Ничего святого

Просто я устал от всего дерьма, которое непрерывно окружало меня на Светлогорском проезде: я устал от бесконечных пиздюлей Игоря, от немотивированной агрессии Наташи, от несправедливости, от необходимости ходить в душ незаметно, я устал сидеть с пустым животом или быстро съедать что-то, когда улыбалась такая возможность, я устал делать вид, что не слышу оскорблений в свой адрес, устал от ремня за тройки в дневнике, я устал держать верхнюю одежду у себя в комнате, чтобы об неё не вытирали ботинки, я устал позволять втаптывать в грязь моё достоинство, и главное, – я устал всё время бояться.

Внезапно я вспомнил тот разговор, который случился у нас с бабушкой более двенадцати лет назад, когда я порвал корону Максима Климина. Неожиданно я вспомнил, откуда я ношу свою фамилию и кем были мои предки. Я вспомнил, что я Василий Скуратов и происхожу из древнего боярского рода. Моего предка боялись три царя.

И как же так получилось, что я столько лет жил под сапогом закомплексованных ничтожеств и позволял им держать себя в страхе?

Когда мне было четыре года, я никого не боялся и чувствовал себя вправе быть свободным. Кто же отнял у меня это право? И я внезапно понял, что главным виновником моих бед был я сам.

Свобода – это святое и неотчуждаемое право каждого человека, как право на жизнь и вероисповедание. Свобода – есть естественное состояние человека, и законы, отрицающие свободу, противоречат его естественной природе.

Но чаще всего люди лишаются свободы не по закону, а по собственному дозволению. Никто не заставлял меня столько лет торчать на Светлогорском проезде. Я не был закован в цепи и не сидел в клетке, от которой у меня не было ключа. Каждый раз, выходя на улицу, я мог уйти и никогда больше не возвращаться, но каждый вечер я стремился успеть в свою тюрьму до девяти часов – чтобы не получить пиздюлей, на которые изначально никто не имел права: я сам своим бездействием и кротостью позволил Наташе и Игорю сделать из меня то, что они сделали. Я сам стал их рабом, когда не противился злу и насилию.

Но вот, неожиданно для себя, я всё понял. И в тот же момент принял решение, что ничто более не заставит меня вернуться туда, кроме желания отомстить.

Я представлял себе, как я сжигаю машину Игоря, как приятно хрустит его череп под железной трубой, как он стонет, просит пощады, и как я ссу на него, а он слишком напуган, чтобы сделать что-то в ответ. Эти мысли были одновременно мне приятны и неприятны. С одной стороны, они были воплощением торжества справедливости, а с другой, – насилие всегда было мне противно.

Но от всех этих мыслей я отвлекался, стоило мне взглянуть на Настю. Взгляд её синих глаз настолько сильно действовал, что меня переставало интересовать что-либо. Когда она была рядом, не было Светлогорского проезда, не было школы, не было Игоря и Наташи, не было одноклассников и ребят из детского дома, не было даже журфака. Когда мы были рядом, были только мы и то, что нас окружает: не было вчера, потому что оно прошло, не было завтра, потому что оно не наступило. Это было состояние вечности, лишённое границ времени и пространства. Когда я смотрел в ультрамарин её глаз, негодование, возмущение, ненависть и всё остальное было за гранью нашего существования: всем этим чувствам не было места в одной Вселенной с этим взглядом, полном счастья, гармонии и удовлетворения.

Её глаза были солнцем: ничего более светлого, тёплого и притягательного я не видел никогда в жизни. Но, в отличие от солнца, смотреть в её глаза можно было без риска для сетчатки: они согревали, но не обжигали, светились, но не слепили, притягивали, но не расплющивали.

Рядом с ней не могло быть никаких бед и потрясений. Никакие войны, революции и стихийные бедствия не повлияли бы на моё восприятие мира, потому что, если она была рядом, всё было правильно, – так, как должно быть, и невозможно, чтобы было лучше, потому что это было состоянием абсолютного счастья, лишённого сравнительной степени. Рядом с ней я был на вершине эндорфиновой эйфории, которую мне не смогли принести ни одни наркотики.

Когда мы с Ней зашли в Третьяковку, я взял Её за руку. Я не мог поверить, что мы с Ней – идём рядом, что я держу Её за руку, словно Она – моя девушка.

Левой рукой, так, чтобы Она не заметила, я ущипнул себя за ухо, – было больно. Неужели это действительно происходит со мной? – удивился я.

Неужели Настя выбрала меня своим парнем? Но ведь я не достоин того, чтобы идти, взяв Её за руку, не говоря уж о том, чтобы целовать Её и…

Если бы Природа была художником, то Настя была величайшим произведением искусства из всех когда-либо существовавших во Вселенной. Как же так вышло, что Она и я, – вспомнить, кем я был ещё вчера утром, – идём, взявшись за руки?

Я посмотрел на Неё – Она приветливо встретила мой взгляд и улыбнулась, обдав моё сердце теплотой экваториального полдня.

И тогда я сказал себе, что, кем бы я ни был раньше, теперь я стану достоин Её. Эта клятва, данная молча самому себе, немедленно потрясла меня своей амбициозностью, поскольку казалась более невозможной, чем мысль побывать на солнце.

Но, если человек когда-нибудь окажется на солнце и сможет выжить, он едва ли захочет вернуться в холодный и тёмный мир планеты, почувствовав тепло и увидев свет звезды в полной мере.

Так и я, обретя Настю, понял, что не хочу никогда быть без Неё.

Состояние человека, его достоинство и сама сущность определяются его восприятием этого мира и себя в этом мире. Не так уж важно на самом деле, какой у человека нос и какой формы у него уши. Куда важнее, какая энергетика от него исходит, а энергетика определяется его восприятием.

Восприятие человека определяет его бытие.

Почувствуй себя королём, и мир примет тебя как короля. Почувствуй себя рабом, и мир закуёт тебя в цепи. Но прежде, чем воспринимать себя кем-то в этом мире, необходимо осмыслить себя кем-то, осознанно или неосознанно. И дать себе право быть и чувствовать себя тем, кем хочешь.

В тот момент я хотел быть тем крутым парнем, который достоин Насти, Её времени, дома и сердца.

И мне было удивительно, что всем мужчинам на свете Она предпочла меня, потому-то я не чувствовал за собой права быть с Ней.

Однако, когда я поклялся стать тем, кто Её достоин, я дал себе это право на том основании, что Она дала мне его. Обычно складывается наоборот. Потому победителям достаются королевы. Львицы льнут к львам, не к агнцам. Но тогда, когда львица предпочтёт агнца, он может узнать, что и ему возможно стать львом, – если посмеет. И в этот момент я посмел.

После Третьяковки мы вернулись к Насте домой на моём любимом 62 троллейбусе. Я хотел поговорить с Ней, когда мы войдём, но у нас это не получилось…

На следующее утро я проснулся, трижды довольный тем обстоятельством, что обнимаю Её. Всё было как надо. Сквозь неплотно задёрнутые с вечера шторы в окно пробивалось яркое воскресное солнце. Нежно поцеловав Настю в шею, я отправился на кухню варить кофе, однако, уже поставив турку на плиту, передумал, выключил огонь и побежал на улицу. Я знал, где находится ближайший цветочный ларёк, – я помнил его с самого детства. Именно там я купил Насте розу – обычную алую розу, с ещё нераскрывшимся бутоном, колючую, как улыбка пираньи. Я не очень понимаю мужчин, которые дарят своим дамам гигантские букеты цветов, когда одной розой можно сказать всё, что нужно. Роза – это цветок гордый и самодостаточный. Он не нуждается в дополнении, как и дарящий его не должен быть красноречив. Именно такие мысли занимали меня, когда я шёл обратно к дому.

Тихо, чтобы не разбудить Настю, я открыл дверь в квартиру, разделся, прошёл на кухню, сварил кофе и сделал бутерброды. Сервировав поднос тарелкой с бутербродами, кофе и розой, я вернулся в спальню, поставил поднос на кровать и нежно прошептал Насте на ухо:

– Доброе утро.

Она открыла глаза: они скользнули по подносу с завтраком, задержались на розе, и затем одарили меня волной света столь яркого, что им можно было бы затмить все звёзды Вселенной.

Она улыбнулась.

В этом мире бесчисленное множество вещей, к которым я стремился раньше, стремлюсь теперь и буду стремиться впредь. Мои амбиции простираются далеко за пределы этого мира, однако ни одно из моих желаний не идёт в сравнение с той неодолимой силой, что толкала меня вызвать Её улыбку. Когда Она улыбалась, ничего в этом мире мне более не было нужно, и я не чувствовал себя счастливее: один лишь просверк света в ультрамарине Её глаз заряжал меня энергией, мощь которой способна строить и разрушать целые города.

За завтраком мы разговорились об исходе Галльской войны и Великом переселении народов, я рассказывал о том, как зарождалась британская нация… мы долго смотрели друг другу в глаза, не произнося ни слова… мы сливались друг с другом в единое целое в стремлении быть вместе как на ментальном, так и на физическом уровне… мы сидели на кухне и пили чай, я гладил её по щеке, а по радио Элис Купер заканчивал припев песни Love is a loaded gun. Я хотел сказать что-то настолько важное, что это было понятно без всяких слов; нежно поцеловав Её в губы, я посмотрел с восхищением в омут этих чарующих глаз, и тут внезапно радио вернуло нас к действительности:

«В Москве десять часов вечера».

– Как быстро пролетел день, – удивился я.

– Я тоже совершенно этого не заметила, – согласилась Она.

Внезапно я понял, что завтра понедельник, и Настя, наверно, должна идти в университет, на работу или ещё куда-то. Я хотел спросить, не мешаю ли я готовиться к завтрашнему дню, однако Она посмотрела на меня с такой теплотой, что я отбросил подобные мысли.

– Завтра будет завтра, – сказала Настя. – А пока нас окружает волшебный воскресный вечер.

– Ты во сколько завтра уходишь? – спросил я.

– В девять. Тебе завтра на учёбу к 8:30?

– Да.

– Значит, придётся тебя разбудить пораньше, – улыбнулась Она.

Я уже хотел сказать: «Ты не против, что я снова останусь у тебя?», но в последний момент передумал: зачем говорить очевидные вещи, если ответ прекрасно известен? И всё же вопрос, что будет дальше, оставался открытым.

– Если завтра после учёбы ты поймёшь, что соскучился, приезжай, – сказала Она.

– Я пойму это, как только мы расстанемся завтра утром, – улыбнулся я.

– Я буду очень рада тебе.

– Понимаешь, дело в том, что я… – я на секунду задумался, подбирая слова, и внезапно понял, что лучше всего для описания моей ситуации подходит избитое как моя физиономия клише: – Ушёл из дома.

В подобной ситуации можно ожидать, что собеседник удивится, спросит, что произошло, выразит сочувствие и постарается поговорить об этом. Но вместо этого Настя просто кивнула и произнесла:

– Как хорошо, что ты пришёл сюда!

Это было сказано без театрального или застольного пафоса, Она просто выразила радость. Но я потонул в сиянии Её слов. А Она продолжала:

– Если тебе некуда идти, ты можешь идти сюда. Здесь тебе всегда рады и тебя всегда примут.

– Насть, я очень – ты даже не представляешь, насколько… – я запнулся. Сложно было говорить такие вещи.

– Василий, ты можешь остаться сегодня, остаться завтра и на сколько захочешь. Это не предложение из жалости и сострадания, – Она улыбнулась, – я чертовски очарована твоим обществом…

Утро понедельника – самое ненавистное время для всех школьников, студентов, работяг и других рабов окружающей их системы. Но даже утро понедельника не может испортить настроение, если вас будит прекраснейшая женщина в мире.

– Я думаю, наступил тот момент, когда тебе нужно узнать номер моего телефона, – сказала Настя, когда мы пили кофе на кухне.

И вот, спустя полгода после нашего знакомства, мы обменялись телефонами. Если бы я не нажрался, как свинья, в день своего дебюта на поинте, если бы записал телефон Насти, когда мы с ней случайно встретились в Гусятниковом переулке, если бы я сделал всё иначе… никому не дано знать, что было бы, если бы всё было по-другому. Но, так или иначе, теперь я сидел на этой кухне, пил кофе с Настей и собирался увидеть её вечером. А значит, вне зависимости от того, что могло бы произойти, я всё сделал правильно.

Настя пообещала закончить пораньше и предложила помочь чем угодно, если это возможно.

– Ты и так сделала меня самым счастливым человеком на свете, – честно ответил я. – И я настолько благодарен Тебе за всё, что Ты делаешь… я даже не знаю, как это выразить…

– Ты прекрасно всё выразил, – улыбнулась Она.

Отставив чашку кофе, я подошёл к Ней, Она встала мне на встречу, – и мы слились в поцелуе.

По дороге в Тушино я размышлял, как же я пойду в школу, если у меня нет учебников. Как я объясню свой внешний вид: в красных клетчатых штанах, панковской толстовке, да ещё и без сменки… это уж не говоря о том, что моё лицо напоминало один большой синяк: оно опухло, словно у алкаша и приобрело яркий фиолетовый цвет, правый глаз не открывался, на переносице появилась горбинка, а губы превратились в две горизонтальных ссадины.

У меня грешным делом мелькнула мысль вообще не ходить в школу, однако, чтобы поступить в университет, мне нужен был аттестат, и если бы я прогулял последнюю четверть, с этим могли быть проблемы. Так или иначе, – решил я, – в школе появиться необходимо.

Вместе с тем я осознавал, что, несмотря на принятое решение покончить со Светлогорским проездом, мне всё-таки придётся подняться в квартиру. Мне нужны были мои вещи. Спонтанно уйти из дома – бесспорно, красивый шаг, однако ходить каждый день в одних и тех же трусах (пускай Настя заботливо и стирала их вечером) было уже не так красиво.

Любой красивый поступок чаще всего корректирует суровая действительность, – она подобна поручику Ржевскому, который напоминает высшему обществу о низменных вещах, присущих всем живым тварям.

Пока я ехал в метро, я представлял, как заявлюсь в квартиру 153 и суровым голосом скажу Игорю: «Мне нужны моя одежда, ботинки и книги», – мотоцикла ведь у меня не было. Но всё та же реальность корректировала мои планы по мере приближения к Светлогорскому проезду, он был словно Мордор: чем ближе я был к нему, тем меньше решимости и уверенности в себе я ощущал. Предстоящая встреча с Игорем была для меня подобна взгляду во Всевидящее Око… но, помимо него, существовали и другие глаза: синие, глубокие, как океан, и яркие, как само Солнце. Стоило мне только подумать о Насте, реальность преобразилась. Пускай я и шёл в логово дракона, но впереди меня ждала принцесса. И если так, то мне, как рыцарю без страха и упрёка, нужно снести все невзгоды, пройти через опасности, подстерегающие в пути, ведь без них подвиг не был бы подвигом.

Выйдя из автобуса на остановке «Светлогорский проезд», я прошёл мимо дома номер 7 и направился в школу: у меня не было чёткого плана, точнее говоря, у меня вовсе не было плана, но интуиция подсказывала мне, что начать нужно именно отсюда.

Я уже подошёл к школьным воротам, когда меня окликнул знакомый голос:

– А почему без сменки?

Я улыбнулся. Из тысячи вопросов, которые мне мог задать заботливый дядя, он выбрал именно этот.

Гриша стоял, облокотившись на капот своего «Дефендера» и курил сигарету.

– Ты что здесь делаешь?

– Собирался поздравить тебя с днём рождения, а ты не подходишь к телефону. Твоя мама мне обзвонилась: хотела с тобой поговорить, но это у неё так и не вышло. Я и сам пытался тебе дозвониться, но ты отключил телефон, – дядя бросил бычок на землю и затушил его тяжёлым ботинком.

– Ну, – ответил я. – Выходные получились насыщенные.

– Я вижу, – рассмеялся Гриша. – Кто это тебя так разукрасил?

Шутливый тон дяди поднял мне настроение. Он не осуждал меня, не сочувствовал и не видел в моём лице чего-то ужасного.

– Какие-то отморозки, – сказал я.

– Надо полагать. И сколько их было?

– Восемь. Взрослые.

– А вас?

– Семеро… точнее, двое… ну, то есть сначала нас было семь…

– А потом пятеро убежали, – понимающе кивнул Гриша.

– Именно. Они хотели отнять у меня флаг.

– Флаг?

– Ну да, флаг. Мне подарили на день рождения флаг, понимаешь? Весёлый Роджер. И эти уроды хотели отнять мой флаг… Но я им его так и не отдал.

– Ну что ж. Вполне достойно. А ты, что же, ходил и размахивал Весёлым Роджером? – улыбнулся дядя. – Разве не знаешь, что по морским законам, любой корабль имеет право открыть огонь по судну под Весёлым Роджером без предупреждения?

– Серьёзно?

– Да, это правило до сих пор не отменили.

– Я этого не знал.

– Но в любом случае незнание закона не освобождает от ответственности.

– Но это же флаг!

– Знаю. В конце концов, знамя, которое прячут в кармане, это не знамя, а носовой платок, – произнёс Гриша.

– Да ты философ, – улыбнулся я.

– Эмиль де Жирарден был философ. А я просто хорошо учился, – ответил он.

Я подумал, что тоже хочу хорошо учиться в университете и стать таким же, как Гриша.

– Угости сигаретой, – попросил я.

– «Дяденька, папироски не найдётся?» – рассмеялся он, вынимая пачку из кармана.

Мы с ним закурили.

– Твоя мама ждёт, когда ты придёшь домой, – сказал Гриша. – И этот разговор будет не из приятных.

Я глубоко затянулся и не спеша выпустил изо рта дым.

– Я ухожу из дома, – отчётливо произнёс я.

– Можно поинтересоваться, куда? – спокойно поинтересовался дядя.

– К девушке.

– Неплохо, – одобрительно улыбнулся Гриша. – Она живёт одна?

– Да.

– А что будешь делать, когда вы расстанетесь?

– Мы не…

– Понятно, – примирительно кивнул дядя. – Мама, как я понял, пока не в курсе.

– Пока нет.

– Не думаю, что её это обрадует.

– А я, наоборот, думаю, все будут только счастливы, если я, наконец, отсюда свалю, – с жаром ответил я.

– Ты несправедлив, – покачал головой дядя. – Твоя мама, конечно, не ангел, но она тебя любит. И любовь матери, в отличие от любви девушки, постоянна.

– Ты не понимаешь. Я ухожу не к девушке. Я ухожу отсюда.

Гриша снова достал пачку сигарет. Мы снова закурили.

– Не стоит рубить сплеча, – затягиваясь, сказал дядя.

– В некоторые моменты как раз стоит рубить именно сплеча, чтобы сразу отсечь всю скверну.

– Ты хорошо подумал?

– Я думаю об этом уже восемь лет. И последние два года – особенно.

Не знаю, что именно тронуло Гришу: сами слова, интонация, с которой они были произнесены, или мой внешний вид, – но я вдруг почувствовал, что спор окончен.

– Хреново тебе здесь, да? – густым ровным тоном спросил дядя.

«Неужели он понимает? – подумал я. – Неужели он действительно понимает, насколько плохо мне здесь? И неужели я ошибался, и он готов помочь мне, не отвернуться, не сделать вид, что это его не касается? Неужели он действительно… неужели?..»

Эмоции подкатили к горлу, и я смог лишь выдавить из себя смятое «да».

– А теперь давай начистоту, – медленно, как в тот день, когда умерла бабушка, произнёс Гриша. – Это Игорь тебя так оприходовал?

На секунду я представил себе, что будет, если я сейчас отвечу утвердительно. Все мои многолетние юношеские мечты о том, как дядя Гриша встаёт на мою защиту, как он врывается на Светлогорский проезд и разбивает Игорю морду, а потом мы с ним вместе уходим…

Гриша затянулся. Мне на мгновение показалось, что кругом потемнело, воздух стал вязким, как кисель, словно дядя с табачным дымом втянул в себя большую его часть. Огонёк сигареты отразился в его зрачках, словно ядерный взрыв. Я никогда раньше не видел такой свирепой безудержной ярости. Один только вдох человека вместил в себя вековой запас ненависти целого народа. Ни Наташа, ни Игорь, ни те уроды, что избили меня, не были способны на ту жестокость, которой в тот момент сияли глаза моего дяди: в них отражался мир, куда входящие оставят упованья.

– Нет, – я покачал головой. – Это правда сделали какие-то отморозки на улице. Но я больше не могу здесь оставаться по другим причинам.

– Понятно, – с табачным дымом, который выдохнул Гриша, в воздух вернулась весенняя свежесть. – Ну что, пойдём заберём твои вещи.

Он беззаботно подмигнул мне, словно эти глаза несколько секунд назад и не горели пламенем, что с Вечностью пребудет наравне.

– Давай! – тотчас же согласился я.

– У тебя сумки есть, чтобы всё утащить?

– Есть, но я не уверен, что всё поместится, – ответил я.

И снова мой план разбивался о беспристрастную действительность. Я тысячу раз представлял себе, как вернусь на Светлогорский проезд за вещами, что скажу Наташе или Игорю, если встречу их, как гостеприимно предложу всем гореть в огне, покидая этот ненавистный кров. Однако, упоённый размышлениями о том, как я буду сжигать мосты, связующие с омерзительным прошлым, я совершенно забыл о такой малости, как сумки, в которых нужно будет унести свои вещи. Мне повезло: у Гриши в багажнике завалялось несколько икеевских пластиковых сумок.

Мы вошли в подъезд и прошли к лифтам. Лифт уже спускался вниз откуда-то сверху. С каждым мгновением я думал: а что, если сейчас приедет лифт, и из него выйдет Игорь, или – ещё хуже – женщина, которая меня родила?

Лифт спускался медленно: четырнадцатый этаж. Тринадцатый.

А правда, что сказать, если мы столкнёмся с Игорем лицом к лицу?

Одиннадцатый. Десятый. Девятый.

А если это будет Наташа?

Седьмой.

Она же сразу набросится на меня.

Пятый.

Начнёт орать.

Четвёртый.

Я ведь даже не успею ничего объяснить.

Третий.

Только стоит мне открыть рот, как она…

Второй.

А если Игорь…

Двери открылись.

Из лифта вышла Катя, которая жила на 21 этаже. Она была одна.

Мы вошли в лифт.

Теперь меня начали одолевать мысли: а если мы столкнёмся с Наташей или Игорем на лестничной клетке? Что тогда?

– Ты чего раскис? – спросил Гриша.

Он выглядел бы серьёзным, только уголки рта были слегка приподняты, словно он не придавал особого значения происходящему. По большому счёту я просто-напросто решил в семнадцать лет уйти из дома. Что здесь такого?

Лифт остановился. Двери открылись. Мы были на девятнадцатом этаже. Никого, кроме нас, на площадке не было.

– Подожди меня здесь, ладно? – попросил я.

Я не знал, как развернутся события, если я вдруг встречу Игоря, и я решил заранее избежать фатального исхода.

– Ну, давай, – пожал плечами Гриша. – Только двери оставь открытыми.

Я кивнул, взял у него икеевские сумки и подошёл к двери, ведущей от лифтов к общему коридору, открыл её. Внутри никого не было. Дверь в квартиру 153 была первой по коридору.

Я сделал вдох, посмотрел на дядю, – он ободряюще кивнул.

Я аккуратно вставил ключ в замочную скважину. Повернул замок дважды. Вытащил ключ. Только бы на внутреннюю щеколду не было закрыто. Плавно нажал на ручку. Дверь открылась.

Я вошёл. Закрыл дверь за собой, однако запирать её не стал.

Решив не разуваться, я прошёл в коридор.

Я слышал какое-то копошение в кабинете, – значит, Игорь был дома.

Пройдя в свою комнату (двери были открыты), я постарался закрыть их, затем начал вытаскивать свои вещи и аккуратно укладывать их в икеевские сумки. Я брал только небоходимое: трусы, носки, футболки, куртки, свитера, джинсы, обувь. В своём шкафу я нашёл большую старую спортивную сумку: туда я сложил нижнее бельё, майки, свитера. В школьный рюкзак я собрал все учебники, тетради, дневник и другие принадлежности.

Оставались ещё книги. Все взять было невозможно. Я освободил коробку от роликовых коньков и убрал туда Джека Лондона и Диккенса. Чтобы вместить Клайва Льюиса, Уолтера Скотта, Шекспира, Стивенсона и Теккерея, пришлось опорожнить несколько обувных коробок.

Остальное?

Компьютер, телевизор, магнитофон, отживающий век MP3-плеер, многочисленное дерьмо, которое было жизненно необходимо – всё было слишком громоздким и малоприменимым в моей будущей жизни. А значит, это теперь уже были не мои вещи. Надев на плечо спортивную сумку и взяв в руки самую большую коробку с книгами, я направился к выходу.

Двери комнаты открылись достаточно громко – одна ударилась о стену, смежную с кабинетом. Из кабинета появился Игорь.

– Далеко собрался? – спросил он спокойным голосом.

– Я уезжаю, – ответил я, и вытащил сумки в коридор к лифтам.

Затем я вернулся в комнату за икеевскими пакетами. Когда я шёл с ними по коридору – там уже стояла Наташа. Она ничего не говорила: просто смотрела на меня в недоумении.

– Что ты делаешь? – наконец произнесла она.

– Твой сын уезжает, – неожиданно флегматичным тоном ответил ей Игорь.

– Как? Вася, ты куда?

Ничего не отвечая, я вынес сумки на площадку с лифтами и вернулся за оставшимися коробками.

– Вася, что с тобой? – спросила Наташа, войдя в комнату, которая несколько лет служила мне утлым убежищем от нападок окружавшей меня действительности.

Поставив все коробки одна на другую, я взял их и понёс прочь из этих ненавистных стен.