Ничего святого

– Ну, – протянул я. Хоть я и был хулиганистым и шкодливым ребёнком, бабушка очень хорошо меня воспитала. Поэтому вот так взять и послать её к чёрту я просто не мог. Тем более, хозяйкой дома была бабушка, и её прерогативой было выставлять оттуда непрошеных и неприятных гостей.

Я не понимал тогда, что именно от меня зависело в этот момент моё будущее. Ведь, если бы я сразу заявил, что не желаю её знать и не хочу даже видеть, – тогда она бы, скорее всего, просто ушла. Она была такой ласковой, нежной и вежливой лишь потому, что осознавала, насколько ей в нашем доме не рады. Она понимала, что её запросто могут выставить за дверь, даже не объясняя причины: едва ли она забыла, что просто пропала на столько лет.

Мама не обладала светским воспитанием и манерами, однако умела создавать видимость, будто является утончённой и воспитанной женщиной. И сейчас была как раз та ситуация, когда это было просто необходимо.

Не знаю, смогла ли она убедить мою бабушку, что раскаивается. Бабушка была очень проницательным человеком, однако всегда держала своё мнение при себе. И даже если ей врали или рассказывали всякие небылицы, она никогда не пыталась спорить с людьми, внимательно слушала их и кивала, когда кто-то что-то безапелляционно утверждал, даже если не была с ним согласна. Она кивала потому, что понимала позицию человека, хоть и не принимала его сторону. Однако об этом мало кто знал, ведь человеку обыкновенно достаточно того, чтобы с ним не спорили, – что собеседник думает на самом деле, людей редко интересует.

– Можно мы с тобой будем видеться? Ты ведь не против, сынок? – спросила Наташа. – Я так по тебе скучала, миленький мой!

«Где же ты была раньше?» – подумал я, однако ничего не сказал.

– Я столько времени потеряла! – обратилась она теперь уже к бабушке. – Я так жалею, что когда-то покинула вас! Можно мне недолго побыть вместе с сыном?

Бабушка ничего не ответила. Я её понимаю. Она на дух не выносила женщину, которая меня родила, однако она сама была матерью и понимала, как сильна материнская любовь. А кроме того, моя мать так и не отказалась от родительских прав, а потому формально все эти годы оставалась моим опекуном.

Наташа, видимо, почувствовала брешь в обороне и уже собралась, чтобы снова пойти в наступление, но в этот момент в дверь позвонили.

– Дядя Гриша! – обрадованно воскликнул я.

«Уж он-то сейчас всё решит», – подумал я. В отличие от бабушки и меня, дядя Гриша никогда не отличался сдержанностью. Я не хочу сказать, что я был особенно сдержанным, однако бабушка с детства приучила меня при взрослых держать себя в руках. А вот дядя Гриша никогда ни при ком в руках себя не держал, никогда не миндальничал и не пытался кому-то понравиться. За это я его и люблю. Ну и за то, что он мой дядя, конечно.

Я открыл ему дверь.

– Ну здравствуй, гном! – поздоровался он и вошёл. Наташа стояла перед ним. Как это ни странно, он нисколько не удивился. Сейчас, вспоминая всё это, я думаю, что он догадался, что у нас кто-то есть ещё до того, как вошёл: Наташу, очевидно, выдал запах духов. Войдя, дядя Гриша посмотрел на меня, на бабушку, на Наташу и, моментально оценив ситуацию, поинтересовался:

– Какого хрена?

– Пришла сыночка увидеть, – ласково сказала она.

– Увидела? – сухо спросил дядя Гриша.

– Так вырос! Так повзрослел! – восхищённо произнесла она.

– За четыре года – это неудивительно, – заметил дядя и сразу обратился к бабушке: – Вы собрались?

– Собрались, – кивнула она.

– Тогда одевайтесь, – сказал дядя Гриша и прошёл в мою комнату, где стояли сумки. Выйдя с сумками в коридор, он посмотрел на нас, – мы все стояли на прежних местах и не двигались. Дядя посмотрел на Наташу и ледяным голосом произнёс: – Аудиенция окончена.

Наташа присела, обняла меня, крепко поцеловала и сказала:

– Ещё увидимся.

– До свидания, – попрощался я.

– Всего доброго, Наталья, – попрощалась бабушка.

– Увидимся, – повторила та.

Дядя Гриша ничего не сказал.

Она ушла. Однако она вернулась. Она вернулась, чтобы навсегда изменить мою жизнь.

Зачем она это сделала?

Я думаю, что она действительно раскаялась и поняла, что не слишком красиво поступила, когда бросила своего четырёхлетнего сына. Ей самой тогда было всего двадцать четыре. Она была молода и мечтала о приключениях, путешествиях, неизвестности и безудержно рок-н-ролльной жизни. Будучи женой моего отца, – а он был мужиком жёстким – это вряд ли ей удавалось. Когда же отца не стало, у неё внезапно и сразу появилась свобода. Она могла делать, что вздумается, о чём она так мечтала. Но, разумеется, если бы я был у неё на иждивении, все её мечты пошли бы прахом. И потому она оставила меня у бабушки. Она знала, что бабушка сделает всё, чтобы я был одет, сыт и ни в чём не нуждался. Даже если ей самой придётся голодать, – она сделает это, и никто не узнает об этом.

Но даже когда Наташа уехала в неизвестность, навстречу приключениям и открытой границе, она всё время помнила обо мне. Она рассказала мне об этом летом 99-го, когда приехала к нам на дачу. Ей было очень важно, чтобы я поверил ей. Я уверен, она действительно жалела, что исчезла из моей жизни на целых четыре года. Она не видела, как я расту, не видела, как я ходил в детский сад, не видела, как я пошёл в школу. В те годы, что она путешествовала по Европе и смотрела на мир, она жила своей молодой жизнью. Она получила всё, что хотела. Но внезапно она поняла, что оставила здесь, в Москве, своего сына.

Ей было двадцать семь лет, когда она вернулась в Россию. Она встретила человека, у которого был обувной магазин. Он был высоким, сильным, уверенным себе, но главное – он мог подарить ей то, чего она была лишена с тех пор, как овдовела: он мог дать ей защиту и стабильную жизнь. И она вышла за него замуж.

Но она не забывала о том, что на Ленинском проспекте живёт мальчик, которого она родила, который рос без неё, окутанный заботой бабушки.

Она хотела вернуться ко мне, однако не забывала о том, что когда-то сделала. Ей было стыдно. Ужасно стыдно за своё бегство. Об этом она говорила бабушке. Я знаю, потому что подслушивал.

Бабушка не отличалась сентиментальностью, однако, как я уже сказал, была очень сдержанным и воспитанным человеком. И что бы бабушка ни чувствовала, как бы ни относилась к Наташе, она позволила нам общаться.

Я был не против.

Да, я прекрасно понимал, что она бросила меня, но вместе с тем я знал, что она бросила меня не просто так, – это же, в конце концов, была моя мама. А мама не может бросить меня без причины.

Когда она уехала, я даже не думал, что мамы нет, и это странно. Несколько недель спустя я задал бабушке вопрос, где же мама, и она сказала, что мама уехала, но обязательно вернётся. Мысль о том, что дети должны жить с мамой, никогда не приходила мне в голову. И всё-таки, глядя на моих ровесников и их матерей, я ощущал какое-то спокойствие. Вы понимаете? Я ощущал спокойствие в пять или шесть лет – возраст, когда в каждом здоровом ребёнке есть «по двести грамм взрывчатки или даже полкило».

И, вопреки моим мыслям о том, что «мама, видимо, забыла меня», с самого её появления я почувствовал надежду стать, как все, – стать мальчиком, у которого есть мама.

Мы начали общаться. Она была очень щедрой, и мы ходили во всякие места, куда бабушка не могла себе позволить меня водить. Это мне очень нравилось.

Оказалось, что мою лояльность купить было весьма легко: роль тридцати сребреников сыграли Star Galaxy и роликовые коньки. До сих пор ненавижу себя за это.

Мама познакомила меня со своим мужем. Он показался мне очень приятным и обаятельным человеком: крутым, сильным и с чувством юмора. Он мне понравился. Как я понимаю, Наташа поставила ему условие: она выходит за него замуж только при условии, что он примет её ребёнка. Он согласился.

Когда мы с ним знакомились, он протянул мне огромную руку и сказал:

– Привет, меня зовут Игорь.

Мне было очень приятно. Мы поехали кататься на роликах. Я что-то хотел спросить у него и уже начал: «Игорь, а Вы не знаете?..», но он прервал меня словами: «Давай просто будем на «ты», ладно?». В тот день я несколько раз назвал его на «Вы», а он всякий раз исправлял меня на «ты».

Когда мы увиделись в следующий раз, он уже не старался поправлять меня, а мне по-прежнему было неловко. Но он всегда был в хорошем настроении, много шутил и излучал уверенность в себе.

Мне это нравилось. Единственный мужчина, который был в моей жизни после смерти отца, – это дядя, но он всегда был спокойнее, и между нами всегда стоял барьер: он с самого начала решил для себя, что не сможет заменить мне отца, и никогда не пытался этого сделать.

У дяди Гриши была журналистика, которой он жил. Я очень любил и до сих пор люблю слушать дядины рассказы об известных людях, с которыми он знаком. Особенно я любил слушать рассказы о Толстых. Во-первых, они, как и мы, происходят из древнего боярского рода. Во-вторых, они являются прямыми потомками Льва Николаевича. Лев породил Владимира. Владимир породил Олега и Илью. Илья Владимирович после смерти Дитмара Ильяшевича Розенталя возглавил кафедру стилистики русского языка на журфаке МГУ, где дядя Гриша и Петя Толстой учились.

Но познакомились они задолго до этого, потому что Олег Владимирович Толстой (брат Ильи Владимировича и отец Пети) жил вместе с сыном на Большом Девятинском. В том же доме жил мой дед, художник Михаил Аркадьевич Скуратов с бабушкой, моим папой и дядей Гришей. Только Толстые жили на одиннадцатом этаже, а Скуратовы – на десятом. Гриша был с Петей Толстым в одной группе в детском саду и, по уверениям дяди, отвешивал щелбаны будущему сокурснику и коллеге.

Итак, когда я заканчивал второй класс школы, мама объявила мне, что скоро я перееду к ним с Игорем. Не могу сказать, чтобы это известие меня обрадовало, однако бабушка воспитала меня послушным мальчиком. Я ужасно не хотел покидать свой родной Ленинский проспект и перебираться куда-то в Тушино, – я даже плохо представлял себе, где может находиться место с таким неблагозвучным названием. Но я был ребёнком, который привык во всех важных житейских вопросах полагаться на рассудительность взрослых. Я был уверен в абсолютной правильности решений родителей, которые представляли для меня неоспоримый авторитет. Лишь теперь я твёрдо осознаю, что категорический мой отказ переезжать решил бы мою судьбу, направив меня в совершенно ином направлении. Но тогда – увы! – я этого не знал.

29 августа 2000 года мама родила сына. Она позвонила мне и сказала, что у меня появился брат. Я был очень рад это услышать и делился своей радостью с бабушкой, которая из вежливости изобразила радость так, что я ей поверил. Сейчас я понимаю, что её сердце обливалось кровью от осознания скорой разлуки. Я, к сожалению, не осознавал тогда, что моя жизнь может кардинально измениться, что мы с бабушкой будем видеться всё реже и реже.

31 августа приехал Игорь, снисходительно поздоровался с бабушкой и забрал меня. В тот вечер я лёг спать в своей новой обители, которую так и не смог назвать домом.

Когда мне было девять лет, моё счастливое и беззаботное детство внезапно оборвалось.

Глава 2. Отрочество

Место, в которое меня отвезли, находилось на задворках известной мне цивилизации. В районе Южное Тушино и по сей день существует Светлогорский проезд, на котором уверенно расположился на горе дом № 7. Там мне было уготовано провести следующие несколько лет.

Местечко, должен признаться, не самое шоколадное. Публика, проживающая в Тушино, по большей части состоит из неотёсанных представителей столь почётного во времена Советского Союза пролетарского сословия. Люди такого склада в ту пору были мне чужды.

Разумеется, говоря о пролетарском сословии, я имею в виду не столько рабочих и крестьян, сколько адептов советского мировоззрения.

Люди подобного склада не загружают свой примитивно устроенный мозг серьёзными мыслями, не стремятся к великому и не мечтают о вечном. Их желания сводятся к обладанию наибольшим количеством материальных благ и получению наслаждений. Недельные циклы жителей Тушино мало чем отличаются друг от друга.

Сейчас я приведу график недельного цикла пролетария:

Понедельник-четверг:

7:00 – подъём

7:00–8:00 – утренний туалет, завтрак

8:00–9:00 – дорога на работу

9:00–18:00 – работа

18:00–19:00 – дорога домой

19:00–21:00 – просмотр телевизионной программы, ужин

21:00–23:00 – просмотр фильма

23:00–0:00 – секс (если повезёт), приготовления ко сну

0:00–7:00 – сон.

В пятницу всё повторяется, однако вечером они идут в бар, клуб или в гости. А в субботу у них похмелье, шопинг или дача.

1 сентября я пошёл в школу. Я всегда быстро сходился с новой компанией и вливался в новый коллектив, а зачастую становился его предводителем. Но в этой новой школе что-то пошло не так. Я сразу познакомился с несколькими ребятами. Первым моим знакомым был Семён Золотов – такой долговязый мальчик, которого отличала особенность ходить, выпятив грудь едва ли не на полкорпуса перед собой. Сейчас я понимаю, что эта и многие другие особенности поведения Семёна, благодаря которым он прослыл в классе придурком, берут своё начало от сильнейшей неуверенности в себе.

Но я никогда не спешил заметить в людях их недостатки и потому не обратил на причуды Семёна никакого внимания. Мы с ним сидели за одной партой, и потому у нас завязалось общение.

Оглядываясь назад, я думаю: почему именно с ним я начал общаться, а не с другими ребятами? И только сейчас понимаю: у всех уже был сложившийся коллектив, все друг с другом дружили, и им не было никакой нужды искать моего общества. Семён же, напротив, был изгоем, и я для него был шансом найти хоть кого-то, кто не стал бы его унижать либо подтрунивать над ним. А я, поскольку был мальчиком воспитанным, общался с соседом по парте вежливо и незлобно.

К сожалению, Семён учился в школе, где дети с раннего детства исповедовали законы волчьей стаи, а потому он, как это часто бывает в подобных случаях, принял обыкновенную вежливость за симпатию.

Мне хотелось с кем-нибудь познакомиться, подружиться, однако я, не знаю уж почему, не сделал этого сразу. Помню, во время первой перемены ребята побежали в коридор играть в футбол. В качестве мяча они использовали несколько скомканных листов бумаги, замотанных скотчем.

У нас во дворе – в смысле, на Ленинском, – никто не играл в футбол, поэтому играл я плохо. Мне не хотелось в первый же день показать собственную неспособность делать что-то хуже других, и потому я просто стоял и наблюдал, как играют другие.

С моей стороны это было стратегической ошибкой: одноклассники восприняли меня как ещё одного изгоя, который не слишком-то стремится общаться с ними. Однако они не стали сразу нападать на меня. Думаю, произойди это сразу, я быстро бы проявил лёгкую демонстрацию силы, и мои одноклассники стали бы мне друзьями. Но всё произошло по-другому.

Сначала я более-менее познакомился с классом. Ребята присмотрелись ко мне. Поскольку никто активно не нападал на меня, я вёл себя очень спокойно. А моим одноклассникам отсутствие исходящей агрессии казалось признаком слабости.

Я не помню, чтобы кто-то пытался со мной поссориться, не помню, чтобы я с кем-то ругался. Просто в какой-то момент я понял, что мои одноклассники не являются моими друзьями.

С кем-то я хорошо общался, с кем-то общался нейтрально, но у меня не было явных врагов. Первым мальчиком, с которым мы поссорились, был Нафан. Не смогу сейчас точно воспроизвести его фамилии, – это был самый обычный армянский мальчик. Кажется, фамилия звучала Талмаян, но могу ошибаться.

Мы с ним поначалу неплохо общались, но потом некоторые мои одноклассники, которые вполне подходили в категорию «крутые ребята», стали к нему задираться. Не то чтобы мы с Нафаном были друзьями, но и врагами мы тоже не были.

Помню, как-то Петя Рыбаков, парень из моего класса, спросил меня:

– А чё ты общаешься с этим чуркой?

– А почему нет? – спросил я.

– Да ты чё? – возмутился он. – Да ты посмотри на него! Посмотри, как он себя ведёт! Ходит тут, постоянно улыбается, строит из себя крутого.

Не хочу оправдываться. Я не стал задумываться, чем таким мог Нафан обидеть Петю. Я не помню, чтобы Нафан вёл себя как-то невежливо, – один из немногих в нашем классе, он был хорошо воспитан.

Но как-то, когда мы играли в футбол, Нафан задел ногой не мяч, а меня, – вполне обычная ситуация в игре. Я не обратил на это внимания и думал продолжить игру, когда вмешался Петя. Он сказал:

– Пацаны, давайте остановим игру – у нас пенальти!

Я возразил, что по правилам не должно было быть никакого пенальти, но ребята из моей команды настаивали.

– Он тебя задел, ты чё, не видел? – спросил Петя.

– Да ничего, это же игра, – отозвался я.

– Ни хуя, пускай смотрит за своими ногами! – крикнул Петя.

Мне было девять лет, и я только успел узнать базовый набор универсальных непечатных корней, однако ребята в моём классе были намного более продвинуты в этом вопросе.

Прошло много лет, и я не помню, как нас с Нафаном стравили. Я не помню, что такого произошло, что было сказано или сделано. Но я абсолютно уверен, что Нафан не сделал бы ничего обидного или гадкого. Гадко в тот день поступил я. Да, я не отдавал себе отчёт в том, что делаю. Но подсознательно я хотел подружиться с этими «крутыми парнями», влиться в их компанию. Я был далеко от дома, у меня совсем не было друзей в новой школе, и я сделал то, о чём до сих пор жалею. Я ударил Нафана, который не сделал ничего плохого. Ударил, потому что этого от меня ждали все мои одноклассники. Ударил, потому что не хотел обмануть их ожидания. Ударил, потому что хотел стать одним из них. Ударил, потому что я сволочь и мразь.

Не могу сказать, чтобы в новой своей обители я немедленно почувствовал себя как дома. Когда мама вернулась из роддома, все её заботы сводились к новорожденному младенцу. Я всё понимал, и мне совершенно не было обидно. Но всё же мне хотелось, чтобы мне тоже уделяли время.

Когда я жил с бабушкой, она всегда много занималась со мной, помогала мне делать уроки, а по выходным мы с ней ходили в музеи или театры. Бабушка поощряла у меня интерес к чтению.

Не знаю, что произошло, но с тех пор, как я переехал на Светлогорский проезд, чтение совершенно перестало меня интересовать. Свободное время я проводил, смотря телевизор или играя в приставку Sony Play Station, которую мне купил Игорь. Обладание «Сонькой» делало меня очень модным парнем во дворе, и многие ребята хотели тусоваться у меня дома, но родители были категорически против посторонних людей.

Мама уделяла мне свободное время, но, измученная заботами о младенце, она часто не могла найти в себе силы терпеливо объяснить мне, как нужно делить в столбик. Я отлично складывал, вычитал и умножал любые цифры, однако с делением у меня были проблемы. Я не мог понять основной принцип этого нехитрого математического действия. Я обращался за помощью к маме, она пыталась на скорую руку объяснить мне, что нужно сделать, но, когда это ей не удавалось, она всякий раз констатировала, что я глуп, после чего успокаивала меня, что в этом нет ничего страшного, – не всем детям быть умными. Бабушка никогда не говорила мне, что я глуп. Напротив, всю свою жизнь я слышал от неё и всех учителей, что я очень способный и талантливый мальчик… а здесь внезапно мне объявили, что это всё от глупости. И я поверил в это.

Я понимаю теперь, что мама пыталась таким образом мотивировать меня доказать обратное. Однако мой мозг был устроен так, что, если я слышал что-то от взрослых, и в особенности от родителей, я принимал это как данность, без критики и возражений.

Общение с Игорем у нас тоже сперва не слишком заладилось.

Когда только мы с ним познакомились, он настаивал, чтобы я называл его на «ты». Поскольку он был такой взрослый, я не мог воспринимать это как должное. Когда мы начали жить вместе, я понял, что общение на «Вы» очень сильно усложняет наше общение и обратился к Игорю с предложением перейти на «ты».

– Мне надо об этом подумать, – с серьёзным видом ответил он.

К сожалению, я тогда был слишком наивен, чтобы понять, насколько взрослому человеку неинтересно со мной общаться, и к тому же слышать от меня в свой адрес «ты». Он мог играть в дружбу со мной ещё пока я жил с бабушкой, а мама не была от него беременна, – он тогда не был достаточно силён, и она могла его бросить. Теперь, почувствовав уверенность, он быстро начал поступать сообразно со своими интересами и желаниями.

Спустя несколько дней после нашего разговора я спросил его, подумал ли он о моём предложении.

– Да, подумал, – медленно произнёс он, а потом заговорил увереннее, – и решил, что не достоин ты этого.

Я пожал плечами.

«И действительно, – подумал я, – с чего вдруг мне взбрело в голову, будто я могу быть достоин говорить «ты» человеку, который на целых двадцать три года старше меня? Он зарабатывает деньги, кормит меня, обувает и одевает. Я всецело от него завишу. Он такой взрослый и умный… но, с другой стороны, год назад он ведь сам предложил называть его на «ты». Что же с тех пор изменилось? Видимо, я как-то неправильно себя веду, видимо делаю много плохого, раз он отмечает, что я „недостоин”».

Когда я только переехал на Светлогорский проезд, в подъезде нашего дома был консьерж. Это казалось мне безумно крутым. На Ленинском никакого консьержа не было, – для него даже места не было предусмотрено. У дяди Гриши, напротив, в подъезде был целый холл с диваном и креслами, а у консьержки Елены Иосифовны была мраморная стойка, как в дорогих отелях, которые я иногда видел в американских фильмах.

У Георгича, нашего консьержа, мраморной стойки не было – только будка за толстым стеклом, откуда он внимательно наблюдал за всеми, кто входил и выходил из подъезда.

Георгич хорошо выполнял свою работу, и поэтому ему не повезло: через пару месяцев после моего переезда в подъезд завалились какие-то пьяные парни, они начали показывать на консьержа, словно он был животным в зоопарке, но он не отреагировал. Тогда ребята начали рисовать на стекле непристойные вещи.

Не выдержав, Георгич вышел, чтобы объяснить им, что так поступать не следует. В ответ на это ребята продемонстрировали консьержу, что действительно делать не следует и, проломив его головой непробиваемое стекло, скрылись.

Георгич потом несколько месяцев лежал в больнице, а когда вернулся, больше не работал консьержем. Иногда я видел его, – в хорошую погоду он часто выходил на улицу подышать воздухом и сидел на лавочке. Это был добрый мужик. И очень вежливый. Но ходил он теперь очень медленно и только с палочкой.

Пока Георгич работал, в подъезде поддерживались чистота и порядок. Не знаю, как ему это удавалось: то ли он сам убирался, то ли не допускал, чтобы другие гадили в подъезде, – так или иначе, первая куча дерьма появилась в лифте уже когда консьерж благополучно восстанавливал многочисленные переломы в больнице.

Впервые наткнувшись на бурый клад, я решил, что чья-то собака не дотерпела. Несколько дней спустя я снова обнаружил коричневый привет неизвестного происхождения и поделился своими наблюдениями с мамой, – конечно же, она мне не поверила. Но через неделю она сама пришла на кухню и сказала:

– Ты был прав. Кто-то срёт прямо в лифте.

– Вообще, сложно этого не заметить, – кивнул я. – Вопрос в том, чья это собака.

– Вариантов не так много, – сказал Игорь. – У нас в подъезде всего две собаки.

– Это не собака, – уверенно ответила мама.

– Ну, для кошки куча слишком большая, – отметил я.

– Потому что это не кошка, – сказала мама. – Это человек.

Мы с Игорем переглянулись, потом вновь посмотрели на маму, оценили серьёзность выражения её лица и захохотали.

– Чего вы ржёте? – спросила мама.

Я представлял, как взрослый мужчина лет пятидесяти заходит в лифт, спускает штаны и начинает гадить. Потом – на середине дороги лифт останавливается, и внутрь пытается войти женщина с ребёнком, но покрасневший от напряжения мужчина вытягивает им навстречу длань и возмущённо произносит «Занято!».

– Пойдём, я покажу, – сказала мама. Мы с Игорем переглянулись и продолжили смеяться. – Пойдёмте, я серьёзно.

Пожав плечами Игорь встал с дивана и пошёл к выходу вместе с мамой, я последовал за ними. Мама нажала на кнопку вызова лифта. Мы с Игорем обменялись недоверчивыми улыбками. Наконец лифт приехал, двери открылись и внутри – ничего не было.

– Видимо, твой человек решил забрать какаху с собой, – сказал Игорь. – Знаешь, как еду в Макдональдсе.

– Это не тот лифт, – ответила мама.

В нашем подъезде было три лифта, обычно приезжал тот, что был ближе всего к месту вызова. При этом один из лифтов был грузовой, – при равной удалённости этот лифт имел приоритет.