию пора прекращать.

Тем же вечером, когда он сидел у камина и читал «Уолл-стрит джорнэл», Линда пришла пожелать ему спокойной ночи. Она поцеловала его, потом чуть отстранилась и объявила:

– Ты стал похож на Сильвестра Сталлоне, пап.

– О боже. – Халлек закатил глаза, и они оба рассмеялись.

Билли Халлек обнаружил, что процедура со взвешиванием превратилась в некое подобие ритуала. Когда это произошло? Он не знал. В детстве и юности Билли если и взвешивался, то от случая к случаю: вставал на весы, бросал беглый взгляд на цифры и мчался дальше по своим делам. Но в какой-то момент, в промежутке между 190 фунтами и нынешней (как бы невероятно это ни звучало) одной восьмой тонны, установился именно ритуал.

Какой, к чертям, ритуал, говорил он себе. Это привычка. Просто привычка.

Ритуал, упорно твердило ему подсознание. Билли был агностиком и с девятнадцати лет перестал ходить в церковь, но он мог распознать ритуал и понимал, что его процедура со взвешиванием была чуть ли не священнодействием. Видишь, Господи, каждый раз я совершаю служение, регулярно и неизменно. Храни меня, белого преуспевающего юриста, и убереги от сердечного приступа или инфаркта, который, согласно таблицам дожития, уготован мне в возрасте сорока семи лет. Во имя холестерина и насыщенных жиров. Аминь.

Ритуал начинается в спальне. Снимаем одежды. Надеваем темно-зеленый велюровый халат. Грязное белье отправляем в бельепровод. Если костюм надевался не больше двух раз и на нем нет заметных пятен, аккуратно вешаем его в шкаф.

Затем идем в ванную. Входим с трепетным благоговением и замиранием сердца. Ибо это святилище, где тебе будет явлен твой вес, а значит, и судьба. Снимаем халат. Вешаем на крючок на стене. Опорожняем мочевой пузырь. Если есть вероятность – пусть даже малая вероятность – сходить по-большому, садимся и делаем это. Билли совершенно не представлял, сколько весит средняя порция человеческих экскрементов, но тут важен сам принцип: весь балласт – за борт.

Хайди, не раз наблюдавшая за ритуалом, однажды ехидно спросила у Билли, не подарить ли ему на день рождения страусиное перо. Удобная штука, сказала она, чтобы пощекотать себе горло и пару раз блевануть перед взвешиванием. Билли обиделся и велел ей не умничать… но вечером, лежа в постели, еще раз обдумал эту идею и решил, что она не такая уж и идиотская.

В среду утром Халлек впервые за много лет отменил устоявшийся ритуал. В среду утром Халлек подался в еретики. Если и вовсе не в сатанисты, потому что сознательно извратил весь обряд, перевернув его с ног на голову, как дьяволопоклонники на своих черных мессах переворачивают распятия и читают «Отче наш» задом наперед.

Он оделся, ссыпал в карманы всю мелочь, которую смог найти в доме (разумеется, не забыл и армейский складной нож), надел свои самые тяжелые ботинки и съел совершенно гигантский завтрак, решительно игнорируя боль в переполненном мочевом пузыре. Яичница из двух яиц, четыре куска бекона, тост и картофельные оладьи. Апельсиновый сок. Чашка кофе (с тремя ложками сахара).

Со всем этим грузом, плещущимся в животе, Халлек поднялся наверх, вошел в ванную и угрюмо посмотрел на весы. Ему и раньше-то было не слишком приятно на них смотреть, а теперь так и вовсе противно.

Собравшись с духом, он встал на весы.

221.

Не может быть! Сердце бешено заколотилось в груди. Черт, нет! Здесь явно что-то не то! Что-то…

– Прекрати, – хрипло прошептал Халлек. Попятился от весов, как пятятся от собаки, готовой наброситься и укусить. Прижал ко рту тыльную сторону ладони и медленно вытер губы.

– Билли? – позвала снизу Хайди.

Халлек повернул голову влево и увидел свое отражение в зеркале. Лицо белое, как полотно. Под глазами – синюшные мешки, которых не было раньше. И морщины на лбу, кажется, сделались глубже.

Рак, подумал он снова и услышал, как наяву, шепот старого цыгана.

– Билли? Ты там, наверху?

Да, это рак. Точно рак. Он меня проклял. Старуха была его женой… или, может, сестрой… и он меня проклял. Неужели такое возможно? Неужели такое бывает? Неужели прямо сейчас рак пожирает меня изнутри, как сожрал его нос…

Из горла вырвался слабый, испуганный стон. Лицо в зеркале посерело от ужаса – оплывшее лицо безнадежного инвалида. В эти мгновения Халлек почти поверил, что действительно болен раком.

– Би-и-и-лли-и-и!

– Я здесь. – Его голос не дрогнул. Почти.

– Господи, я уже целую вечность тебя зову!

– Извини.

Только не поднимайся сюда, Хайди. Сейчас тебе лучше меня не видеть, иначе ты сразу, еще до полуденных колоколов, отправишь меня прямиком в клинику Мэйо. Стой где стоишь. Я тебя очень прошу.

– Ты не забудешь записаться на прием к Майклу Хьюстону?

– Нет, – сказал он. – Не забуду.

– Спасибо, милый, – тихо отозвалась Хайди и, слава богу, ушла.

Халлек помочился, вымыл руки и лицо. Когда решил, что опять стал похож на себя – ну, так… более-менее, – пошел вниз, пытаясь насвистывать.

Никогда в жизни ему не было так страшно.

Глава 6: 217

– Сколько ты сбросил? – спросил доктор Хьюстон. Халлек, полный решимости говорить правду, и только правду, ответил, что сбросил почти тридцать фунтов за три недели.

– Ого! – сказал Хьюстон.

– Хайди слегка беспокоится. Сам знаешь, жены вечно волнуются…

– У нее есть причины для беспокойства, – заметил Хьюстон.

Майкл Хьюстон являл собой классический образец успешного жителя Фэрвью: статный красавец доктор, седовласый, загорелый, холеный. Когда он сидел в летнем баре у клубного бассейна, за столиком под раскрытым зонтом, его можно было принять за изрядно помолодевшего доктора Маркуса Уэлби. Именно в этом баре под названием «Водопой» они с Халлеком сейчас и беседовали. Хьюстон был в красных штанах для гольфа с ослепительно-белым ремнем. На ногах – белые спортивные туфли. Рубашка фирмы «Лакост», часы «Ролекс». Хьюстон потягивал пинаколаду, или «пенис-коладу», как он сам называл этот коктейль, упиваясь своим остроумием. У них с женой было двое невероятно красивых детей, и они жили в огромном доме на Лантерн-драйв, неподалеку от клуба. Как говорится, в пешей доступности. Дженни Хьюстон всегда этим хвасталась, когда напивалась. Это значило, что их дом стоил больше ста пятидесяти тысяч. Хьюстон ездил на коричневом четырехдверном «мерседесе». Его жена – на «кадиллаке-симаррон», напоминавшем «роллс-ройс», страдающий геморроем. Их дети ходили в частную школу в Уэстпорте. В Фэрвью говорили – а здешние слухи обычно бывали правдивы, – что Майкл и Дженни Хьюстоны пришли к modus vivendi: он ухлестывал за каждой юбкой, она начинала глушить коктейли из виски с лимонным соком примерно с трех часов дня. Типичная семья из Фэрвью, подумал Халлек, и вдобавок к непреходящему страху на него навалилась усталость. Он хорошо знал эту публику или думал, что знает, но так или иначе, выводы были не самыми утешительными.

Он посмотрел на свои собственные ослепительно-белые туфли и подумал: Кого ты пытаешься обмануть? Ты птица того же полета.

– Завтра придешь ко мне в смотровой кабинет, – сказал Хьюстон.

– Завтра я занят.

– Все дела подождут. Тебе надо заняться своим здоровьем. А пока ты мне вот что скажи. У тебя не было кровотечений? Ректальных? Во рту?

– Нет.

– Кожа на голове не кровит от расчески?

– Нет.

– Есть какие-то язвочки или болячки, которые долго не заживают?

– Нет.

– Хорошо, – сказал Хьюстон. – Кстати, я сегодня набрал восемьдесят четыре очка. Как тебе?

– В общем, неплохо, – ответил Билли. – Еще пару годиков потренируешься, и будешь, может, участвовать в турнире «Мастерс».

Хьюстон рассмеялся. Подошел официант. Хьюстон заказал еще «пенис-коладу». Халлек заказал «Миллер». Легкий «Миллер», чуть не добавил он по привычке, но прикусил язык. Легкое пиво ему сейчас нужно, как… ну, скажем, ректальное кровотечение.

Майкл Хьюстон наклонился вперед. Его взгляд стал серьезным, тяжелым, и Халлек снова почувствовал укол страха, словно тонкая стальная игла вонзилась в желудок. Он вдруг с тоской осознал, что его жизнь изменилась, и вовсе не к лучшему. Теперь ему сделалось по-настоящему страшно. Цыганская месть.

Хьюстон смотрел ему прямо в глаза, и Билли понял, что он сейчас скажет: Шансы, что у тебя рак, пять из шести, Билли. И без рентгена все ясно. Тебе не надо обновить завещание? Хайди с Линдой обеспечены средствами к существованию? Когда ты еще относительно молод, просто не верится, что с тобой может произойти что-то такое. А оно может, Билли. Да, может.

Понизив голос, как человек, сообщающий важную тайну, Хьюстон спросил:

– Сколько нужно носильщиков, чтобы похоронить черномазого из Гарлема?

Билли покачал головой и заставил себя улыбнуться.

– Шесть, – сказал Хьюстон. – Четверо несут гроб, двое – радиоприемник.

Он рассмеялся, и Билли Халлек сделал вид, что ему тоже смешно. Но перед мысленным взором как наяву предстал старый цыган, поджидавший его возле здания суда. За спиной у цыгана, под знаком «Стоянка запрещена», стоял древний пикап с самодельным жилым автоприцепом. Боковую стенку прицепа покрывал странный орнамент вокруг центральной картинки: неумелое изображение коленопреклоненного единорога, склонившего голову перед цыганкой с цветочной гирляндой в руках. На цыгане был зеленый саржевый жилет с пуговицами из серебряных монет. И теперь, наблюдая, как Хьюстон смеется над собственной шуткой и аллигатор у него на рубашке трясется от этого смеха, Билли подумал: Ты помнишь больше, чем тебе представлялось. Ты думал, что помнишь только его жуткий нос, но нет. Ты помнишь практически все.

Дети. В кабине пикапа сидели дети и смотрели на Билли бездонными карими глазами, казавшимися почти черными. «Отощаешь», – сказал старик, и хотя его палец был жестким, мозолистым, прикосновение оказалось нежным, почти любовным.

Делавэрские номера, вдруг вспомнил Билли. На его развалюхе были делавэрские номера. И наклейка на бампере… что-то там…

Руки Билли покрылись гусиной кожей, и он испугался, что сейчас закричит, как однажды тут, в баре, кричала какая-то женщина, когда ей показалось, что ее ребенок тонет в бассейне.

Билли Халлек хорошо помнил, как впервые увидел цыган; в день, когда они появились в Фэрвью.

Цыгане припарковали машины вдоль улицы, примыкавшей к парку. Стайка детишек тут же высыпала на газон и затеяла игры. Цыганки стояли в стороне, болтали друг с другом и присматривали за резвящейся малышней. Женщины в ярких, цветастых нарядах, но не в тех живописных лохмотьях, в каких изображали цыган в голливудских фильмах тридцатых и сороковых. Женщины в красочных сарафанах, женщины в укороченных брючках; те, что помоложе, – в джинсах «Джордаш» или «Кельвин Кляйн». Все они были яркими, полными жизни, в чем-то даже опасными.

Молодой парень выскочил из микроавтобуса «фольксваген» и начал жонглировать кеглями великанских размеров. «КАЖДОМУ НАДО ВО ЧТО-ТО ВЕРИТЬ, – было написано у него на футболке, – И ПРЯМО СЕЙЧАС Я ВЕРЮ, ЧТО ВЫПЬЮ ЕЩЕ ПИВКА». Дети Фэрвью с радостным визгом побежали к нему, словно притянутые магнитом. Под футболкой у парня играли мышцы, на груди ритмично подскакивал огромный крест. Мамаши Фэрвью похватали своих малышей и потащили прочь. Но не все матери оказались столь расторопны. Ребята постарше направились к цыганятам, и те, прервав свои игры, наблюдали за их приближением. Городские, читалось в их темных глазах. Мы знаем вас, городских. Мы вас видим повсюду, куда нас приводят дороги. Мы знаем ваши глаза и ваши аккуратные стрижки; знаем, как сверкают на солнце брекеты у вас на зубах. Мы не знаем, где будем завтра, но знаем, где будете вы. Как вам не надоедают одни и те же места, одни и те же лица? Наверное, все-таки надоедают. Наверное, поэтому вы нас и ненавидите.

Билли, Хайди и Линда тогда были в парке, за два дня до того, как Халлек насмерть сбил старуху цыганку меньше чем в четверти мили отсюда. Они приехали в парк пораньше и устроили семейный пикник перед началом концерта городского оркестра, первого в новом весеннем сезоне. Большинство остальных посетителей парка собрались здесь по той же причине, о чем, конечно же, знали цыгане.

Линда поднялась, рассеянно отряхнула сзади свои «левайсы» и направилась к парню, который жонглировал кеглями.

– Линда, вернись! – резко окликнула ее Хайди. Она поднесла руку к вороту джемпера и принялась теребить его пальцами, как делала почти всегда, когда была чем-то расстроена. Халлек был уверен, что она сама этого не замечает.

– Почему, мам? Это же цирк… ну, наверное, цирк.

– Это цыгане, – сказала Хайди. – К ним лучше не подходить. Они все жулики и ворюги.

Линда посмотрела на мать, потом на отца. Билли пожал плечами. Он подумал, что дочка наверняка даже не осознает, каким мечтательным, чуть ли не завороженным стал ее взгляд. Точно так же, как Хайди не осознает, что ее рука нервно теребит ворот джемпера.

Жонглер зашвырнул свои кегли одну за другой в открытую боковую дверь микроавтобуса. Черноволосая девушка невероятной, почти неземной красоты бросила ему пять булав, тоже одну за другой. Он принялся жонглировать ими, периодически подбрасывая одну из булав из-под мышки. При этом он каждый раз кричал: «Хой!»

Пожилой цыган в клетчатой рубашке и комбинезоне с эмблемой «Ошкош» раздавал какие-то листовки. Молодая красавица, ловившая кегли и бросавшая жонглеру булавы, легко спрыгнула с подножки микроавтобуса с мольбертом в руках. Халлек подумал: Сейчас она выставит плохие морские пейзажи и, возможно, портреты президента Кеннеди. Но вместо картин девушка прикрепила к мольберту большой лист с мишенью. Кто-то из микроавтобуса бросил ей рогатку.

– Джина! – окликнул ее жонглер. Широко улыбнулся, продемонстрировав отсутствие нескольких передних зубов. Линда резко села на место. Ее представления о мужской красоте сформировались под непрестанным влиянием кабельного телевидения, и теперь красота молодого цыгана была для нее безнадежно испорчена. Хайди прекратила теребить ворот джемпера.

Девушка бросила рогатку жонглеру. Он уронил одну из булав и, даже не сбившись с ритма, заменил ее рогаткой, пойманной на лету. Халлек помнил, как он подумал: Вот это ловкость! Проделав пару-тройку кругов, парень перекинул рогатку обратно девушке и умудрился поднять брошенную булаву, продолжая жонглировать остальными. Послышались жидкие аплодисменты. Кто-то из местных заулыбался – в том числе и сам Билли, – но большинство горожан продолжали смотреть настороженно.

Девушка отошла от мольберта с мишенью, вытащила из нагрудного кармана несколько шариков от подшипников и трижды выстрелила из рогатки, причем все три раза – прямиком в яблочко: бах, бах, бах. Вскоре ее окружили местные мальчишки (и даже несколько девчонок), желавшие пострелять. Она выстроила ребят в очередь, организовала все быстро и четко, как детсадовская воспитательница, готовящая детишек к групповому походу в уборную. Два подростка, примерно ровесники Линды, выскочили из старого «форда»-универсала и принялись подбирать с земли отработанные боеприпасы. Эти двое были похожи как две капли воды. Наверняка близнецы. Один брат носил золотую серьгу в левом ухе; другой – точно такую же в правом ухе. Видимо, так их и различает мать, подумал Билли.

Никто ничего не продавал. Подчеркнуто и очевидно, никто ничего не продавал. Никакая мадам Азонка не гадала на картах Таро.

Тем не менее вскоре подъехал полицейский автомобиль, и из него вышли два человека в форме. Одним из них был Дункан Хопли, шеф полиции Фэрвью, видный мужчина под сорок, образец грубовато-суровой мужской красоты. Активности среди цыган чуть поубавилось, и еще больше мамаш поспешили воспользоваться затишьем и увести своих завороженных чад подальше. Кто-то из старших ребят возмущенно протестовал, и Халлек заметил, что несколько малышей разрыдались.

Хопли принялся излагать неумолимую правду жизни молодому жонглеру (его булавы, раскрашенные ярко-красными и синими полосами, теперь валялись в траве у него под ногами) и пожилому цыгану в комбинезоне с эмблемой «Ошкош». «Ошкош» что-то сказал. Хопли покачал головой. Жонглер тоже что-то сказал, сопровождая свои слова бурной жестикуляцией. Он шагнул к полицейскому, сопровождавшему Хопли. Халлек никак не мог сообразить, что ему напоминает эта сцена, а потом понял: спорная ситуация в бейсбольном матче, игроки препираются с судьей.

«Ошкош» взял жонглера за локоть и оттащил на пару шагов назад. Это только усилило впечатление: тренер старается удержать молодого горячего игрока от опрометчивых действий, чреватых удалением с поля. Жонглер сказал что-то еще. Хопли вновь покачал головой. Жонглер начал кричать, но ветер дул не в ту сторону, и Билли не разобрал слов.

– Мама, что происходит? – спросила Линда, явно заинтригованная.

– Ничего, милая. – Хайди вдруг принялась собирать и укладывать в сумку остатки их пикника. – Ты поела? Больше не хочешь?

– Нет, спасибо. Папа, что происходит?

У него чуть было не сорвалось с языка: Мы наблюдаем классическую картину, Линда. Извечный сюжет наряду с «Похищением сабинянок». Называется «Изгнание неугодных». Но Хайди не сводила с него глаз, сидела, поджав губы, и явно давала понять, что сейчас не время упражняться в остроумии.

– Ничего особенного, – сказал он. – Просто маленькое разногласие.

На самом деле ничего особенного и вправду не происходило: собак ни на кого не спускали, дубинкой никто не махал, автозак к парку не подогнали. Преувеличенно раздраженным, почти театральным жестом молодой цыган сбросил руку «Ошкоша», поднял свои булавы и снова начал жонглировать. Но злость мешала ему сосредоточиться, и теперь представление получилось убогим. Две булавы он уронил почти сразу. Одна ударила его по ноге, и кто-то из детей рассмеялся.

Напарник Хопли нетерпеливо шагнул вперед. Хопли, не теряя спокойствия, удержал его за руку точно так же, как «Ошкош» удерживал молодого жонглера. Хопли прислонился спиной к дереву и засунул большие пальцы за широкий ремень, рассеянно глядя куда-то вдаль. Он что-то сказал своему напарнику, и тот вытащил из кармана записную книжку. Послюнявил большой палец, открыл книжку, подошел к ближайшей машине – дряхлому «кадиллаку» начала шестидесятых, явно бывшему катафалку – и тщательно переписал номер. Демонстрируя всем своим видом, что серьезно подходит к делу. Следующим на очереди был микроавтобус «фольксваген».

«Ошкош» подошел к Хопли и принялся что-то ему доказывать. Хопли пожал плечами и отвернулся. Патрульный, записывавший номера, перебрался к старому «форду»-седану. «Ошкош» оставил Хопли в покое и подошел к его младшему напарнику. Он говорил с жаром, размахивая руками в теплом весеннем воздухе. Билли Халлек, изначально не проявлявший особого интереса к происходящему, окончательно его утратил. Ему стало скучно наблюдать за цыганами, которые совершили ошибку, остановившись в Фэрвью по пути черт знает откуда черт знает куда.

Жонглер резко развернулся и направился к микроавтобусу, оставив свои булавы валяться на земле (микроавтобус был припаркован сразу за пикапом с прицепом, на котором была нарисована женщина с единорогом). «Ошкош» нагнулся, чтобы их подобрать, продолжая что-то втолковывать Хопли. Хопли снова пожал плечами, и хотя Билли Халлек не умел читать мысли, он точно знал, что Хопли наслаждается происходящим – так же точно, как знал, что сегодня на ужин они с Хайди и Линдой будут доедать остатки пикника.

Молодая цыганка, стрелявшая шариками в мишень, попыталась что-то сказать жонглеру, но тот сердито от нее отмахнулся и забрался в микроавтобус. Она на секунду застыла на месте, глядя на пожилого «Ошкоша» с охапкой жонглерских булав в руках, и тоже забралась в автобус. Халлек, который уже перестал замечать всю остальную цыганскую братию, на миг загляделся на эту девушку, потому что нельзя было не заглядеться. Ее волосы, черные и от природы волнистые, были свободно распущены по плечам. Длинные, ниже лопаток, они ниспадали потоком густой, почти варварской тьмы. Ее блузка с набивным рисунком и скромная юбка со встречными складками наверняка были куплены на распродаже в недорогом магазине, но ее тело было изящным и гибким, как у какой-нибудь экзотической дикой кошки: пантеры, гепарда, снежного барса. Когда она ставила ногу на подножку микроавтобуса, складки сзади на юбке слегка разошлись, и ткань соблазнительно обтянула бедро с внутренней стороны. В эту секунду Билли хотел ее до умопомрачения, он представил, как накрывает ее собой в самый темный ночной час. Это было какое-то древнее, почти первобытное желание. Он украдкой взглянул на Хайди. Теперь ее губы были сжаты так плотно, что аж побелели. Глаза превратились в две тусклые монетки. Она не видела, куда смотрел Билли, но видела, как разошлась складка на юбке – и что обозначилось под этой юбкой, – и прекрасно все поняла.