Призрак Безымянного переулка

– Я пока тебя ждал, посмотрел в Интернете. – Мещерский достал айфон. – Мало информации. Фабрика «Театр-грим» прекратила свое существование в начале девяностых. До шестидесятых она носила название «Вторая мыловаренная». А до революции называлась «Товарищество провизора Костомарова». Вот, собственно, и все в Интернете по поводу самой фабрики. Я так понимаю, что с девяностых она представляла собой уже просто комплекс разрушающихся зданий, часть которых – архитектурные памятники. Дважды эта территория выставлялась на аукционы. Но ломать там подчистую нельзя, это исторический центр Москвы. А с точечной застройкой под жилые кварталы никто не хотел связываться, потому что там рядом огромная промзона «Серпа и Молота». С ней тоже никак вопрос не решается. Элитное жилье рядом с железной дорогой и сталелитейным заводом, превращенным в помойку, не построишь.

– Теперь, как видишь, у фабрики и всех этих зданий есть хозяева. – Катя вспомнила брюнета в белой рубашке по имени Александр Мельников и его компаньона Виктора Ларионова. – Только о замурованном склепе они ничего не знают. Это очевидно.

– Эксперты ваши обратили внимание на шурфы в полу и стенах, – Мещерский пил кофе. – Это дело рук нынешних владельцев. Они рабочих сверлить нанимали. А для чего – от этого вопроса тот тип с бумагами…

– Ларионов.

– Ну да, уклонился. Когда про клад в шутку сказали, лишь посмеялся.

– В старых зданиях всегда ищут клады, – заметила Катя. – Это такой общечеловеческий инстинкт. Уж точно они не склеп этот там искали.

– Не склеп, а что-то другое. И это тайна. Как ты вчера сказала – место, полное тайн?

– Я вчера очень испугалась там, когда это создание… эта Лиза…

– Я тоже себя не в своей тарелке почувствовал. – Мещерский вздохнул. – Меня ее дикая выходка тоже испугала, но больше поразила реакция жильцов.

– Что никто ничего? И нас, полицию, все потихоньку спровадили? А что мы могли в той ситуации сделать? Участковый этот, Лужков, и тот растерялся.

– Он не растерялся, – возразил Мещерский. – Я за ним наблюдал. Он насторожился. Я думаю, все это его заинтриговало не меньше, чем нас. И спорить готов, что мы еще его там, в этом Безымянном, увидим.

– Это же его участок, – кивнула Катя.

Они допили кофе, Мещерский расплатился, и они направились во двор Музея Востока, где Мещерский – мал да удал – держал свою машину на бесплатной музейной стоянке для сотрудников, хотя таковым не являлся. Эти маленькие хитрости москвичи начали применять в связи с платными парковками. У каждого имелся свой метод и свои тайные места, где можно было приткнуть машину, не опасаясь штрафа.

А затем поехали в Безымянный. И добрались до него очень быстро, без обычных пробок.

Патрульная полицейская машина возле прохода между зданиями, перегороженного лентой, на месте. В ней двое сотрудников ППС, участкового Лужкова нет. Катя отметила это для себя – наверное, Мещерский все же ошибся насчет повышенного интереса лейтенанта к происшествиям в Безымянном. Участковый, кажется, решил забить на все, раз нет официальной жалобы потерпевшей.

Эксперты-криминалисты в старом цехе трудились весьма энергично. Старший группы известил Катю о том, что к вечеру всю работу в подвале они закончат и «вот мой сотовый, если интересуют результаты, звоните уже в криминалистическую лабораторию».

Катя и Мещерский минут пять созерцали дыру, провал – все останки оттуда уже были убраны и запакованы, и теперь эксперты отрабатывали пол и стены склепа, искали с металлодетектором все, что могло сойти за улики.

Затем Катя и Мещерский вернулись в Безымянный. Небо хмурилось, все выглядело серым – и асфальт, и стены домов, словно в их кирпичи впитался туман.

Они прошли по переулку в сторону Золоторожского Вала, откуда въезжали и где Мещерский припарковался. И Катя в который раз подивилась, насколько этот конец переулка не похож на противоположный, упиравшийся в Андроньевский проезд.

В небольших двухэтажных особнячках, отреставрированных и покрашенных, угнездились магазин «Спорттовары», булочная с витриной, украшенной корзинками с багетами, магазинчик «Блошиный рынок» со стильной темной витриной, забитой старыми куклами, сидящими в кресле-качалке, на барабане и тайских столиках в форме раскрашенных деревянных слонов. А напротив, в доме, выкрашенном кармином, располагались паб с деревянными решетчатыми дверями ярко-алого цвета, кафе «Бисквит» и магазин «Винил». Он имел общую с кафе витрину. На тротуаре рядом с ней красовались шарики зеленого самшита в керамических вазах. Тут же на углу была оборудована стойка для велосипедов, где стояли три велосипеда и дорогой скутер.

Цивилизация и урбанизация заползала в переулок с этого конца. И все выглядело приветливым и современным, даже в хмурый осенний день. Но это была иллюзия.

Катя убедилась в этом, как только они открыли двери кафе. Все вроде бы прекрасно: аромат свежего кофе, ванили и сдобного теста. И за столиками – молодежь и офисные клерки из Золоторожского бизнес-центра, заглянувшие сюда перекусить. Но все такое маленькое, тесное.

Кафе буквально ютилось в загроможденном столиками пространстве, создавая ощущение, что прежде все было рассчитано на больший простор и большее количество гостей. А теперь кафе имело проход в стене, соединяющий его с магазином «Винил».

Магазин имел стильный минималистический дизайн. Отделка из светлого дерева. Книги «нон-фикшн», дорогие альбомы по искусству на стойках, журналы на иностранных языках и большая коллекция виниловых пластинок на стенде во всю стену. И при этом – никого, ни одного покупателя.

В углу скучал коричневый рояль. На полу из стильных досок «беленый дуб» – нераспакованные картонные контейнеры с книгами. За стойкой, обложенной, как в магазинах «Республика», всякой всячиной – от дорогих лакомств в пакетиках и коробочках до блокнотов и тетрадей арт-дизайна, – маялся ошалевший от безделья продавец. Он просветлел лицом, узрев Катю и Мещерского, входящих из кафе. И тут же поставил на старый проигрыватель времен семидесятых с прозрачной крышкой пластинку.

Луи Армстронг…

Катя не знала, чего им здесь искать, в этом «Виниле». А Мещерский тут же направился к стенду с пластинками. И Катя порадовалась – чем бы ни тешился, расследованием или музоном в стиле Курта Кобейна, – пускай. Это все в плюс. Это пилюля против меланхолии, окутавшей и это чудесное место.

Ее внимание привлекла полка с яркими коробочками, а над ней – фотографии. Им в этом магазине выделили специальную нишу. Коробочки старинного вида из раскрашенной жести, антикварные, что ли? Катя наклонилась: «мыло «хризантемы». На коробочке, поцарапанной и потрепанной временем, нарисована гейша в красно-черном кимоно. А на другой коробочке «мыло «Шираз», и там пухлая дама ангельского вида и розы, розы. Еще одну коробочку из жести украшал алый мак. Катя прочла стершуюся надпись «Мыло «Лауданум». И ниже, совсем мелким шрифтом, с «ятями»: «Товарищество пр… ра Костома…»

Она перевела взор на фотографии – явно увеличенные с обычных и вставленные в рамки из светлого дерева. На одной артист изображал мавра Отелло в гриме: лицо густо намазано черным, губы неестественной толщины выкрашены алой помадой. На плечах – золотой плащ, позади декорации. Катя решила, что это оперная постановка. Два других снимка были черно-белые, дореволюционные.

На том, что слева, в объектив нежно улыбалась женщина поразительной красоты и изящества в широкополой светлой шляпе, держащая в руках большую жестяную коробку с надписью, опять же с «ятями»: «Косметический набор. Фабрика «Товарищество провизора Костомарова».

Катя подумала – где-то она видела эту женщину, ее образ знаком.

– Это балерина Тамара Карсавина. Дягилевские сезоны в Париже. – Продавец понял ее интерес к снимку. – Она в десятых годах снялась для фабричной рекламы. А на том снимке – певец Большого театра Атлантов, это снимок семидесятых. Опера «Отелло», и он в гриме – продукции той же самой фабрики.

– А это что за барышни? – Катя указала на третий снимок.

На фото – две молодые дамы в темных платьях с отделкой начала прошлого века – брюнетка и светленькая. Светленькая сидит в кресле, а брюнетка стоит, положив руку ей на плечо. Обе тоненькие, затянутые в корсеты. У обеих весьма решительный и независимый вид. Обеих нельзя назвать красавицами, но барышни симпатичные. Светленькая круглолицая и курносая, а брюнетка большеглазая, с этакой пикантной «цыганщиной» в облике.

– Это родственница хозяйки с подругой, – сообщил продавец. – Предки, одним словом.

– Какой хозяйки? – спросил Мещерский, отрываясь от винила.

– Нашей. Владелицы кафе и магазинов. – Продавец кивнул на улицу.

Катя внимательно пригляделась к снимку. Мещерский тоже подошел. В облике брюнетки очень смутно угадывались черты одной из участниц вчерашней драмы с укусом.

– Стильные фотки, мне нравятся. – Молодой продавец улыбался, он не прочь был поболтать, явно от скуки. – Две знаменитости. А третий снимок тоже примечательный.

– Чем же он примечателен? – спросил Мещерский.

– Вроде какая-то старая история с загадочной смертью. Вы знаете, что тут в переулке на бывшей фабрике скелеты нашли? – Он вышел из-за стойки. – Говорят, там уйма народа, и все убитые. Вот так – не знаем, по каким костям ходим. Мы туда с барменом из паба ходили, хотели глянуть, так менты нас в цех не пустили.

– Эксперты там сегодня все закончат. Сможете потом, позже сходить место посмотреть, – просветил его Мещерский. – Сейчас у полиции просто много работы. А завтра станет в вашем переулке опять тихо-спокойно.

Как же он ошибался в своем утверждении!

Глава 15

Тайны множатся

Относительно участкового Катя тоже ошиблась – лейтенант Дмитрий Лужков отнюдь не забил на ночное происшествие в Безымянном переулке.

Утром он отправился в Таганский ОВД и там, в кабинете охраны общественного порядка, нашел компьютер, подключенный к локальной информационной сети, объединяющей банки данных МВД. Ему хотелось узнать, не случались ли в Безымянном раньше подобные случаи нападения на людей с укусами.

Он ввел пароль, получил доступ к системе. И затем набрал поисковый ввод: имя Елизавета Апостолова, еще одно имя Тамара Николаевна Апостолова и адрес – Безымянный переулок, номер дома. Все это еще вчера он записал для себя как исходную информацию.

Компьютер обработал запрос и выдал результат – номер оперативно-поискового и уголовного дела. Больше никакой информации в банке данных на эти имена и адрес не существовало, и не было никакого краткого дайджеста, о чем идет речь.

Участковый Лужков посмотрел на дату возбуждения уголовного дела – ого, более чем двадцатилетняя давность! В электронной версии банка данных сведений о делах такой давности нет, надо обращаться в архив и поднимать материалы ОРД и уголовного дела уже там.

Он глянул, кто возбуждал дело – прокуратура Таганского района, а оперативно-розыскное дело вела Петровка.

Лужков досадовал, что ему не к кому обратиться за устной информацией – как новичок никого из старых работников здешнего ОВД он не знал. В домовой книге он также не нашел никаких записей.

Лужков уже было хотел выйти из программы и отключить компьютер, как вдруг его внимание привлекла строка наверху экрана.

Это было название файла, куда он вошел по своему поисковому запросу с именем и адресом Елизаветы Апостоловой.

Логично было бы предположить, что файл носит название «Причинение телесных повреждений». Именно эту категорию подразумевал Лужков, когда обращался с запросом.

Но нет, файл банка данных звучал по-иному: «Дела о пропаже детей».

Лейтенант записал для себя в блокнот и это. О чем вообще идет речь?

Он вышел из системы, отключил компьютер, достал свой собственный ноутбук. И начал писать запрос в архив Петровки, чтобы просмотреть материалы дел, давно положенных на полку.

Глава 16

Компаньоны

– В этом месяце у меня платежи в трех банках. В одном я уже просрочил. Знаешь, какие там суммы? Нет, вы знаете, какие там суммы?

Виктор Ларионов старался говорить спокойно и тихо, но это у него получалось скверно. Он боялся сорваться на крик. А кричать здесь, перед ней, он считал ниже своего достоинства.

Алиса Астахова – та самая брюнетка, укушенная в руку – невежливо стояла к нему спиной, глядя в окно. Она наблюдала, как из прохода между зданиями появляются эксперты-криминалисты и помогающие им патрульные – тащат тяжелые металлические софиты, мотки кабеля, картонные коробки, чемоданы с оборудованием и укладывают все это в два синих фургона с надписью «Экспертно-криминалистическая служба».

Закончив работы по осмотру места и эксгумации останков, полиция покидала фабрику и Безымянный переулок. И Алиса Астахова наблюдала за этим процессом с повышенным и даже каким-то болезненным вниманием.

Виктор Ларионов пришел к ней домой, в ее квартиру – ту, что она купила для себя в этом доме, знакомом ей с самого детства. После ночного происшествия Алиса не вышла на работу, отменила назначенную встречу с арендаторами магазина «Спорттовары». Она позвонила жене Ларионова Елене – Леночке – утром и сказала, что останется дома, потому что ей нездоровится.

Выглядела она и правда неважно: непричесанная, лицо бледное, ни кровинки, ни какой-либо косметики на нем. Рука от плеча до запястья в бинтах. Алиса куталась в шерстяной кардиган. Ее лихорадило. Когда она открыла дверь Виктору Ларионову, тот увидел, что она не в лучшей форме: взгляд темных глаз неподвижен и словно сосредоточен на одной точке. И точка эта где-то глубоко-глубоко внутри, на самом дне.

Ларионов в тот же миг раздул ноздри, стремясь учуять, не пахнет ли от его компаньона вином (порой бывало), но на этот раз алкоголя он не обнаружил.

Для приличия Ларионов все же спросил: «Алиса, как ты чувствуешь себя? Может, я не вовремя?»

Но она молча пропустила его в свою огромную квартиру, перепланированную из старой фабричной коммуналки и до сих пор еще почти совсем лишенную мебели.

И вот он начал излагать ей дело, по которому явился, несмотря на ее нездоровье. Излагал больше четверти часа. Но она его не слушала. Все пялилась в окно, как неживая, туда, где находился старый фабричный цех, заслоненный домами.

– По кредитам я обязан платить. Ты же это понимаешь, Алиса. И Мельников тоже должен это понять. А вместо того, чтобы войти в мое положение, он тоже требует с меня платеж к погашению!

Алиса не отвечала. Подняла руку и провела кончиками пальцев по своим бинтам под шерстью кардигана. Легонько так, словно ощупала, как слепая.

– Это разбой среди бела дня! – Виктор Ларионов побагровел. – Это рэкет вместе с бандитизмом! Он чего добивается? Я не понимаю, чего Мельников сейчас от меня добивается? Чтобы я по миру пошел, разорился к чертям? А что будет тогда с компанией? С нашей фирмой? Со всем этим. – Он кивнул в сторону окна, домов Безымянного. – Мы же все вместе тут начинали и делали. Мы строили совместные планы. Мы совладельцы и компаньоны.

– Это Мельников и я совладельцы, – возразила Алиса.

– Ладно, пусть так. Но я сюда тоже свои деньги вложил.

– То, что мы все вложили, сейчас не приносит дохода.

– Вот именно. – Ларионов шагнул к ней. – И в такое время убытков и потерь Мельников затевает эту внутреннюю свару!

– Он давал тебе… вам в долг, настало время возвращать.

– Да я что, отказываюсь? Я лишь прошу отсрочки на три месяца. Я должен сейчас банкам, много должен. Если я сейчас им не заплачу, то лишусь всего. А если заплачу Мельникову, то уже не смогу заплатить банкам и опять же лишусь всего. И это все, все наши инвестиции в фабрику тоже пострадают!

– Знаете, Виктор, – Алиса обернулась, – у меня сейчас нет сил спорить с вами.

Она с «ты» перешла на «вы», и это что-то означало.

– Да я ничего не прошу, кроме того, чтобы вы поговорили с Мельниковым. Он вас послушает. Вы можете на него повлиять, уговорить его, чтобы он не вел со мной себя как рэкетир, чтобы дал отсрочку платежа.

– Это ваши с ним дела. Я никогда в это не вникала.

– Да тут разорится все к чертям! – повысил голос Ларионов. – Мы и так разоряемся. С каждым днем, с каждым месяцем мы разоряемся! Они разоряют нас – бизнес, всех подчистую, торговцев, туроператоров, банковский сектор. Алиса, очнитесь, посмотрите, что творится кругом. Как Москва стала жить. Они разоряют нас, эти приблудные хамы, явившиеся неизвестно откуда, со своей вонючей периферии! Я все тот фильм вспоминаю – «Левиафан». Он не только правдивый, но и пророческий. Вот именно – провидческий, потому они тогда все так и окрысились на него, начали писать пасквили и доносы. Они давят и разоряют нас, изничтожают на корню. И скоро мы все, как тот несчастный мужик, будем сидеть даже не у разбитого корыта, а у кучи обглоданных костей, у остова нашего Левиафана, и драться между собой за эти кости!

– Мне нет дела до какого-то фильма.

– И мне не было дела, пока меня вот так не приперло! – Виктор Ларионов черкнул ребром ладони по горлу. – Вот так, Алиса! И вместо того, чтобы поддержать друг друга в такой час, мы, компаньоны, люди одного круга, потомственные москвичи, начинаем сводить друг с другом счеты, начинаем требовать какие-то деньги, платежи! Начинаем грызться между собой и требовать невозможного!

– Я сейчас ничего не могу. – Алиса говорила совсем тихо. – Мне сейчас плохо… Мне не до вас и…

– Поговорите с Мельниковым, пусть отсрочит мой платеж.

– Разбирайтесь сами.

– Я умоляю вас, велите Мельникову дать мне отсрочку, только вас он слушает!

– Я… Ну, хорошо, я позвоню Лене, мы поговорим. Потом.

– Почему жене позвоните, а не хотите решить все со мной? – Ларионов спросил это вежливо, но было видно, что вежливость дается ему с трудом. – Почему с женой станете говорить, а не со мной? О таких важных вещах, как деньги, финансы? Я что, никто?

– Виктор, вам надо успокоиться.

– Я что, никто?!

– Я позвоню Лене.

– Я что, пустое место?! Я для вас – пустое место?!

– Да оставьте вы меня в покое! – истерически выкрикнула Алиса Астахова. – Что вы ко мне привязались! Я сказала: мне не до ваших финансовых проблем сейчас! Вы там что-то напортачили, нахватали долгов, так и выкручивайтесь сами!

Виктор Ларионов несколько секунд созерцал ее бледное, искаженное гримасой лицо. Затем молча взял с кресла папку с документами. И пошел в прихожую.

Он уже закрывал за собой массивную дверь, когда услышал голос Алисы:

– Я позвоню вашей жене.

Глава 17

Трамвай «двадцатка»

Водитель трамвая двадцатого маршрута Эльвира Печенкина открыла двери на выход под бубнеж робота: «Остановка «Андроньевская площадь». Граждане пассажиры, своевременно оплачивайте свой проезд. Напоминаем вам, что штраф за безбилетный проезд составляет…»

Трамвай «двадцатка» – старый, потрепанный, сине-голубой – медлил на остановке. За окнами лил сильный дождь. Он начался около семи вечера, когда уже совсем стемнело. А сейчас половина двенадцатого, а дождь как лил, так и льет.

Эльвира Печенкина работала водителем трамвая всего три года. До этого она водила автобус в родной Тверской области. Но там сократили автопарк, оставили в основном шоферюг-мужиков, а женщин уволили. И Эльвира по совету троюродной тетки, давно перебравшейся в Москву, тоже отправилась в столицу и сначала устроилась в трамвайно-ремонтные мастерские. Там работала эта самая тетка. После года вкалывания в ремонтном цехе Эльвира пошла на стажировку для водителей трамваев.

Москва ей не нравилась – то ли дело родная Тверь! Леса, грибы, зимой снега полно. Тишина. А Москва – это пробки и суета. И надутые все, слова доброго ни от кого не дождешься. Тетка вот, например, сразу заявила: «Насчет того, чтобы жить у меня на квартире, даже не надейся». Пришлось угол снимать в квартире на шестерых.

Трамвай тоже не пришелся Эльвире по душе. Тупая механика. Идет только по рельсам. То ли дело автобус или тачка! Тачки в Москве богатые, прямо загляденье. Но водилы наглые. Иной бросит свой внедорожник прямо на трамвайных путях, включит аварийку и завьется часа на два. А трамвай стоит. А за ним и другие трамваи стоят. Пассажиры орут, нервничают. А что водитель трамвая может сделать?

«Двадцатка» как маршрут – так себе. Вроде и ничего. Но есть одно место, и оно как раз недалече… Так вот его опытные водители трамваев, кто давно в Москве, не любят.

Эльвира Печенкина закрыла задние двери, оставила открытой лишь переднюю, у турникета, и медлила пускаться дальше в путь. Трамвай стоял на остановке «Андроньевская площадь».

Шел трамвай двадцатый номер, на площадке кто-то помер. Тянут, тянут мертвеца. Опа!

Чего только ни поют, ни болтают, насосавшись дешевой водки и деревенского самогона на родственно-производственных посиделках, таких, как устраивает у себя дома ее тетя Маня! Она мужа схоронила, сына женила, живет с девяностолетним отцом и как вдова не любит скучать. Заглядывают к ней на огонек и подруги из мастерских, и ребята из трамвайного депо. Гуляют шумно и весело, несмотря на кризис. Такими вот прибаутками сыплют:шел трамвай двадцатый номер…

Приняв на грудь, начинают вспоминать разные случаи: и про аварии, и про дебоширов-пассажиров, и пронехорошие маршруты.

И когда речь заходит об этом, как раз вспоминают двадцатый маршрут. Рассказывают всегда одно и то же:

«Не дай бог ночью свет отключат на линии, когда ты ведешь трамвай по Андроньевскому проезду! И трамвай твой встанет! Там такое ночью можно увидеть…

Была такая Клава Пересудова. Работала в трамвайном депо и от мэрии даже, от столичного Департамента транспорта благодарность имела за отличную работу вагоновожатой. А потом в одночасье угодила в сумасшедший дом.

Прямо оттуда ее, беднягу, увезла «Скорая психиатрическая», из Андроньевского проезда, по звонку аварийной службы. Те приехали, да поздно уж было. Клава Пересудова со страху помешалась».

Вот что болтали досужие языки, развязанные водкой на домашних посиделках тети Мани. Эльвира Печенкина слушала. Как не слушать, когда каждый день ты сама эту чертову «двадцатку» водишь!

Россказни сводились к одному: то был обычный зимний вечер, когда темнеет рано. День выходной. А в эти дни на отрезке между Андроньевской площадью и Лефортово пассажиров мало. Ночью же трамваи идут совсем пустые. И Клава Пересудова вела свой трамвай от Андроньевской площади к Волочаевской улице. И так вышло, что на электроподстанции возникли неполадки, выбило все. Ток пропал.

И трамвай Клавы Пересудовой встал посреди Андроньевского проезда, не доезжая Гжельского переулка. Встал рядом с домом на углу Безымянного переулка.

А дом пустой, нежилой, старый.

А тьма кромешная в этой «кишке», как называли водители трамваев Андроньевский проезд, когда все фонари отключаются.

И вот, говорят, Клава Пересудова, глянув в сторону темных окон нежилого дома, узрела огонек. Утлый, мерцающий, гнилой какой-то огонек. Он плыл в сторону окна из глубины дома.

Клава Пересудова вроде как и глаз не могла от него отвести – пялилась через стекло водительской кабины. А огонек все мерцал, мерцал, словно гипнотизировал.

А потом потух.

Она очутилась в кромешной тьме.

Потеряла счет времени.

И вдруг…

Огонек вспыхнул снова, словно там, в доме, к окну поднесли свечу или фонарь. И на фоне этого мертвого света Клава Пересудова увидела лицо.

Словно маска из белой бумаги… Нет, это белая кожа…

Вот кожа лопнула и брызнул гной. Земля посыпалась. И наружу полезли черви.

Пустые глазницы налились желтым голодным светом.

Лицо прилипло к стеклу. Тварь… Эта мертвая тварь ощерила пасть…

И стекло покрылось сетью трещин, как паутиной, – вот-вот вылетит, и тогда…

На посиделках рассказывали, что приехавшие рабочие аварийки нашли водителя трамвая Клаву Пересудову в состоянии умоисступления. Она плакала, кричала и наотрез отказывалась открыть дверь водительской кабины. И только доктору в сумасшедшем доме она якобы рассказала о том, что увидела в ту ночь в этом чертовом месте.

Девяностолетний отец тети Мани на таких посиделках обычно к этой истории про маршрут двадцатого трамвая добавлял свое.

Мол, он еще пацаном в тридцатых на кухне в коммуналке слыхал, что дом тот принадлежал купцу, замешанному в темных делах. Купец, мол, владел мыловаренной фабрикой – ну, той, что в Безымянном. А хотел он сделать духи-одеколон и за это продал душу дьяволу. Но духи-одеколон так и не вышли у него. А вот дьявол с него получил все сполна.

Об этом шушукались староверы, жившие в окрестных переулках в мещанских деревянных домах. Дома те в тридцатых, когда строили дом культуры завода «Серп и Молот», все сломали, а староверов сослали на Соловки.

Эльвира Печенкина, девушка современная, любившая слушать Земфиру и группу «Сплин», таким разговорам, конечно, не верила.