Ничего святого

Судья не томила всех слишком долго.

Приговор огласили уже через час. К моему удивлению, к этому моменту в зале судебных заседаний собралось человек тридцать студентов, – все они ждали с нетерпением. Вошёл прокурор и ввели Илюху. Когда зашла судья, все встали, а потом сели, в зале повисла удивительная тишина, – такая тишина была Вначале, ещё до того, как был сказано Слово.

– Курбский Илья Андреевич, – произнесла судья. – Суд признаёт вас виновным в совершении преступления по пункту 3 статьи 228 Уголовного Кодекса Российской Федерации… – я не могу сказать, что меня удивили её слова: после всего сказанного я ожидал именно их, и, всё же, я был обескуражен, – … в связи с тем, что подсудимый не признал своей вины и не способствовал продвижению дела, суд приговаривает вас к десяти годам колонии общего режима. Настоящее решение может быть обжаловано в вышестоящей инстанции. От себя хочу добавить, что через пять лет вы имеете право подать прошение об условно досрочном освобождении. Подсудимый, вам понятен приговор?

– Вполне, – бодрым голосом ответил Илюха.

– В таком случае…

– Ваша честь, я хотел бы просить вас отложить моё заключение на один день, – произнёс Илюха. – Я не планирую обжаловать решение суда и не собираюсь сбегать. Мне нужно закончить дела и попрощаться с близкими.

– Это возможно при внесении залога на сумму 150 тысяч рублей, – сказала судья. – У вас будет 24 часа.

– Я могу считать залогом деньги, которые были изъяты у меня во время обыска? – спросил Илюха. – Там 174 тысячи рублей.

– Можете, – кивнула судья. – Но через 24 часа вы должны явиться.

– Спасибо, – сказал Илья.

– Слушание по делу объявляется закрытым!

Мы вместе с Илюхой и Настей вышли из здания Тверского суда.

– Ну что, какой план? – спросил я.

Я был уверен, что у Илюхи обязательно должен быть разработан план. Просто не могло быть, чтобы у такого парня, как он, не было плана. Но плана у него не было. Мы дошли по бульварам до Никитских ворот и свернули к дому Илюхи. Всю дорогу мы разговаривали, смеялись, рассказали, что теперь живём вместе, я рассказал, как ушёл из дома. Илюха тоже рассказал, как провёл последние месяцы: он больше ни разу не появлялся на поинте и не виделся с Димкой, Коляном, Шреком и остальными, эти ребята просто выпали из его жизни. Он много читал, смотрел и начал рисовать: получалось очень неплохо. Мы зашли к Илюхе домой, и он показал нам свои рисунки.

Пару часов мы просидели у него, а потом он сказал, что ему нужно ещё заехать в одно место и нужно прощаться. Напоследок он отдал мне свои картины, африканские барабаны и серебряную зажигалку.

– Мне это там вряд ли понадобится, – улыбнулся он.

Прежде, чем расстаться, мы с Илюхой крепко обнялись и по старинному русскому обычаю трижды поцеловались.

– Удачи вам! Будьте счастливы! Прощайте!

Илюха закрыл за нами дверь.

Не сговариваясь, мы с Настей спускались вниз медленно, чтобы как можно более остро прочувствовать этот момент, чтобы каждая ступенька врезалась в память, чтобы навсегда запомнить все подробности происходящего.

Выйдя из подъезда, я сел на ступени крыльца, взял барабан и начал играть. Настя села сбоку, опёрлась спиной на моё плечо и заиграла на втором барабане. Мы не знали, что именно играем, – просто импровизировали, но эта музыка, рождавшаяся из отчаяния и надежды, была подобна смерчу внутри песочных часов, – она расходилась кругом в протестном грохоте и дребезжанье стёкол, в возмущении против мирового спокойствия и в безудержной воле сместить вектор судьбы.

Я не мог просто так оставить несправедливости, которая постигла моего друга. Придя домой, я включил компьютер и принялся писать – писать о случившемся, подробно, честно и методично. К четырём утра я закончил длинную статью о несовершенстве судебной системы.

На следующий день я отредактировал статью, убрал шероховатости, исправил ошибки, показал Насте (Она пришла в восторг) и затем отправил текст в редакцию журнала «Итоги».

Через два часа я позвонил в журнал и спросил, получили ли мой текст, но мне так и не дали внятного ответа. Тогда я отправил текст в редакцию журнала «Огонёк», – в редакции мне вежливо объяснили, что сейчас издание переходит на новый формат, и, если у меня срочный материал, мне следует обратиться в другое издание.

Я отправил статью в Российскую газету (там мне сказали, что свяжутся, если мой текст кого-то заинтересовал), затем – в газету «Коммерсантъ» (меня заверили, что статью передали редактору, и в случае чего он мне перезвонит), потом – в журнал «Власть» (мне посоветовали рассмотреть другое издание), потом – в «Ведомости» (меня так и не соединили с редактором).

В итоге я сорвался и отправил текст сразу в три газеты: «Известия», «Газету» и «Новую». Но ни в одном издании мне не ответили: все обещали перезвонить, но никто не перезванивал.

На то, чтобы обзвонить все издания и добиться какого-то ответа у меня ушло два дня. Но никто не взял мой материал.

Я уже решил было идти с этой темой на «Эхо Москвы», когда на мою электронную почту пришло письмо от редактора отдела «Общество» газеты «Известия». Она приглашала меня встретиться у них в офисе на Пушкинской. Я согласился без всяких раздумий. Встреча была назначена на следующий день.

Впервые в жизни я понял, что не знаю, как мне одеться: я должен был выглядеть представительно, но у меня совершенно не было подходящей одежды – только джинсы, футболки и клетчатые рубашки. Я вытащил все свои вещи из шкафа в спальне, свалил их на кровати и начал прикидывать, как же мне нарядиться.

– Солнце, ты собираешься на бал? – спросила Настя (я не слышал, как Она вошла).

– На встречу, – пробурчал я.

– Ну так оденься, как всегда.

– В джинсы и футболку?

– Ну да, – ты же идёшь в газету, а не в банк. Журналисты обычно одеваются чёрт знает как.

– Ты серьёзно?

– Я работаю в журнале и хорошо это знаю, – сказала Она. – Разве что ты собираешься в глянец.

– «Известия» не слишком подходят под эту характеристику.

На следующее утро я пришёл в редакцию газеты в джинсах, кедах и белой футболке.

Редактором оказалась приятная женщина интеллигентного вида, ей было около сорока, она была сдержанно, но очень просто одета и вежливо улыбалась.

– Добрый день, Василий! – поздоровалась она, словно была очень рада со мной познакомиться.

Я вежливо поздоровался в ответ.

– Я внимательно прочитала вашу статью – очень живо написана! – сказала редактор. Я был польщён, а она продолжала: – К сожалению, мы не можем публиковать работы в подобном жанре, она слишком субъективна.

– Она отражает действительность и холодные факты, – отметил я.

– Да, – согласилась редактор, – но эти факты приправлены большим количеством личных размышлений. Наша газета старается быть более объективной. Мы не можем опубликовать материал в таком виде.

– Зачем же тогда вы меня пригласили? – поинтересовался я, хотя, разумеется, понимал, к чему идёт разговор.

– Я подумала, что если статья будет переписана, дополнена комментариями экспертов, представителей судебной и законодательной власти, материал может быть опубликован в нашей газете, – сказала она. – Кроме того, я надеюсь, мы могли бы начать работать на постоянной основе.

– Хотите взять меня на работу?

– У нас сейчас не хватает корреспондентов. Вы студент?

– Да, я студент журфака МГУ.

– На каком вы курсе?

Вопрос был задан спокойным тоном, но ввёл меня в ступор: сказать правду, что я ещё даже не начал учиться или солгать?

– Я только поступил в университет, – сказал я.

– Опыта работы в СМИ, как я понимаю, у вас нет, – спросила редактор.

– Есть, но я не назвал бы это великим опытом, – слукавил я, вспомнив о публикациях, представленных на творческий конкурс.

– В таком случае я могу предложить вам первое время писать для нас внештатно. Вас это устроит? – спросила она.

– Думаю, да.

– В таком случае, сегодня к шести часам жду от вас итоговый материал – без авторских измышлений, с комментариями экспертов и объективной картиной.

– Материал будет, – пообещал я.

Разговор был закончен. Мы поблагодарили друг друга, я уже подошёл к двери, когда она внезапно спросила:

– Скажите, а Гриша Скуратов имеет к вам какое-то отношение?

Что-то в её лукавой улыбке заставило меня предположить, что она знает ответ на этот вопрос. И тем не менее я ответил:

– Нет, не думаю.

Так, неожиданно для самого себя я вошёл в профессию журналиста.

После получения первого гонорара я повёл Настю в ресторан. С детства мне запомнился мексиканский бар на Октябрьской площади, названный в честь знаменитого революционера, – туда нас с бабушкой как-то сводил дядя Гриша. Именно туда мы с ним пошли в день, когда бабушки не стало. Я не обращал внимания на детали в тот последний раз, когда был здесь, но в детстве это место поразило меня своей атмосферностью, и теперь я хотел показать это место Насте.

Должен признать, детские впечатления не обманули меня: бандит, висящий в петле, приветствовал нас у входа, стулья в форме лошадиных стоек у барной стойки и звук летающих мух вместо музыки в туалете – всё это было до удивления атмосферно, волшебно и притягательно.

Настя пришла в восторг от этого места, и я пребывал на вершине блаженства от того, что могу разделить эту радость с Ней. Когда мы поужинали и уже собирались идти домой, я решил присесть на барный стул: мне было интересно, насколько они удобные.

Стулья оказались удобными.

– Что будем пить? – спросил бармен.

– Хочешь текилы? – предложил я.

– Давай, – улыбнулась Настя и лихо села в седло рядом.

– Ого, как запрыгивает, – обронил какой-то мужик средних лет.

Я посмотрел на него уничтожающим взглядом. Настя взяла меня за руку, поднесла к себе мою ладонь и поцеловала её.

– Горячая штучка, – продолжал тот мужик и, спустя несколько секунд добавил: – Горячая сучка.

Бармен поставил перед нами две стопки текилы.

Я сразу же расплатился.

Тот мужик посмотрел на Настю и причмокнул.

Я понимал, что он пьян и не очень следит за собой. Я понимал, что ни мне, ни Насте, по большому счёту, не должно быть никакого дела до какого-то мужика, но я не мог это так оставить.

Этот человек неуважительно отзывался о Насте, он вёл себя пренебрежительно по отношению к Ней, и я просто не мог спокойно выпить свою текилу и пойти домой.

– Что вам надо, милейший? – спросил я его.

– Чё? – пробурчал мужик.

– Я спрашиваю, зачем вы хамите, зачем пристаёте к девушке? – резким тоном произнёс я.

– Относительно неё? – мужик показал на Настю. – Да я ж просто пошутил.

– Советую вам впредь шутить осторожнее, – предложил я.

– А не то что? – мужик встал с барного стула. – Что ты сделаешь, щенок?

Он сделал неувернный шаг в моём направлении.

Я понимал, что он мертвецки пьян и не контролирует себя, но это не имело значения.

– Ты что тут раскомандовался? – продолжал он. – Слова сказать нельзя?

– Про меня можете говорить что угодно, – отчеканил я. – Но если скажете ещё хоть слово про Неё.

– Про эту горячую тёлочку?

Я не знал, как начинаются драки. Мне всегда казалось очень глупым, когда люди начинают друг друга толкать, но вот так взять и дать человеку в морду было для меня дико. Однако слушать его кощунственные речи было ещё более немыслимо. Я решил: пусть сам начнёт. И, чтобы его раззадорить, я собрал всю свою ярость и зарядил короткий и хлёсткий удар ему в челюсть. В момент, когда кулак коснулся его лица, я оттянул руку, чтобы смягчить удар. Но мужчина почему-то упал. Я ожидал, что он встанет, однако он продолжал лежать.

Я подошёл к барной стойке и залпом выпил стопку текилы. Глаза Насти светились удивлением, через которое проскальзывала нежность, какой я прежде не чувствовал. Я взял вторую стопку, осушил её, а потом поцеловал Её.

Бармен наблюдал за происходящим с нескрываемым интересом.

– Думаю, мы пойдём, – произнёс я, положил на чай сто рублей, после чего мы вышли из заведения.

– Ты мой защитник, – нежно сказала Настя, когда мы пришли домой.

– Перестань, – отмахнулся я.

– Но в будущем не надо нападать на других людей.

– Он оскорбил Тебя.

– Это неправда, – покачала головой Настя. – Оскорбить можно лишь того, кто оскорбление принимает. А я его не приняла.

– Но он неуважительно говорил о Тебе.

– Ну и что? Я счастлива, что ты так относишься ко мне, но все остальные люди и не должны относиться ко мне так же. Это было бы ужасно нелепо.

– Прости.

– Тебе не за что извиняться. Мне очень приятно, что ты можешь и хочешь меня защитить, но не надо обращать внимание на людей, которые отравлены злобой и ненавистью к окружающей действительности, не надо принимать их агрессию.

– Ты самое дорогое, что есть в моей жизни, – произнёс я.

И в этот момент я рассказал Ей всё: об отце, о счастливом детстве, о Наташе, о Светлогорском проезде, о наших отношениях с Игорем. Я говорил больше двух часов: мы успели прийти домой и заварить чай на кухне, а Она слушала, не перебивая и не задавая вопросов. Слушая историю моей жизни, Настя внимательно смотрела на меня и лишь изредка отрывалась, чтобы закурить сигарету. Когда мой рассказ был закончен, пепельница была переполнена.

Больше всего я боялся услышать банальные слова ободрения или сочувствия. Я не хотел, чтобы Ей было жалко меня, я не хотел поддержки или тепла, – лишь одно мне нужно было тогда: понимание. И именно его я увидел в Её синих глазах сквозь облако сигаретного дыма.

В этот момент я был безмерно счастлив тем, что Она не обманула моих ожиданий, не стала жалеть меня или говорить «ну теперь это всё позади» – Она просто приняла мою историю в своё сердце и смотрела на меня так же, как до моего рассказа, словно ничего не изменилось.

В знак согласия Она кивнула: в её отношении ко мне действительно ничего не изменилось, Она воспринимала меня таким же, каким я был пару часов назад, потому что за это время я совершенно не изменился. Прошлое оставалось в прошлом, и Настя понимала, что череда всех событий моей жизни сделала меня именно таким, каким она знала меня теперь.

Я хотел, чтобы и Настя рассказала мне о себе, но мне казалось, что будет неправильно спрашивать Её об этом. Нельзя просить человека поделиться самым сокровенным: когда придёт время, он сам всё расскажет. Если же время не придёт, значит, он был к этому не готов.

– Ты действительно хочешь это узнать, Василий? – спросила Она.

– Конечно, – кивнул я. – Ведь это же Ты.

– И я такая именно благодаря всему, что со мной было.

Я ничего не ответил. Мы оба понимали это.

– Если считаешь нужным.

– Мой отец был художником, – произнесла она ровным голосом. – Не таким, как Дали или Пикассо, – он был реалистом, но эту реальность подавал через собственное восприятие, как, впрочем, и любой художник. К сожалению, его восприятие не было близко большинству потенциальных покупателей, и работы отца не пользовались спросом. Художники обычно начинают пить из-за того, что их таланты не признают, но отцу было безразлично, что думают все остальные. Именно поэтому он не стремился рисовать то, что люди хотели увидеть. Именно поэтому мы жили весьма стеснённо. Денег хватало на еду, одежду из секонд-хэнда, на холсты, кисти и краски. Когда мне было тринадцать лет, я узнала, что он болен, но денег на лечение у нас не было. Мать умоляла его нарисовать что-нибудь «стоящее», что-нибудь, что понравится людям, что можно будет продать и найти деньги на операцию. Но отец сказал, что времени осталось слишком мало, а сделать нужно слишком много. На протяжении двух месяцев он почти не отходил от мольберта и написать около сорока картин. Все эти картины ему удалось продать, и у нас появились деньги на лечение, но отец сказал, что уже слишком поздно. На следующий день он умер, строго отложив из заработанных денег сумму на самые скудные похороны, а остальное оставил нам.

Через год мама познакомилась с одним поэтом, который вскружил ей голову и позволил забыть про папу. Очень скоро они поженились, мама уже была беременна от него.

Когда мне было пятнадцать, я стояла перед зеркалом у себя в комнате в одном нижнем белье и отметила, что становлюсь сексуальной. В этот момент мамин муж вошёл в комнату и тоже это отметил. Я не очень понимала, что происходит, но это было явно не так, как я представляла себе свой первый раз. Мама всё знала, но у них уже был ребёнок, и она просила меня не расстраиваться. Когда у меня несколько недель не начинались месячные, я купила тест, который показал две полоски. Самым неприятным и самым ужасным событием в моей жизни был аборт. Мне сказали, что у меня очень низкие шансы забеременеть. Я рассказала об этом маме, а она – своему мужу. На следующий день, уходя на работу, он зашёл ко мне и поздравил меня. В этот момент я поняла, что одним разом это не обойдётся: теперь он будет делать это снова и снова. Как только за ним закрылась дверь, я собрала вещи и ушла из дома.

Какое-то время кантовалась у подруги – затем нашла работу и сняла комнату. Потом я поступила в ГИТИС, но поскольку у меня была московская прописка, общежитие мне не дали. Я начала рисовать карикатуры и писать статьи для пары журналов. Этих денег и стипендии хватило, чтобы снять эту квартиру.

Я быстро поняла, что жизнь слишком коротка, чтобы переживать о прошлом, что будущее не наступило, а значит, его вовсе не существует. И жила одним днём, не задумываясь о будущем, пока 28 марта в мою дверь не позвонил один красивый парень с чистым сердцем и весь в крови.

В конце августа, как это иногда происходит, случился первый за лето холодный день: температура бестактно опустилась до двенадцати градусов, по улице туда-сюда периодически проходил дождь, а мы сидели на широком подоконнике в нашей кухне, пили какао и обсуждали Рождество.

– А давай через пару лет, когда у нас будут деньги, мы встретим Рождество и Новый год в Питере, – предложил я.

– Зачем ждать пару лет, Вась? Давай не будем откладывать на несколько лет и поедем в этом году.

– А на что мы поедем?

– Придумаем. Заработаем, займём, как-нибудь выкрутимся.

– Ну, занимать денег, чтобы поехать в отпуск, – не лучшая затея, – отметил я.

– Нельзя жить вечным «потом». А вдруг завтра мне на голову свалится кирпич, и всё на этом закончится?

И мне тут же стало стыдно за свои слова. Я должен был придумать, как заработать денег, но мы должны были провести Рождество и Новый год в Питере. Тем не менее, чтобы увести беседу в другое русло, я возмутился:

– Что за вздор? Это была бы слишком банальная смерть для тебя. В ней нет ровным счётом ничего поэтического.

– Смерть всегда ужасна своей банальностью, – серьёзно сказала Настя. – Исход всегда один, а какой бы ни была его форма, в нём никогда нет ничего поэтического.

– Ты права, – согласился я. – Смерть всегда отвратительна.

– Не отвратительна, нет. Просто банальна. Но поскольку она не так часто случается с людьми близкими, многие находят её трагичной.

– А ты разве не находишь?

– «Умрёшь. Начнёшь опять сначала. И повторится всё, как встарь», – процитировала Она.

На следующее утро Настя вошла в кухню в тот момент, когда я разливал в чашки свежесваренный кофе. Вопреки обыкновению, она была одета: джинсы, джемпер, носки. По привычке я прикурил сигарету и протянул её Насте, однако она отказалась.

Впервые за всё время нашей совместной жизни Она изменила привычке курить за утренним кофе. Я внимательно посмотрел в любимые синие глаза, чтобы разглядеть в них, в чём дело.

– У меня задержка уже на неделю, – сказала Она, отпив кофе из чашки.

– А у тебя… ну, раньше…

– На день, на два максимум.

Мне, конечно, было семнадцать лет, и это были мои первые отношения, но я прекрасно понимал, что это значит. Настя молча допила кофе и направилась в сторону прихожей.

– Ты куда?

– В аптеку.

– Подожди!

Я последовал за Ней в прихожую, где Она уже натянула кеды.

– Послушай, я очень хочу, чтобы Ты знала, – я говорил, возможно, сбивчиво, но эти слова шли из самого сердца. – Я хочу быть с Тобой всегда. И я хочу, чтобы Ты была матерью моих детей. Я, конечно, не думал, что это случится так скоро, но если Ты сейчас беременна, я буду счастлив через девять месяцев нянчить нашего сына… даже, если это будет дочка.

Её глаза засветились в полумраке гостиной, обдав меня солнечным светом, который Настя всегда несла с собой. Она крепко обняла меня, затем поцеловала с такой нежностью, словно я сказал что-то необычное.

Затем Она повернула ключ в замке и перед выходом произнесла:

– Я люблю тебя.

Глава 4. Рагнарёк

Мне так и не удалось узнать число полосок на Настином тесте, – этому помешал кусок штукатурки, беспардонно проломивший ей голову. Она так торопилась узнать, действительно ли беременна, что на обратном пути из аптеки срезала путь, пройдя под той частью нашего дома, где шла реставрация фасада, и обвалившийся кусок штукатурки надменно нарушил наши планы на жизнь. В Настином случае – абсолютно. Ведь говорят же: поспешишь – людей насмешишь.

Как рассказывал наш дворник, умерла она сразу: когда он подбежал к ней, багряная кровь стремительно расползалась вокруг её огненных волос.

Настя умерла.

Она умерла, но Вселенная продолжала существовать. Как же так? – ведь Она и была вся Вселенная, всё её наполнение и главная движущая сила. Как может быть, чтобы она умерла? Случившееся было фактом, спорить с ним было бессмысленно, и всё-таки я поспорил.

Я знал, что на самом деле Настя продолжает жить: я чувствовал это. Всякий раз, когда Настя была рядом, меня словно обдавало волной света, исходящего из неё. Резонируя в каждой клетке моего тела, он менял структуру и состав атомов, заряжая энергией каждую частицу, каждый отдалённый закоулок моей личности. Я чувствовал присутствие Насти, как чувствуется приход весны, – оно было неуловимо, и вместе с тем просверк его был ярче солнца.

И вот Она умерла, но я продолжал чувствовать Её, продолжал дышать Её воздухом, я смотрел на мир так, как если бы смотрела Она. Её больше не было рядом, но Она направляла меня, и я чувствовал Её присутствие в каждом ударе своего сердца.

Я познал всю полноту чувства к Ней, – оно было намного сильнее самых бескомпромиссных вещей: сильнее Времени, сильнее Пространства и даже сильнее Смерти. Оно, неизъяснимое и великое, было Вечность, Бесконечность и Жизнь, сплетённые воедино. Этого чувства было так много, что оно струилось через меня, переполняло меня, я хотел дарить его каждому встречному, потому что каждый был достоин его.

Настя умерла, но не исчезла из моей жизни. Теперь я сам нёс Её свет в себе, – я словно бы сам стал Ей.

Именно в тот самый момент – в час скорби, когда людям приличествует рыдать от утраты, я ощутил собственную мощь, ощутил безграничную силу в собственном сердце, способную строить и разрушать города. Я осознал, что вся эта мощь находится внутри меня самого, и из своего сердца я могу бесконечно черпать собственное могущество – могущество человека, управляющего собственной судьбой.

Людей всегда восхищают такие герои, как Уильям Уоллес, Жанна д’Арк или Иисус Христос. Каждый из них до последнего отстаивал свои убеждения и принял смерть, чтобы не отказаться от них. Так что же восхищает людей? Сами идеи? Едва ли всякий, кому импонирует Уильям Уоллес, найдёт идею независимости Шотландии достойной причиной собственной смерти.

Дело не в самих убеждениях, а в силе этих убеждений в душе человека, в его готовности во что бы то ни стало следовать им.

Убеждения формируют его личность, а личность есть пропозиция души. Поступки человека, противоречащие его убеждениям, в конечном счёте разрушают его, лишают крыльев и прижимают к земле.

Дух этого человека не вызывает у людей восхищения, равно как и его поступки. Люди воспитаны подсознательно восхищаться истинным величием и могуществом, – восхищаться теми, кто остаётся верен своим принципам и убеждениям. Таким образом, подлинное величие человеческого духа заключено в его цельности, твёрдости и неизменности под давлением обстоятельств.

Одним из таких людей был Илюха.

После нашей последней встречи он никуда не поехал.

Он подождал, пока мы уйдём, затем сделал бутерброд с колбасой, выпил водки и написал мне письмо. Это письмо, адресованное мне, он отнёс на почту и отправил на адрес Насти. Но, поскольку мы редко смотрели почту, письмо я так и не получил.

После Настиной смерти я вынужден был переехать: несколько месяцев жил у дяди, потом нашёл дешёвую комнату в старой хрущёвке, спустя полгода мой сосед съехал, мне предложили снять квартиру целиком, – пришлось снова искать жильё. За несколько лет я переехал раз шесть и лишь недавно снял квартиру на улице Свободы.