скачать книгу бесплатно
Когда ребенок впервые застает взрослого за неблаговидным поступком или ловит на лжи и в его маленькую смышленую головку приходит понимание, что взрослые вовсе не обладают выдающимся умом, их суждения не всегда мудры, образ мыслей бывает неправильным, а приговоры несправедливыми, детскую душу охватывает отчаяние и смятение. Кумиры свергаются с пьедесталов, и чувство безопасности утрачивается. Что касается падения с пьедестала, то речь идет не о мягкой посадке, нет, низвергнутые кумиры либо разбиваются вдребезги, либо безнадежно вязнут в зловонной грязной жиже. Установить их на прежнее место стоит огромных трудов, и никогда больше они не обретут прежнего блеска и величия. Мир ребенка тоже не вернется к первозданному состоянию и не обретет прежней чистоты и цельности. Взрослеть в таких условиях мучительно больно.
Адам разоблачил отца, и дело не в том, что тот изменился. Другим стал сам Адам. Как любое здоровое живое существо, он ненавидел дисциплину и порядок, но их существование было оправданным, целесообразным и неизбежным, как корь, которую бессмысленно не принимать или проклинать, к ней можно испытывать только тихую бессильную ненависть. А потом в один прекрасный день Адама вдруг осенило, что методы, которых придерживается отец, не имеют ничего общего с окружающим миром и представляют важность лишь для самого Сайруса, и не важно, как к ним относятся окружающие. Бесконечная муштра и занятия военным делом придуманы не во благо сыновей и служат единственной цели – сделать Сайруса важным человеком. И тут внутренний голос снова подсказал Адаму, что на самом деле отец важным человеком не является. Обычный маленький человечек, но на редкость целеустремленный и обладающий огромной силой воли, нацепивший на себя для пущего шика нарядный гусарский кивер, чтобы казаться повыше. Кто знает, как ребенок делает подобные открытия? Случайный взгляд, нечаянно всплывшая на поверхность ложь или минутная неуверенность? И вот уже в его глазах кумир свергнут с пьедестала.
Адам рос послушным ребенком. Все его существо противилось любому проявлению насилия, он ненавидел скандалы и напряженное молчание в доме, которое угнетает и давит хуже самой громкой ссоры. Мальчик стремился к спокойной жизни, не проявлял жестокости и всячески избегал конфликтов, а потому приходилось прятать свои чувства, так как в любом человеке в той или иной мере живет склонность к насилию. Он скрывал переживания, отгородившись непроницаемой завесой, и по безмятежному взгляду ясных глаз никто не догадывался, какая богатая и насыщенная жизнь бурлит за ней. Это не защищало от оскорблений и нападок, но помогало воспринимать их менее болезненно.
Сводный брат Чарльз, младше Адама немногим больше года, унаследовал отцовскую самоуверенность и напористость. Он родился спортсменом – от природы ловкий, с великолепной координацией и неуемным желанием всегда одерживать победу, которое и способствует успеху в жизни.
Чарльз побеждал Адама во всех соревнованиях, независимо от того, требовалось ли там мастерство, физическая сила или сообразительность. Он выигрывал с такой легкостью, что вскоре утратил интерес к играм с братом и отправился искать достойных соперников в компании других детей. В результате между мальчиками возникла взаимная привязанность, больше похожая на любовь брата и сестры, чем на дружбу двух братьев. Чарльз дрался со всеми мальчишками, посмевшими обидеть Адама, и, как правило, выходил победителем. Он защищал сводного брата от крутого нрава отца, всячески выгораживая его, и даже, случалось, брал вину на себя. Чарльз испытывал к Адаму особое чувство нежности, которую люди обычно питают к существам беззащитным, наподобие слепых щенков или новорожденных младенцев.
А Адам выглядывал из-за завесы, скрывающей его мысли, и изучал окружающий мир и людей сквозь бездонные колодцы глаз. Вот взять хотя бы отца. Поначалу он казался грозным одноногим великаном, по праву занимающим пьедестал, чтобы маленькие глупые мальчишки чувствовали себя еще ничтожнее и в полной мере осознали собственную глупость. После низвержения с пьедестала Адам увидел в отце приставленного к нему с самого рождения жандарма, которого можно обмануть, обвести вокруг пальца, но возражать и вступать с ним в спор нельзя. В бездонных глазах-колодцах сводный брат Чарльз представал сверкающим яркими красками существом удивительной породы, проворным и ловким, с сильными мускулами. Он словно явился из другого мира и вызывал такое же восхищение, как потягивающаяся с ленивой грацией грозная черная пантера, и никому не придет в голову сравнивать себя с ней. У Адама также никогда не возникало желания откровенничать с братом, поведать ему о своих чаяниях, неясных мечтах, замыслах и тайных радостях, скрывающихся по ту сторону глаз-колодцев. Все равно что изливать душу приглянувшемуся дереву или пролетающему над головой фазану. Общество Чарльза доставляло Адаму радость сродни той, что испытывает женщина, владеющая крупным бриллиантом. Он зависел от брата, как упомянутая владелица редкого бриллианта зависит от игры, блеска и цены своего сокровища, вселяющей чувство уверенности и надежности, но любовь, привязанность и способность сопереживать оставались выше его понимания.
По отношению к Элис Траск Адам испытывал тщательно скрываемую стыдливую нежность. Он знал, что Элис ему не родная мать, слышал это много раз. По тону, которым говорилось о посторонних вещах, мальчик понял, что когда-то у него была мать, которая совершила постыдный поступок. Наверное, забыла вовремя накормить и загнать в курятник кур или промахнулась, стреляя по мишени, установленной в роще. И из-за этой оплошности ее теперь здесь нет. Иногда Адаму приходило в голову, что если бы он знал, какой грех совершила мать, то без колебаний последовал бы ее примеру, только бы оказаться подальше от дома.
Элис с обоими мальчиками обращалась одинаково, кормила и следила, чтобы они ходили опрятными, а все остальное оставляла отцу, который ясно и недвусмысленно дал понять, что физическое и умственное воспитание детей является его исключительным правом. Даже хвалил и ругал детей только он сам. Элис никогда не жаловалась, не затевала ссор, ни разу не рассмеялась и не заплакала. С ее губ, привычно сомкнутых в тонкую линию, не сорвалось ни единого возражения или предложения сделать что-нибудь по-своему. Но однажды, когда Адам был еще совсем маленьким, он незаметно для Элис зашел на кухню. Мачеха штопала носки и улыбалась. Адам тихонько выскользнул из дома и побежал в рощу, где у него имелось тайное укрытие под одним из пней. Там он заполз в ямку между дающих надежную защиту корней.
Потрясение было так велико, будто он застал Элис без одежды. Из груди Адама вырывалось прерывистое дыхание. По сути дела, Элис действительно предстала перед ним обнаженной и беззащитной в тот момент, когда улыбалась. Как только она осмелилась на такую шалость?! И Адам страстно потянулся к ней всей душой, сам не понимая, что происходит. Тоска обездоленного сироты по материнской ласке, желание посидеть на мягких коленях, почувствовать нежные прикосновения любимых рук, прижаться к теплой груди с упругим соском и услышать голос, в котором звучат любовь и сочувствие. Все переживания слились в сладкое, щемящее душу чувство тревожного ожидания, но Адам не знал о существовании таких простых вещей, а как можно тосковать о том, с чем никогда не приходилось сталкиваться?
Разумеется, Адаму не раз приходило в голову, что он ошибся, поддался обману, созданному игрой света и теней. Тогда он снова восстанавливал запечатлевшуюся в памяти картину и ясно понимал, что у Элис улыбались не только губы, но и глаза. Значит, свет здесь ни при чем, и обмануться дважды нельзя.
С тех пор Адам стал следить за каждым шагом мачехи, как во время хитроумной игры, когда караулил сурков на холме. День за днем он часами вылеживал, припав к земле, и выжидал, когда старые пугливые сурки вынесут детенышей погреться на солнышке. Он тайно шпионил за Элис, наблюдая краешком глаза за ее поведением, и в очередной раз убеждался в своей правоте. Да, ошибки быть не могло.
Когда Элис оставалась одна и была уверена, что ее никто не видит, она давала волю фантазии и тихо улыбалась. Адам не переставал удивляться ее способности мгновенно стереть улыбку с лица и запрятать куда-то очень глубоко, как сурки прячут в норку беззащитных малышей.
Адам бережно хранил драгоценное открытие в сокровенных уголках души и намеревался каким-либо образом отблагодарить за полученную радость. Элис вдруг стала находить подарки наподобие пары гвоздик, яркого перышка из птичьего хвоста или кусочка зеленого сургуча в самых неожиданных местах: то в корзинке для рукоделия, то в потрепанной сумочке, то просто под подушкой. Поначалу находки пугали, но вскоре она привыкла, и когда обнаруживала очередной неожиданный дар, лицо на мгновение озарялось знакомой улыбкой, которая тут же гасла, подобно форели, которая, блеснув чешуей, исчезает в глубине пруда.
Больше всего кашель донимал Элис по ночам, такой громкий и надрывный, что Сайрусу в конце концов пришлось перевести жену в другую комнату, а иначе он не смыкал ночью глаз. Но он часто навещал Элис, прыгая босиком на одной ноге и придерживаясь за стену, чтобы не упасть. Мальчики слышали, как содрогается дом, когда отец скачет к кровати Элис, а потом возвращается назад.
Взрослеющий Адам больше всего на свете боялся дня, когда его заберут в армию, а отец при каждом удобном случае напоминал, что этот день не за горами. Ведь именно Адаму нужно пройти армейскую школу, чтобы стать настоящим мужчиной, потому что Чарльз и без этого уже успел им стать. Действительно, даже в свои пятнадцать лет Чарльз был взрослым мужчиной, с которым опасно связываться, а ведь Адаму уже исполнилось шестнадцать.
3
С годами привязанность между братьями росла. Пожалуй, Чарльз относился к Адаму с некоторым пренебрежением, но за ним скрывалось желание защитить. Однажды вечером мальчики играли во дворе перед домом в новую игру «чижик». Маленький колышек кладется на землю, и играющий ударяет по одному концу битой. Колышек взлетает в воздух, и в это время его нужно отбить как можно дальше.
Адам не отличался особой ловкостью в играх, но на сей раз, по счастливой случайности, умудрился обыграть брата. Четыре раза подряд он отбил колышек дальше, чем Чарльз. Чувство одержанной победы было новым и необычным, и, опьянев от радости, Адам перестал следить за настроением брата, как привык делать. Он отбил колышек в пятый раз, и тот, жужжа, словно пчела, улетел далеко в поле. Адам повернул счастливое лицо к брату и застыл на месте, будто внутри что-то оборвалось. Злоба, исказившая лицо Чарльза, пугала.
– Все вышло случайно, – смущенно пролепетал Адам. – Больше мне этого ни в жизнь не повторить.
Чарльз положил колышек на землю, ударил битой, и когда тот взлетел вверх, размахнулся еще раз – и промазал. Он медленно двинулся на Адама, буравя его пустыми холодными глазами. Адам в ужасе попятился. Повернуться и броситься наутек не хватило смелости, так как Чарльзу ничего не стоило его догнать. Он медленно отступал, чувствуя, как все внутри сжимается от страха, и тщетно пытаясь проглотить застрявший в горле комок. Чарльз подошел совсем близко и ударил брата битой по лицу. Адам зажал руками разбитый нос, из которого хлынула кровь, а Чарльз снова замахнулся и с такой силой ударил по ребрам, что едва не вышиб из него дух, а потом огрел по голове и сбил с ног. Адам без чувств упал на землю, а Чарльз изо всей силы пнул его в живот и ушел.
Через некоторое время Адам пришел в себя. Грудь болела, дышалось с трудом. Он попытался сесть и снова упал от пронзившей живот боли. Юноша заметил в окне Элис. Никогда прежде не видел он на лице мачехи такого выражения. Адам не мог определить, что оно означает. Ни следа обычной покорности и мягкости. Скорее ненависть. Элис поймала его взгляд, задернула занавеску и отошла от окна. Адам с трудом поднялся на ноги и, согнувшись, пошел на кухню, где его уже ждали таз с горячей водой и чистое полотенце. В соседней комнате надрывно кашляла мачеха.
Чарльз обладал замечательной способностью никогда не чувствовать за собой вины, что бы ни случилось. Он ни словом не обмолвился об избиении брата и, похоже, даже не вспомнил об этом происшествии. Однако Адам приложил все усилия, чтобы больше никогда и ни в чем не превосходить Чарльза. Исходящую от брата угрозу он чувствовал всегда, но сейчас ясно осознал, что выигрывать у него ни в коем случае нельзя, разве только чтобы потом убить Чарльза. А Чарльз не мучился угрызениями совести, он просто нашел самый простой способ выплеснуть переполнявшие его чувства.
Чарльз не рассказывал отцу об избиении, Адам тоже хранил молчание, не говоря уже об Элис. Однако Сайрус каким-то образом обо всем узнал. В последующие месяцы он обходился с Адамом на удивление мягко, разговаривал ласковее обычного и больше не наказывал. Почти каждый вечер он вел с Адамом нравоучительные беседы, но без прежней неистовости и жестокости. Доброта отца пугала Адама гораздо больше привычной суровости, и юноше казалось, что его собираются принести в жертву и напоследок перед закланием окружают заботой и лаской. Именно так ублажали людей, предназначенных в жертву богам, чтобы они с радостью взошли на жертвенный алтарь, а не гневили богов унылым видом.
Сайрус терпеливо посвящал Адама в тонкости солдатской службы, и хотя его познания основывались больше на теории, а не на личном опыте, он хорошо разбирался в вопросе и рассказ получался толковым. Он поведал сыну о печальной, но в высшей степени достойной судьбе солдата, о необходимости его существования по причине грехов, в которых погрязло человечество. По словам Сайруса, солдат несет в себе кару за моральное несовершенство людей. Похоже, в процессе рассказа Сайрус открывал многое и для себя, так как из его речей исчез ура-патриотизм и неуемная воинственность прежних лет. Он считал, что от солдата не случайно требуют полного повиновения и покорности. Тогда и в роковой час он безропотно пойдет на бессмысленную омерзительную смерть, проявив смирение в последний раз. Сайрус беседовал с Адамом наедине, не разрешая Чарльзу присутствовать во время их разговоров.
Однажды ближе к вечеру Сайрус взял Адама на прогулку и обрушил на сына шквал мрачных умозаключений, сделанных за долгие годы размышлений и научных изысканий, которые подняли в душе юноши волну кромешного ужаса.
– Ты должен уяснить, – нравоучительным тоном начал Сайрус, – что из всех людей на белом свете солдат является самым безгрешным, так как на его долю выпадают наиболее тяжкие испытания. Попробую объяснить понятнее. Посуди сам, во все времена людей учили, что убийство себе подобных является непростительным злом. Любого человека, совершившего убийство, следует предать смерти, так как это великий грех, возможно, самый страшный из всех, что есть на свете. И вот мы призываем солдата, вкладываем ему в руки орудие убийства и говорим: «Пользуйся им на свое усмотрение, по-хозяйски». Мы не контролируем его действия и никак не сдерживаем. Иди, убивай себе подобных существ из другого рода-племени, чем больше, тем лучше. А уж мы тебя вознаградим за нарушение заповеди, которую учили соблюдать с детства.
Адам облизнул пересохшие губы, намереваясь задать отцу вопрос, но сумел это сделать только со второй попытки:
– Но почему они так поступают? Почему все так устроено?
Слова сына тронули Сайруса до глубины души, и он заговорил тоном, которого Адам от него прежде не слышал.
– Не знаю, – честно признался Сайрус. – Я многое изучил и, возможно, понял, как устроен мир, но не имею ни малейшего представления, почему происходит так, а не иначе. И тебе не следует ждать от людей понимания того, что они совершают. Ведь многое делается бессознательно, так же как пчела производит мед или лиса обмакивает лапы в ручье, чтобы сбить со следа собак. Разве лиса может объяснить свое поведение или пчела помнит о прошедшей зиме и ждет наступления следующей? Когда я понял, что ты должен идти в армию, то решил положиться на волю случая и дать тебе возможность до всего дойти самому. Но потом подумал, а не лучше ли попробовать тебя защитить и поделиться немногими знаниями, которые у меня имеются. Теперь уже совсем скоро. Ведь ты достиг нужного возраста.
– Не хочу, – выдохнул Адам.
– Уже совсем скоро, – повторил отец, словно не расслышав его слов. – Хочу заранее предупредить, чтобы потом не удивлялся. Сначала с тебя сдерут всю одежду, но этим не ограничатся. Тебе не оставят ни капли чувства собственного достоинства, и ты утратишь естественное право жить по своему усмотрению, как ты его понимаешь. Заставят есть, спать и справлять нужду рядом с другими людьми, а когда снова оденут, ты не сможешь отличить себя от остальных. Нельзя даже повесить на грудь какой-нибудь значок, чтобы выделиться из толпы.
– Не хочу так жить, – заявил Адам.
– Через некоторое время, – продолжил Сайрус, – ты станешь думать и говорить, как все остальные, и поступать так же, как они. В любом отступлении от общих правил почувствуешь угрозу для всей толпы одинаково мыслящих и одинаково действующих людей.
– А если я не соглашусь?
– Да, иногда случается и такое. Время от времени находятся люди, которые не желают выполнять то, что от них требуют. И знаешь, что тогда случается? Вся огромная машина направляет свои усилия на равнодушное и планомерное уничтожение этой непохожести. Твою душу, нервы, тело и разум будут сечь железными прутьями, пока не выбьют опасное инакомыслие. А если все-таки не покоришься, тебя просто изрыгнут и оставят смердеть на обочине, уже не частицу армии, но и не освободившегося от нее человека. С армией лучше не спорить, она действует так в целях самозащиты. Такая потрясающе бессмысленная и лишенная всякой логики машина, как армия, не может допустить сомнений, которые ослабят ее ряды. Однако если отбросить в сторону ненужные сравнения и издевательские насмешки, то медленно, но верно приходишь к выводу, что в армии имеются свой резон, логика и даже некая пугающая прелесть. Человек, который не принимает существующую в армии систему, совсем не хуже, а порой и лучше других. Слушай хорошенько, потому что я долго над этим размышлял. Некоторые, окунувшись в наводящую тоску рутину солдатской службы, быстро сдаются и теряют индивидуальность, но такие и прежде ничего путного собой не представляли. Может, и ты из их числа. Но есть и другие, они тоже погружаются с головой в общее болото, а потом всплывают на поверхность более цельными натурами, чем были раньше, потому что… потому что избавились от мелочного тщеславия и приобрели неоценимое сокровище, став единым целым со своей ротой или полком. Если падаешь так низко, то сумеешь и подняться на высоту, о которой не мечтал, и познаешь святое счастье дружбы, сродни общению с небесными ангелами. И вот тогда ты сможешь узнать, чего стоит любой человек, даже если он молчит. Но достигнуть этого можно, лишь опустившись на самое дно.
По дороге домой Сайрус свернул влево и направился в рощу. Уже смеркалось.
– Видите тот пень, отец? – сказал вдруг Адам. – Я часто прятался между корней с той стороны, когда вы меня наказывали или если было просто паршиво на душе.
– Пойдем посмотрим, – предложил отец, и Адам подвел его к пню. Сайрус взглянул на углубление между корнями, похожее на гнездо. – Я давно знаю об этом тайнике, – признался он. – Однажды, когда ты пропадал слишком долго, я догадался, что у тебя есть тайное убежище, и вскоре нашел его. Сердцем чувствовал, какое место ты для него выберешь. Видишь, как притоптана земля и вокруг оборвана трава? Когда ты тут скрывался, то сдирал кору и разламывал ее на кусочки. Я сразу понял, что это здесь.
Адам с изумлением уставился на отца:
– Но вы ни разу не пришли сюда за мной.
– Да, – согласился Сайрус. – А зачем? Так можно любого довести до крайности, но я на это не пошел. Перед смертью человеку всегда нужно оставить хотя бы один путь к спасению. Запомни мои слова! Думаю, я и сам понимал, как жестоко с тобой обошелся, и не хотел подталкивать к последней черте.
Отец и сын быстрым шагом шли через рощу.
– Хочется столько тебе рассказать, – признался Сайрус. – Потом я все забуду. Так вот, солдат жертвует многим, чтобы получить взамен нечто очень ценное, и ты должен это понять. Со дня появления на свет сама обстановка, существующие в природе законы и правила общения людей учат ребенка защищать свою жизнь. Поначалу им движет великий первобытный инстинкт самосохранения, и все вокруг подтверждает его непреложность. Но вот он становится солдатом, и теперь надо научиться нарушать законы, которые каждый обязан чтить. Солдат должен спокойно, без суеты, освоить науку быть готовым в любую минуту расстаться с жизнью и при этом не свихнуться. И если он ей овладеет, то в награду получит самый бесценный в мире дар. Правда, не каждому это по силам. Послушай, сынок, – с серьезным видом продолжил Сайрус, и в его голосе слышалась неподдельная искренность, – почти все люди испытывают страх и сами не знают, что является его причиной: расплывчатые тени, неизвестность, бесчисленные опасности, которым нет названия, или ужас перед безликой, неумолимой смертью. Но если хватит мужества встретиться лицом к лицу не с безымянной тенью, а настоящей смертью, которую легко узнать, будь она от пули или сабли, стрелы или копья, страх навсегда исчезнет. По крайней мере тот, что не давал покоя раньше. И вот тогда ты действительно будешь выделяться среди толпы, оставаясь спокойным, когда другие трясутся и вопят от страха. И это великая и, возможно, единственная награда. Чистота высочайшей пробы, к которой не пристает плавающее вокруг дерьмо. Однако уже стемнело. Продолжим разговор завтра вечером, чтобы у нас обоих было время подумать над моими словами.
– Почему вы не ведете таких бесед с братом? – недоуменно спросил Адам. – Пусть Чарльз идет в армию, такая жизнь подходит ему гораздо больше, чем мне.
– Чарльз в армию не пойдет, – отрезал Сайрус. – Бессмысленная затея.
– Но из него получился бы отличный солдат.
– Только с виду, – возразил Сайрус. – Внутри он останется прежним. Чарльзу не знаком страх, а потому он никогда не поймет, что представляет собой настоящее мужество. Он ничего не видит, кроме себя, и не в состоянии осмыслить то, что я попытался тебе объяснить. Отдать Чарльза в армию – значит выпустить на волю все самое худшее и опасное, что в нем живет и что следует держать в узде. Нет, слишком рискованно, и я на это не пойду.
– Вы никогда не наказываете Чарльза, – обиделся Адам. – Разрешаете делать все, что ему вздумается, и только хвалите. Ни разу не отругали. А теперь еще он и в армию не пойдет.
Он испугался своих слов и остановился, ожидая, что отец обрушит на него свой гнев или презрение, а то и поколотит.
Сайрус молча вышел из рощи с низко опущенной, свисающей на грудь головой. Он переступал со здоровой ноги на деревянную, которая монотонно постукивала по земле. Перед каждым шагом вперед деревяшка уходила в сторону, описывая полукруг.
Уже совсем стемнело, и из открытой двери кухни струился золотистый свет. Элис стояла в дверном проеме, вглядываясь в темноту, но, услышав неровные шаги, ушла на кухню.
Подойдя к крыльцу, Сайрус остановился и поднял голову.
– Ты где? – обратился он к сыну.
– Здесь, у вас за спиной.
– Ты задал вопрос, и думаю, на него надо ответить. Правда, я не уверен, стоит ли это делать. Ты не блещешь умом, не знаешь, чего хочешь, и позволяешь людям издеваться над собой. Порой мне кажется, что ты просто слабак и всю жизнь просидишь в куче дерьма. Я ответил на твой вопрос? Но я всегда любил тебя больше Чарльза. Наверное, не стоило так говорить, но это правда. Да, тебя я люблю больше. А иначе зачем бы я стремился причинить тебе боль? Ну, хватит стоять, разинув рот. Иди ужинать, а завтра поговорим. У меня разболелась нога.
4
Ужин прошел в молчании, которое нарушали хлюпанье супа и хруст жующих челюстей, да еще отец время от времени взмахивал рукой, отгоняя ночных бабочек от керосиновой лампы. Адаму казалось, что брат исподтишка за ним наблюдает, а когда он вдруг поднял глаза, то поймал на себе взгляд Элис. Закончив трапезу, Адам отодвинул стул и заявил:
– Пожалуй, пойду прогуляюсь.
– И я с тобой. – Чарльз тоже поднялся с места.
Элис и Сайрус проводили их взглядом, и Элис, явно нервничая, обратилась к мужу с вопросом, что случалось крайне редко:
– Что ты натворил?
– Ничего, – откликнулся Сайрус.
– Заставишь его пойти в армию?
– Да.
– А он знает?
Сайрус с мрачным видом уставился в темноту за дверью.
– Знает.
– Ему там будет тяжело. Армия не для таких людей, как он.
– Не важно, – буркнул Сайрус и уже громче повторил: – Не важно. – Судя по тону, он хотел сказать: «Заткнись и не лезь не в свое дело». Некоторое время они сидели молча, а потом он с виноватым видом добавил: – Ведь Адам не твой сын.
Элис в ответ промолчала.
Мальчики шли по изрытой колеями дороге. Впереди виднелись редкие огоньки поселка.
– Что, хочешь заглянуть на постоялый двор и выпить? – предположил Чарльз.
– Да мне и в голову не приходило, – признался Адам.
– Тогда какого черта ты на ночь глядя потащился на прогулку?
– Тебя никто не просил идти со мной, – откликнулся Адам.
Чарльз придвинулся к брату:
– Что он тебе рассказывал днем? Я видел вас вместе. Что он сказал?
– Да просто говорил об армии, как всегда.
– Что-то не похоже. – Чарльз с подозрением посмотрел на брата. – Я видел, как он к тебе наклонился. Он так разговаривает с приятелями. Понимаешь, не рассказывает, а беседует по душам.
– Он просто рассказывал, – терпеливо повторил Адам, стараясь дышать ровно, так как внутри шевельнулся страх и противно засосало под ложечкой. Он сделал глубокий вдох и задержал дыхание, пытаясь с ним справиться.
– И что же он рассказывал? – настаивал Чарльз.
– Про армию и солдатскую жизнь.
– Не верю, – не унимался младший брат. – Лживая тварь! Что ты скрываешь?
– Ничего, – совсем растерялся Адам.
– Твоя сумасшедшая мамочка утопилась! – грубо выкрикнул в лицо брату Чарльз. – Наверное, посмотрев на тебя. Тут любой на себя руки наложит.
Адам тихо выдохнул скопившийся в груди воздух, стараясь подавить гнетущий страх, и промолчал.
– Ты пытаешься отнять у меня отца! – орал Чарльз. – Не знаю, как тебе это удается. Сам-то соображаешь, что творишь?!
– Ничего я не творю, – прошептал Адам.
Чарльз в один прыжок перегородил Адаму путь, и тому пришлось остановиться. Братья стояли лицом к лицу, почти касаясь друг друга, и тут Адам осторожно попятился, будто увидел змею.
– А помнишь его день рождения? – продолжал возмущаться Чарльз. – Я купил ему немецкий нож за семьдесят пять центов – три лезвия, отвертка и перламутровая рукоятка. Ну и где тот нож? Ты когда-нибудь видел, чтобы отец им пользовался? Может, он отдал нож тебе? Даже ни разу его не наточил! Может, он сейчас у тебя в кармане? Интересно, куда отец подевал нож? А мне только буркнул «спасибо». И все. С тех пор я так и не видел немецкого ножика с перламутровой рукояткой за семьдесят пять центов!
В голосе Чарльза слышался гнев, и Адам почувствовал, как по спине ползет холодок, но он знал, что в запасе еще есть немного времени. Много раз он наблюдал за разрушительной машиной, в которую превращается брат, сокрушая все на своем пути. Сначала вырывается наружу неудержимая ярость, а ей на смену приходят холодное спокойствие, пустой взгляд и довольная улыбка, играющая на губах. Криков больше не слышно, только шепот. Вот тогда-то машина настраивается на убийство, хладнокровное и рассчитанное до мелочей, когда кулаки наносят умелые и точные удары. Адам судорожно сглотнул слюну, чтобы смочить пересохшее горло. Он не мог подобрать подходящих слов, чтобы урезонить брата, потому что в гневе Чарльз никого не слушал, а вернее, вообще утрачивал способность слышать. В темноте фигура Чарльза казалась ниже ростом, более массивной и широкой в плечах, но он еще не пригнулся, готовясь к решающему прыжку. При свете звезд губы Чарльза влажно блестели, но улыбка на них не играла, а в голосе по-прежнему звучала ярость.
– Что ты подарил отцу на день рождения? Думаешь, я не видел? Может, раскошелился на семьдесят пять или хотя бы пятьдесят центов? Нет, ты принес щенка-дворняжку, которого нашел в роще. Потом еще смеялся, как последний дурак, и говорил, что из него выйдет отличная охотничья собака. Эта псина спит у отца в комнате, он с ней играет и гладит, когда читает. Обучил дворнягу разным штучкам. А куда подевался мой ножик? «Спасибо» – вот и все, что мне досталось.
Чарльз перешел на шепот и пригнулся.
Адам, в отчаянной попытке спастись, отскочил назад, закрывая руками лицо. Каждое движение его брата было точно рассчитано, а ноги твердо стояли на земле. Он выбросил вперед руку, примеряясь к удару, а потом началось безжалостное, хладнокровное избиение. Мощный удар в живот – и руки Адама бессильно повисли как плети. Затем последовали четыре удара по голове, и Адам услышал, как что-то хрустнуло в носу. Он снова поднял руки и тут же получил удар в грудь. Все это время Адам не сводил с брата растерянного, обреченного взгляда, каким приговоренная к смерти жертва смотрит на палача.
Вдруг, сам того не ожидая, он взметнул кулак вверх, нанося наугад неумелый удар, растворившийся в пустоте. Чарльз быстро наклонился и ловко поднырнул под руку брата, которая в следующее мгновение беспомощно обвилась вокруг его шеи. Адам обнял Чарльза и с рыданиями прижался к нему теснее. Он чувствовал, как кулаки молотят по животу и к горлу подкатывает рвота, но рук не отпускал. Время словно замедлило свой бег. Чарльз пытался коленом раздвинуть ему ноги, а когда это удалось, нанес сильный удар в пах, и дикая боль белой молнией обожгла все тело. Адам разомкнул руки и согнулся вдвое. У него началась рвота, но это не остановило хладнокровного убийцу.
Град ударов сыпался на голову, лицо, глаза. Кожа на разбитых губах болталась лоскутами, застревая между зубов, но Адам потерял чувствительность, будто на него надели непробиваемый резиновый чехол. В мозгу тупо свербела мысль: почему до сих пор не подкосились колени и сознание остается ясным? Удары обрушивались один за другим, и Адам слышал частое, прерывистое, как у молотобойца, дыхание брата. В тусклом свете звезд, сквозь пелену смешанных с кровью слез, он видел лицо Чарльза. Простодушный, ничего не выражающий взгляд, легкая улыбка на влажных губах. Вдруг полумрак прорезала яркая вспышка света, и все погрузилось в темноту.
Чарльз постоял над братом, жадно хватая ртом воздух, словно выбившаяся из сил собака, а потом направился к дому, потирая на ходу разбитые костяшки пальцев.
Сознание вернулось к Адаму быстро, и в то же мгновение он испытал смертельный страх. В разламывающейся от боли голове стоял туман, а тело отяжелело от побоев. На дороге послышались торопливые шаги, и он мгновенно забыл о боли. На него накатился животный страх вперемешку со свирепой злобой, как у загнанной в угол крысы. Адам приподнялся на четвереньки и сполз на обочину, в сточную канаву, по краям которой росла высокая трава. Адам осторожно заполз в воду глубиной примерно на фут, стараясь ни единым всплеском не выдать своего присутствия.
Шаги приближались, прошли то место, где укрылся Адам, но потом вернулись. Из своего убежища Адам мог различить только черное пятно на фоне непроглядной ночи. Вот чиркнула спичка, и в слабом свете дрожащего синего огонька он рассмотрел карикатурно искаженное лицо брата. Чарльз поднял спичку повыше, осмотрелся по сторонам, и тут Адам заметил у него в правой руке небольшой топорик.
