Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

что, будь вы в счастливейшем расположении поспать – – хотя бы вы проезжали по прекраснейшей местности – по наилучшим дорогам – – и в покойнейшей в мире карете – – больше того, будь вы даже уверены, что могли бы проспать пятьдесят миль подряд, ни разу не открыв глаза – – – да что я говорю: если бы вам было доказано с такой же убедительностью, с какой вам может быть доказана какая-нибудь истина Эвклида, что, уснув, вы бы чувствовали себя во всех отношениях так же хорошо, как и бодрствуя, – – может быть, даже лучше, – – – все-таки неуклонно повторяющаяся на каждой станции плата прогонных – – необходимость засовывать с этой целью руку в карман, доставать оттуда и отсчитывать три ливра пятнадцать су (по одному су) кладут конец вашему благому намерению, – во всяком случае, вы не в состоянии его осуществить свыше шести миль (или свыше девяти, если едете полторы станции) – – хотя бы дело шло о спасении вашей души.

– Но я разделаюсь с ними, – сказал я, – заверну три ливра пятнадцать су в бумажку и буду всю дорогу держать их наготове, зажав в кулак. Теперь от меня потребуется всего лишь, – сказал я (расположившись соснуть), – спокойно опустить это в шляпу моего почтаря, ни слова ему не сказав. – Но тут недостает двух су на чай – – или попалась монета в двенадцать су Людовика XIV, которая не имеет хождения, – или с последней станции осталось долгу ливр и несколько лиаров, о которых мосье позабыл, эти пререкания (так как во сне невозможно спорить по-настоящему) вас будят, все-таки сладкий сон еще можно воротить, плоть еще может взять верх над духом и оправиться от этих ударов – но тут оказывается, о боже! что вы заплатили только за одну станцию – а проехали полторы; это заставляет вас вынуть справочник почтовых дорог, печать в котором такая мелкая, что поневоле приходится открыть глаза, тогда господин кюре угощает вас щепоткой табаку – – или бедный солдат показывает вам свою ногу – – или монах протягивает свою кружку – – или жрица водоема желает смочить ваши колеса – – они в этом не нуждаются – – но она клянется своим жреческим достоинством (возвращая вам ваше выражение), что смочить их необходимо: – – Таким образом, вам приходится рассуждать по всем этим вопросам или мысленно их обсуждать; ваши интеллектуальные способности от этого совсем проснулись – – попробуйте-ка теперь снова их усыпить, если можете.

Не будь одного из таких злоключений, я бы проехал, ничего не заметив, мимо конюшен Шантильи. – —

– – Но так как почтарь сначала высказал предположение, а потом стал утверждать мне прямо в лицо, что на монете в два су нет клейма, то я открыл глаза, чтобы самому удостовериться, – и, увидя клеймо так же ясно, как свой нос, – в гневе выскочил из кареты и увидел все в Шантильи в мрачном свете. – Я сделал пробу на расстоянии всего трех с половиной станций, но считаю это лучшим в мире стимулом быстрой езды; ведь поскольку в таком состоянии мало что кажется вам привлекательным, – у вас нет ничего или почти ничего, что бы вас останавливало; вот почему я проехал Сен-Дени[369], даже не повернув головы в сторону аббатства – —

– – Великолепие их сокровищницы! какой вздор! – – если не считать драгоценностей, которые, вдобавок, все фальшивые, я бы не дал трех су ни за одну вещь, которая там находится, кроме фонаря Иуды[370], – – да и за него дал бы только потому, что уже смеркается и он мог бы мне пригодиться.

Глава XVII

– Хлоп-хлоп – – хлоп-хлоп – – хлоп-хлоп – – так это Париж! – сказал я (все в том же мрачном расположении духа!), – – это Париж! – – гм! – – Париж! – воскликнул я, повторив это слово в третий раз – —

Первый, красивейший, блистательнейший. – —

Улицы, однако же, грязные.

Но вид его, я полагаю, лучше, чем запах – – хлоп-хлоп – хлоп-хлоп. – – Сколько шуму ты поднимаешь! – как будто этим добрым людям очень нужно знать, что некий бледнолицый мужчина, одетый в черное, имеет честь приехать в Париж в девять часов вечера с почтарем в буро-желтом кафтане с красными атласными обшлагами – хлоп, хлоп-хлоп, хлоп-хлоп, хлоп. – – Я бы желал, чтобы твой бич – —

– – Но таков уж дух твоей нации; хлопай же – хлопай.

Как? – – никто не уступает дороги? – – Но будь вы даже в школе учтивости, – – если стены загажены, – как бы вы поступили иначе?

Послушай, когда же здесь зажигают фонари? Что? – никогда в летние месяцы! – – А, это время салатов! – – Вот прелесть! салат и суп – – суп и салат – салат и суп, encore[371]. —

– – Это слишком много для грешников.

Нет, я не могу вынести подобного варварства; какое право имеет этот беззастенчивый кучер говорить столько непристойностей этой сухопарой кляче? Разве ты не видишь, приятель, какие безобразно узкие здесь улицы, так что во всем Париже негде тачки повернуть? В величайшем городе мира не худо было бы оставить их чуть пошире; ну настолько, чтобы в каждой улице прохожий мог знать (хотя бы только для собственного удовлетворения), по которой стороне ее он идет.

Одна – две – три – четыре – пять – шесть – семь – восемь – девять – десять. – Десять кухмистерских! два десятка цирюльников! и все на пространстве трех минут езды! Можно подумать, повара всего мира, встретившись на большой веселой пирушке с цирюльниками, – столковались между собой и сказали: – Двинем все в Париж и там поселимся: французы любят хорошо покушать – – они все гурманы – – мы достигнем у них чинов; если их бог брюхо – – повара у них должны быть важными господами; поскольку же парик делает человека, а парикмахер делает парик – – ergo[372], сказали цирюльники, мы получим еще больше чести – мы будем выше всех вас, – мы будем, по крайней мере, capitouls[373] – pardi![374] Мы все будем носить шпаги. – – И вот, готов поклясться (при свечах по крайней мере, – но на них положиться нельзя), они это делают по сей день.

Глава XVIII

Французов, конечно, плохо понимают – – – но их ли это вина, поскольку они объясняются неудовлетворительно и не говорят с той безукоризненной точностью и определенностью, которой мы бы ожидали по вопросу такой важности и вдобавок чрезвычайно для нас спорному, – – – или же вина падает всецело на нас, поскольку мы не всегда достаточно хорошо понимаем их язык, чтобы знать, куда они гнут, – – решать не буду; но для меня очевидно, что, утверждая: «Кто видел, Париж, тот все видел», они, должно быть, подразумевают людей, которые осматривали Париж при дневном свете.

Осматривать же его при свечах – я отказываюсь – – я уже говорил, что на свечи нельзя полагаться, и повторю это снова, не потому, что свет и тени при свечах слишком резки – краски смешиваются – пропадают красота и соответствие частей и т. д. …Все это неправда – но освещение это ненадежно в том смысле, что при наличии пятисот барских особняков, которые вам насчитают в Париже, – и – по самым скромным подсчетам – пятисот красивых вещей (ведь это значит считать только по одной красивой вещи на особняк), которые при свечах можно лучше всего «разглядеть, почувствовать, воспринять и понять» (это, в скобках замечу, цитата из Лили[375]), – – вряд ли один человек из пятидесяти сможет как следует в них разобраться.

Ниже я не буду касаться французских подсчетов, я просто отмечу, что, согласно последней описи, произведенной в тысяча семьсот шестнадцатом году (а ведь позже имели место значительные приращения), Париж заключает в себе девятьсот улиц (а именно):

В части, называемой Сите, – пятьдесят три улицы.

В части Сен-Жак, или Бойни, – пятьдесят пять улиц.

В части Сент-Оппортюн – тридцать четыре улицы.

В части Лувр – двадцать пять улиц.

В части Пале-Рояль, или Сент-Оноре, – сорок девять улиц.

На Монмартре – сорок одна улица.

В части Сент-Эсташ – двадцать девять улиц.

В части Рынка – двадцать семь улиц.

В части Сен-Дени – пятьдесят пять улиц.

В части Сен-Мартен – пятьдесят четыре улицы.

В части Сен-Поль, или Мортеллери, – двадцать семь улиц.

В части Сент-Авуа, или Беррери, – девятнадцать улиц.

В части Маре, или Тампль, – пятьдесят две улицы.

В части Сент-Антуан – шестьдесят восемь улиц.

В части площадь Мобер – восемьдесят одна улица.

В части Сен-Бенуа – шестьдесят улиц.

В части Сент-Андре дез’Арк – пятьдесят одна улица.

В части Люксембург – шестьдесят две улицы.

И в части Сен-Жермен – пятьдесят пять улиц; по каждой из которых можно ходить; и вот, когда вы их хорошенько осмотрите при дневном свете со всем, что к ним принадлежит, – с воротами, мостами, площадями, статуями – – – – обойдете, кроме того, все приходские церкви, не пропустив, конечно, святого Роха и святого Сульпиция, – – – – и увенчаете все это посещением четырех дворцов, которые можно осматривать со статуями и картинами или без оных, как вам вздумается —

– – Тогда вы увидите – —

– – впрочем, продолжать мне незачем, потому что вы сами можете прочесть на портике Лувра следующие слова: Нет на земле подобных нам! – и у кого Есть, как у нас, Париж? – Эй-ли, эй-ля, го-го![376] Французам свойственно веселое отношение к великому, вот все, что можно по этому поводу сказать.

Глава XIX

Слово веселое, встретившееся в конце предыдущей главы, приводит нам (то есть автору) на ум слово хандра, – – особенно если у нас есть что сказать о ней; не то чтобы в результате логического анализа – или в силу какой-нибудь выгоды или родственной близости оказалось больше оснований для связи между ними, чем между светом и тьмою или другими двумя нам более враждебными по природе противоположностями, – – – а просто такова уловка писателей для поддержания доброго согласия между словами, вроде того как политики поддерживают его между людьми, – не зная, когда именно им понадобится поставить их в определенные отношения друг к другу. – Такая минута теперь наступила, и для того, чтобы поставить мое слово на определенное место в моем сознании, я его здесь выписываю. —

Хандра

Покидая Шантильи, я объявил, что он – лучший в мире стимул быстрой езды; но я высказал это лишь в качестве предположения. Я и до сих пор продолжаю так думать, – но тогда у меня не было достаточно опыта относительно последствий, иначе я бы прибавил, что, поспешая туда с бешеной скоростью, вы этим только причините себе беспокойство, а посему я ныне отказываюсь от скачки раз и навсегда, от всего сердца предоставляя ее к-услугам желающих. Она помешала мне переварить хороший ужин и вызвала желчную диарею, нагнавшую на меня то самочувствие, в котором я отправился в путь – – и в котором я буду теперь удирать на берега Гаронны[377].

– – Нет; – – не могу остановиться ни на минуту, чтобы описать вам характер этого народа – дух его – нравы – обычаи – законы – религию – образ правления – промышленность – торговлю – финансы, со всеми средствами и скрытыми источниками, которые их питают, – несмотря на то что я к этому вполне подготовлен, проведя среди французов три дня и две ночи и все это время ничем другим не занимаясь, как только собиранием сведений и размышлениями об этом предмете. – —

И все-таки – все-таки я должен уезжать – – дороги мощеные – станции короткие – дни длинные – сейчас всего только полдень – я поспею в Фонтенебло раньше короля. – —

– Разве он туда собирался? – Откуда же мне это знать…

Глава XX

Терпеть не могу, когда кто-нибудь, особенно путешественник, жалуется, что во Франции мы передвигаемся не так быстро, как в Англии, между тем как мы consideratis considerandis[378] – передвигаемся там гораздо быстрее; я хочу сказать, что если принять в соображение французские повозки с горами поклажи, которую на них наваливают и спереди и сзади, – да посмотреть на тамошних невзрачных лошадей и чем их кормят, – то разве не чудо, что они еще волочат ноги! Обращаются с ними совсем не по-христиански, и для меня очевидно, что французская почтовая лошадь с места не двинулась бы, если б не два словечка . . . . . . . и . . . . . . . , в которых содержится столько же подкрепляющей силы, как в гарнце овса. А так как слова эти денег не стоят, то я от души желал бы сообщить их читателю, но тут есть одно затруднение. – Их надо сказать напрямик и очень отчетливо, иначе ничего не получится. – Однако если я их скажу напрямик, – то их преподобия хотя и посмеются про себя в опочивальне, но зато (я прекрасно это знаю) в приемной они меня обругают; вот почему я с некоторых пор ломаю себе голову – – но все понапрасну – – как бы мне половчее и позабавнее их модулировать, то есть угодить тому уху читателя, которое он пожелает мне ссудить, и не оскорбить его другого уха, которое он хранит про себя.

– – Чернила обжигают мне пальцы – – меня так и подмывает попробовать – – но если я напишу – – выйдет хуже – – они сожгут (боюсь я) бумагу.

– – Нет; – – не смею. – —

Но если вы пожелаете узнать, каким образом аббатиса Андуйетская и одна послушница ее монастыря справились с этим затруднением (но только сперва пожелайте мне всяческого успеха), – я расскажу вам это без малейшего колебания.

Глава XXI

Аббатисе Андуйетской, монастырь которой, как вы увидите на одной из больших карт французских провинций, ныне издаваемых в Париже, расположен в горах, отделяющих Бургундию от Савойи, – аббатисе Андуйетской угрожал анкилоз – иначе неподвижность суставов (суставная влага ее колена затвердела от продолжительных утрень); она перепробовала все лекарства – сначала молитвы и молебны – потом обращения ко всем святым без разбора – – потом к каждому святому в отдельности, у которого бывали когда-нибудь до нее одеревенелые ноги. – – Прикладывала к больному месту все мощи, какие были в монастыре, преимущественно же берцовую кость мужа из Листры[379], не владевшего ногами с самого рождения, – заворачивала ногу в свое покрывало, ложась в постель, – – клала на нее крестообразно свои четки, – – потом, призывая на помощь мирскую руку, умащала сустав растительными маслами и топленым жиром животных, лечила его мягчительными и рассасывающими примочками – припарками из алтея, мальвы, дикой лебеды, белых лилий и божьей травки – – применяла дрова или, вернее, их дым, держа на коленях свой нарамник, – – декоктами из дикого цикория, жерухи, кербеля, жабрицы и ложечника, – – но так как ни одно из названных средств не помогало, решила в заключение испробовать горячие воды Бурбона[380]. – – И вот, испросив предварительно разрешение генерального визитатора на уврачеванье недуга, – она распорядилась, чтобы все было приготовлено для поездки. Одна монастырская послушница лет семнадцати, у которой на среднем пальце образовалась ногтоеда от постоянного погружения его в припарки и примочки, в такой мере расположила к себе аббатису, что, устранив старую подагрическую монахиню, которую горячие воды Бурбона, вероятно, поставили бы на ноги, она выбрала себе в спутницы Маргариту, юную послушницу. Приказано было выкатить на солнце подбитый зеленым фризом старый рыдван аббатисы; – монастырский садовник, произведенный в погонщики, вывел двух старых мулов, чтобы подстричь им хвосты, – а две белицы приставлены были: одна – к штопанью подбивки, а другая – к пришивке лоскутов желтого басона, изгрызенного зубами времени. – – Младший садовник отпарил в горячей винной гуще шляпу погонщика, – а портной занялся музыкой под навесом против монастыря, подбирая четыре дюжины бубенцов для упряжи и подсвистывая в тон каждому бубенцу, когда привязывал его ремешком. – —

– – Плотник и кузнец Андуйета сообща осмотрели колеса, и на другой день в семь часов утра чистенький нарядный рыдван стоял у ворот монастыря, готовый к поездке на горячие воды Бурбона, – еще за час выстроились наготове в два ряда нищие.

Аббатиса Андуйетская, поддерживаемая послушницей Маргаритой, медленно проследовала к рыдвану; обе они одеты были в белое, на груди у обеих висели черные четки. – —

– – Простота этого контраста заключала в себе нечто торжественное; они вошли в рыдван; монахини в такой же одежде (сладостная эмблема невинности) расположились у окошка, и когда аббатиса с Маргаритой подняли головы, – каждая (за исключением бедной подагрической старухи) – каждая, взмахнув концом покрывала, поцеловала свою лилейную руку, проделавшую это движение. Добрая аббатиса с Маргаритой, набожно скрестив руки на груди, возвели очи к небу и потом перевели взгляд на монахинь, словно говоря: «Бог да благословит вас, дорогие сестры».

Должен сказать, что история эта меня занимает, и я сам желал бы там быть.

Садовник, которого я отныне буду называть погонщиком, был маленький, коренастый, добродушный здоровяк, любивший покалякать и выпить и не очень утруждавший себя прозаическими размышлениями о как и когда, а поэтому, взяв под залог своего месячного монастырского жалованья бурдюк – или мех – вина, он укрепил его на задке рыдвана, покрыв большим рыжеватым дорожным кафтаном для предохранения от солнца; – – а так как было очень жарко, и парень, не скупясь на труды, в десять раз чаще шагал, чем сидел на козлах, – то он нашел гораздо больше поводов побывать в тылу коляски, чем того требовала природа; – и вот, благодаря непрестанному хождению взад и вперед, случилось так, что все его вино вытекло из законного отверстия бурдюка раньше, нежели была сделана половина пути.

Человек есть существо, приверженное привычкам. День выдался знойный – вечер настал восхитительный – вино было отменное – бургундский холм, его производящий, страшил крутизной – приманчивая ветвь над дверью прохладного домика, стоявшего у самой подошвы, покачивалась в полной гармонии с чувствами – ветерок, играя листьями, отчетливо шептал: «Войди, – войди, томимый жаждой погонщик, – войди сюда!»

– – Погонщик был сын Адама. К этому мне не надо добавлять ни одного слова. Он отпустил полновесный удар каждому из мулов, взглянул на аббатису и на Маргариту – словно сказав им: «Я здесь», – еще раз хлопнул изо всей силы бичом – словно сказав мулам: «Пошли вперед» – – и, незаметно ступив назад, юркнул в кабачок у подошвы горы.

Погонщик, как я уже сказал, был веселый, говорливый паренек, не думавший о завтрашнем дне и не печалившийся ни о том, что было, ни о том, что будет, лишь бы только не переводилось бургундское да можно было покалякать за стаканчиком. – Вот он и пустился в длинные разговоры о том, что он – мол – главный садовник в Андуйетском монастыре и т. д. и т. д., что из приязни к аббатисе и мадемуазель Маргарите, – которая еще только послушница, – он с ними едет от границ Савойи и т. д. – и т. д. – – и что аббатиса от великой набожности нажила себе опухоль на коленном суставе – – а какое множество трав он для нее собрал, чтобы размягчить затвердевшие ее соки и т. д. и т. д.! – – и что если бурбонские воды не помогут этой ноге, – она легко может захромать на обе – и т. д. и т. д. – Он так увлекся своей историей, что совершенно позабыл о ее героине – и о молоденькой послушнице и – – что еще непростительнее – – о своих мулах. А последние, будучи животными, которые норовят провести всякого, по примеру своих родителей, которые провели их самих, – и не будучи в состоянии дать помет (подобно всем мужчинам, женщинам и прочим животным) – они мечутся вбок, вдоль, взад – в гору, под гору, куда только могут. – – Философы, со всей их этикой, никогда должным образом этого вопроса не рассматривали – как же мог это предусмотреть бедняга погонщик за стаканом вина? Он даже и не подумал ни о чем таком; Настало время подумать иам самим. Оставим же этого счастливейшего и беззаботнейшето из смертных в вихре его стихии – – и займемся на минуту мулами, аббатисой и Маргаритой.

Под действием двух последних ударов погонщика мулы продолжали спокойно и добросовестно подвигаться в гору, пока не одолели половины ее; как вдруг старший из них, хитрый и сметливый старый черт, скосив глаза на повороте дороги и заметив, что сзади нет погонщика – —

«Клянусь наростом под моим копытом! – сказал он, выругавшись, – дальше я не пойду». – – «А если я сделаю еще хоть шаг, – отвечал другой, – пусть мою кожу сдерут на барабан». – —

Уговорившись таким образом, они остановились. – —

Глава XXII

– – Пошли вперед, эй вы! – сказала аббатиса.

– – Но – – но – – но, – – кричала Маргарита. Пш – – пш – – и – – пш – и – ш, – – пшикала аббатиса.

– – Вью-у-у – – вью-у-у, – – вьюкала Маргарита, сложив колечком свои пухленькие губы почти как для свиста.

Туп-туп-туп, – стучала аббатиса Андуйетская концом своего посоха с золотым набалдашником о дно рыдвана. – —

– – Старый мул пустил…

Глава XXIII

– Мы погибли, конец нам, дитя мое, – сказала аббатиса, – – мы простоим здесь всю ночь – – нас ограбят – – нас изнасилуют. – —

– – Нас изнасилуют, – сказала Маргарита, – как бог свят, изнасилуют.

– Sancta Maria! – возопила аббатиса (забыв прибавить О!), – зачем я дала увлечь себя этому проклятому суставу? Зачем покинула монастырь Андуйетский? Зачем не дозволила ты служанке твоей сойти в могилу неоскверненной?

– О палец! палец! – воскликнула послушница, вспыхнув при слове служанка; – почему бы мне не сунуть его туда либо сюда, куда угодно, только бы не в эту теснину?

– – Теснину? – сказала аббатиса.

– Теснину, – ответила послушница; страх помутил у них разум – – одна не соображала, что она говорит, – а другая – что она отвечает.

– О мое девство! девство! – воскликнула аббатиса,

– – евство! – – евство! – повторяла, всхлипывая, послушница.

Глава XXIV

– Дорогая матушка, – проговорила послушница, приходя немного в себя, – существуют два верных слова, которые, мне говорили, могут заставить любого коня, осла или мула взойти на гору, хочет ли он или не хочет; – – как бы он ни был упрям или злонамерен, но, услышав эти слова, он сейчас же послушается. – Значит, это магические слова! – воскликнула аббатиса, вне себя от ужаса. – Нет! – спокойно возразила Маргарита, – но они грешные. – Какие это слова? – спросила аббатиса, прерывая ее. – Они в высшей степени грешные, – отвечала Маргарита, – произнести их смертный грех – и если нас изнасилуют и мы умрем, не получив за них отпущения, мы обе будем в… – Но мне-то все-таки ты можешь их назвать? – спросила аббатиса Андуйетская. – – Их вовсе нельзя назвать, дорогая матушка, – сказала послушница, – кровь изо всего тела бросится в лицо. – – Но ты можешь шепнуть их мне на ухо, – сказала аббатиса.

Боже! Неужели не нашлось у тебя ни одного ангела-хранителя, которого ты мог бы послать в кабачок у подошвы горы? не нашлось ни одного подведомственного благородного и доброжелательного духа – не нашлось в природе такой силы, которая, проникнув своим вразумляющим трепетом в жилы, в сердце погонщика, пробудила бы его и увела с попойки? – – не нашлось сладостной музыки, которая оживила бы в его душе светлый образ аббатисы и Маргариты с их черными четками?

Пробудись! Пробудись! – – но, увы! уже поздно – – ужасные слова произносятся в эту самую минуту. – —

– – Но как их выговорить? – Вы, умеющие сказать все на свете, не оскверняя уст своих, – – наставьте меня – – укажите мне путь. – —

Глава XXV

– Все грехи без изъятия, – сказала аббатиса, которую бедственное их положение превратило в казуиста, – признаются духовником нашего монастыря или грехами смертными, или грехами простительными; другого деления не существует. А так как грех простительный является легчайшим и наименьшим из грехов, – то при делении пополам – все равно, содеян ли он только наполовину или содеян полностью в дружеской доле с другим лицом, – он настолько ослабляется, что вовсе перестает быть грехом.

– Я не вижу никакого греха в том, чтобы сказать; bou, bou, bou, bou, bou хоть сто раз подряд; и нет ничего зазорного в том, чтобы повторять слог gre, gre, gre, gre, gre от утрени до вечерни. Вот почему, дорогая дочь моя, – продолжала аббатиса Андуйетская, – я буду говорить bou, a ты говори gre; и так как в слоге fou содержится не больше греха, чем в bou, – ты говори fou – а я буду приговаривать (как фа, соль, ля, ре, ми, до на наших повечериях) с tre. – И вот аббатиса, задавая тон, начала так:

Аббатиса. \ Bou – – bou – – bou – —

Маргарита. / – – gre – – gre – – gre.

Маргарита. \ Fou – – fou – – fou —

Аббатиса. / – – tre – – tre – – tre,

Оба мула ответили на эти знакомые звуки помахиванием хвостов; но дальше дело не пошло. – – Понемножку наладится, – сказала послушница.

Аббатиса. \ Bou – bou – bou – bou – bou – bou —

Маргарита. / – – gre, – gre, – gre, – gre, – gre, – gre.

– Скорей! – крикнула Маргарита.

– Fou, – fou, – fou, – fou, – fou, – fou, – fou, – fou, – fou.

– Еще скорей! – крикнула Маргарита.

– Bou, – bou, – bou, – bou, – bou, – bou, – bou, – bou, – bou.

– Еще скорей! – господи помилуй! – сказала аббатиса. – Оли нас не понимают! – воскликнула Маргарита. – Зато диавол понимает, – сказала аббатиса Андуйетская.