Успеть сказать до тридцати

Стефания Данилова

Успеть сказать до тридцати

Неудержимолость

Я бы хотела посвятить эту книгу:

Маме

Саше Кит

Ми Минор

Лукомке

Светотьме

Веронике

Вале

за неудержимолость в них самих

Поэтический шизофреник

А они дискутируют, снова меня ругая:«Почему ты вчера была громче, сегодня тише?Почему ты сегодня – одна, а вчера другая?Это кто-то вместо тебя говорит и пишет?»Мой диагноз – поэтический шизофреник.Я не знаю, какое из альтер-эго завтравдруг откроет глаза.И первым из озаренийдля него станет то,что оно – это тоже автор,говорить из меня – это все, что оно умеет.Ваше дело считать его правым или неправым.И оно говорит, пока всё во мне немеет.И оно как никто имеет на это право.Пусть одна будет грубой, другая поёт помягче.Третий влюбит в себя обеих случайных встречных.В этом хоре нет голоса, который бы был обманчив.Об актёрстве и лжи не может здесь быть и речи.Каждой твари по паре; я – Ной своего ковчега:каждой твари по голосу собственному и стилю.Звукореж негодует на сорванном саундчеке,но уже и его сомнения отпустили,что мои альтер-эго не так уж огнеопасны.Как сказать обо всем и сразу в одной личине?Как их всех отпустить, когда это так прекрасно –я мужчину могу понять, обретясь в мужчине?Я могу быть вдовой, преступником и ребёнком,не закончив ни театралки, ни МХАТа, к счастью.Эквалайзер не подстрижёшь под одну гребенку.Плюс на минус дает звезду путеводной масти.Право голоса, как известно, давно в кавычках.Но кто нам запрещает право многоголосья?Мы идем на чистейший свет по дурной привычке.И за нами смыкается прошлое,как колосья.

Синий цвет

Я – синий цвет.Я – небо. Я – вода.Восток, платочек, птица Метерлинка,упавшая на платьице былинка.Я – то, чего Ты ждал.Иди сюда.Я – иконопись,уайльдовский чулок,авантюрин,забвение и память!Я – тень, что опадает на чело,я – поцелуйбескровнымигубами!Я – блюз, циан,берлинская лазурь,осенние есенинские строки!Я – сон.Я – ни в одном Твоём глазу.Я – взглядв Тебя,недремлющий и строгий.Я – алкоголь,во мне процентов – сто,испей Меняи окажись со Мною!Я в наэлектризованном пальтоисполненанемойголубизною!Я – море,я взволнована, заметь!Я – холст слепого импрессиониста!Я – лёд в бокале,пламень и синистер!Еще не жизнь, но и уже не смерть.Я – бирюза,сапфир,аквамарин,я – медный купорос, кобальт, индиго!Височной жилкой бьющаяся дико!Смотри в Меня!Смотри в Меня!Смотри!Я самым синим пламенем горю –на мне горятТвои прикосновенья.Прошу Тебя,остановимгновенье! –– …Я из ТебяБессмертьесотворю.

Снег

московской квартире на Измайловской

и страху, который там

перебираю ворох бумаг, вещей, накоих лежит печать прошлогодней пылиэто – мои мертвецы, и они – священныкак минимум тем,что азбучно жили-былиэта открытка – аж из владивостокаэтот конверт летел из калининградав чем смысл письма, если оно жестокотем, что спустя полгодауже – неправда?в чем суть флакона, если духи́ в нем – ду́хи,в чем соль еды,если она без соли?что восстает под пальцами из разрухина пепелище сломанной антресоли?я,из вещейвещая самой себе жестрашные сказки о прошлогоднем нектовоздух заходит в комнату стыл и бежев,напоминаяо возвращеньи снегаснег подрисован рядом из ниоткудаи засыпает кладбище шесть на девятья ничего не хочу,ничего не будуя ничего не могу с этим снегом сделатьнайдены силы запаковать обратнописьма, тетрадки, старенькую мобилупусть они – ложь,но для меня-то – правда!запаковать обратно, зарыть в могилыснег отступил на трех хромоватых лапахстукнул сентябрь на циферблате небау крови, былого и снега – единый запахя больше не сплю.я жду возвращенья снега.

Первое осеннее письмо для

Прожить двадцать лет – и не видеть родимого города.Бродить в одиночку. С собой разговаривать матерно.За воздух держась как за ручку. Ведь мы же не гордые.Мы можем прожить до полтинника дома и с матерью,где пёс громко лает в прихожей, и кушать нам подано.Но всё же есть смысл обратиться к другой хрестоматии.Ведь я не таков. Я уже говорил это ранее.Мне хочется петь, только без адресата нет голоса.И сердце стучит – на кого-то, по-прежнему крайнего,и вновь ерундовину пишут газетные полосы.…Идущая в гости к кому-то не знает заранее,насколько близки скоро станут глаза, губы, волосыхозяина дома, который, возможно, не ждал её,но вскоре научится ждать. У меня – получается.Вложить двадцать чёртовых лет! – в поезда запоздалые,а после спросить, отчего ж мое сердце печалится?Мы городу смотрим в глаза изумленно-усталые,и чувство крепчает пуэром в фарфоровой чайнице.В сгоревшем театре опять поднимается занавеснад тайной, что зрителям всем раскрывать я не вынужден.С подачи твоей Петербург открывается заново.Он в цвете, он в самом цвету. Значит – стоило, видишьты? –прожить двадцать лет, чтобы сердце, которое замерло,забыло кого-то семь раз, чтобы вспомнить – единожды.

Война объявлена

Вы не рады мне.Будто я – террористка с бомбойи подброшу ее Вам в сумку, что на плече.Или с ног собьюхитромудрым японским комбо.Потому что я в шапке,как у Команданте Че.Я гораздо хужевсяких там террористок.Я готовлю Вам лично атомную войну.Мои людипод видом скромненьких интуристокпробираются в Вами созданную страну.Вот сидите Вы, милый,в какой-то из Чайных Ложек,Идеальной Чашке ли, Кофешопе, – в кафе, короче.Мои люди отрапортуют мне и доложат,с кем Вы ели,о чем беседовалии прочем.Вот Вы курите у окна,а на Вас направленыпара точных прицелов видеофоторужей.А могло быть иначе.Я знаю, что так неправильно.Я котом Леопольдом Вам предложу жить дружно,наши руки – для наших рук, а не взвода кольта.И борщи я готовлю вкусно. И суп с грибами.Вы же сами на рее вздернули Леопольда,натянув его шкуру наяпонские барабаны.Оттого я ношу в кармане стихов гранатыи на воздух весь мир заставить взлететь готова –так, что нервно закурит крепкую даже НАТО.Я Вам честь отдаю,как корабль отдает швартовы.Дорогой, у меня есть связи в любом отделеи подкуплены крепковсе городские копы.Все равно я молчуи рою свои туннели,и взрывчаткой любви закладываю подкопы.Я готовлюсь к войне. И кровью пишу на беломполотне со старославянским ятем:«Господинъ, объявленный парабеллумъпризывает Вас сдатьсяна милость моих объятий».Я могла бы накрыть Вас пледом, но раз Вы против,я накрою Вас зарифмованным мной цунами.Я устала от этих черте каких пародий.Мы могли бы уже раз тысячузватьсяНами.Вы не рады мне,мой любимый. Да и с чего бы?Я сегодня стреляла в стены напропалую.Раз выходите в одиночку – глядите в оба.У меня слишком взрывоопасныепоцелуи.Вот Вы спите, и тьма густая, пододеяльнаяжаждет новыхинициированных сближений.Моя война за взаимность Вашу уже объявлена.Ни один из Львовне создандля поражений.2013

Не твоя тишина

Я несколько слов для тебя написала,где каждая строчка – смешна и страшна.За аплодисментами полного залавсех громче дышала твоя тишина!Она обволакивала помещенье;устраивалась на свободных местах.Ты каждое слышал мое посвященьетебе и тому, кто тобою не стал.Я бросила исповедь в бледные лица,и та разменялась на слезы и смех;Как верно ты сделал, решив отдалиться,тем самым ко мне приближая успех!Пусть не был ни разу ты мной поцелован.Я к вере склоняюсь, как осень к зиме,что стоило, всё это стоило Слова,чей блеск нестерпимый сияет во тьме.И каждый, кто слушал, а главное – слышал,меня и дыханье твоей тишины,поймет, что оно с каждым разом все тише,а строки мои почему-то слышны.И люди, свои забывая заботы,полюбят меня – так, как ты не сумел.Так радуйся, как же я стану свободна,сиянье их глаз получая взамен!Я смело скажу, что я всё доказала,когда, приютившись в углу у окна,за аплодисментами полного залазадышит уже не твоя тишина.

Nimeni nu ne va desparti

Таким, как мы, полезны время и расстояние.Они обтёсывают все камни и поят хмелемтак, что проснувшись рядом с тобою, я небоюсь, что мы чего-нибудь не сумели.В шесть я играла на укулеле и на баяне.Но вот мне двадцать: нет ни баяна, ни укулеле.Мы не сумели сказать друг другу два наших именив той красоте, синеве и золоте прошлогоднем.Я не посмею сказать «останься со мной», «люби меня» –быть может статься, ты чудотворец. Но не угодник.Но я посмею сказать другие слова, и nimeninu ne va desparti[1], поверивших в день субботний.Таким, как мы, из воздуха ставят памятники дышат им. Он свеж и неиссякаем.Пока мы бьёмся за каждый вдох тяжело и маетно.За каждый выдох в огне безумствуем и сверкаем.Горит свеча. Покачивается маятникв такт музыке, не старящейся с веками.Так заживо умерев, оживают намертводва человека между черновиками.

Девятнадцать и четверть века

На часах было девятнадцать и четверть века.Мир был зелен и прост, как яблоко дяди Стива.Человек влюблён в человека, влюблённого в человека.Неплохой пример для ретроспективы,для бульварного чтива и золотых изданий,для того, кто никем никому никогда не станет,для студентки, опаздывающей на поезд,что увёз бы её в самый белый часовой пояс.Это было вчера. Прошедшее время – этовсё, что набело в силах переписать поэты,вот и я – переписываю проваленный госэкзаменгод спустя, про всегда together, всегда zusammen.Жить от любви, не умерев, как в прошлыйраз, казалось решительно невозможным.И смотрите, живу, живу, а не в жизнь играю,этой жизни, как Богу, нет ни конца, ни края.Марш – пока что не Мендельсон, но уже торжествен.А сегодня нам двадцать и двадцать шесть, мыпродолжаемся там, где дым, разговор и песня,все становится интересней и интересней,мы носим груз 200 так же легко и просто,как добрейшие в мире вести. Преград для ростане существует. Есть потолок, в которомтрещина, откуда звучит повторомвызвавшее слёзы диминуэндоот прорвавшего счастья.Счастья того момента.Not when I've got acquainted but when I've really met You.От часов, на которых девятнадцать и четверть века,я бегу, и впервые не задохнусь от бега.Круг замкнулся. Альфа схватила за хвост омегу:ЧеловекнаходитискомогоЧеловека.

«Вы сказали мне „нет“ в переполненном зале…»

Вы сказали мне «нет» в переполненном зале.Этот вечер никак не стремился к концу!Вы молчали. Но Ваши глаза мне сказали,что я Вам не по сердцуи Вам не к лицу.Я уехал, поймав побыстрее маршрутку,недоеденный ужин оставив врагу.Вы, мои чувства к Вам обратившая в шутку,танцевать оставались на том берегу.Я не видел Вас жизнь.Я терялся в случайныхманекенах, одетых в шелка и меха,в дорогих – но не сердцу! –кофейнях и чайных,я названье искал для восьмого греха.…Ты сказала мне «да»,в зале осиротевшем.Ты сказала мне молча, кивнув головой.(если б только ты это промолвила прежде!до момента, как Вы обратились Тобой!)И мне нравился я,ни в кого не влюбленный,кроме улиц и набережных по ночам.Ты сидишь в тишине,запивая креплёнымгрусть, бегущую темной волной по плечам.Наши чувства, решив поменяться местами,не учли нас самихв этой страшной игре,разведя нас большими ночными мостами.Я – на том берегу.Это – мой восьмой грех.

«я видел мир, и мириады лиц…»

я видел мир, и мириады лиц,счастливых, грустных, мертвых и живых,я поднимался вверх и падал ниц,и шел вперед, навстречу мне шли Вы.Вы без зонта под проливным дождемспешили прочь иных касаться губ!Вас постоянно кто-то где-то ждет;зал ожиданья мне, увы, не люб!я выбрал залу, где играет вальс,и закружился с женщиною в нем.шло время, я не вспоминал о Вас,а Вы горели без меня огнем!прошли года, хотя – всего лишь год,день как три осени тянулся в городах!Вы наконец уйти решили отсвоей тоски и вновь прийти сюда!я был не связан более кольцом,я выпущен был птицею из рук,и Ваше позабытое лицородней всего мне показалось вдруг!…теперь, когда Вы были так близки,как блеск ножа смертельного во тьме,страницей загибаюсь от тоскии остаюсь один в своей тюрьме,здесь нам обоим не о чем жалеть!здесь на обоях тень влюбилась в тень,как так могла душа отяжелетьи не взлететь в один прекрасный день!как так могло случиться, что огоньпереметнулся вдруг с меня на Вас?когда ладонь, накрывшая ладонь,«потом» переиначила в «сейчас»!вот так растут в плену чужих теплицжеланные ненужные цветы.я видел мир,и мириады лицсоединяли в нассвоичерты.

«Во мне сейчас говорит усталость, мне не под силу…»

Во мне сейчас говорит усталость, мне не под силуперевести всю речь, что после нее осталась засохшейглиной в моей горсти. Я из нее бы слепила Будду, какимон видится мне во сне, но получается кукла вуду и я незнаю, что делать с ней.Во мне вчера говорили вирши, но замолчали наперебой,и небеса несомненно выше, чем прибережный морскойприбой. Была б я этими небесами, была бы каждой изчаек в нем, когда бы мне не понаписали про то, что на –добно быть огнём, ты что, ведь это кому-то нужно, ведьесть и путники, и дожди. Я незамужня, я бесподружна,мной ненавидимо слово «жди».И я б грешила напропалую, и отдавала бы за грошисебя, истасканную и злую, зачем вам я как ловец воржи? Все только падают в эту бездну, предупреждениямвопреки, и нет, наверное, бесполезней моей протянутойк ним руки. Вот потому ни руки, ни сердца, раз ни кола,ни двора нема, отец нахмурен и мама сердится, что доч –ка горькая от ума, а быть бы сладкой, а быть бы слабой ине разыскивать по уму, но нет со мной никакого сладууже, наверное, никому.Во мне сейчас говорит усталость, но ей недолго ещетолкать дурные речи свои осталось с пятиметрового по –толка. Во мне, сама того не желая, спит сердоликоваясова, но между делом, она живая. Она готовит свои сло –ва. Я приготовила летом сани и для зимы запаслась огнём.Я буду этими небесами.Я буду каждой из чаек в нем.

Сентябрьское письмо тебе

Твой дневник мёртв с четвертого марта,как и дом, в чьих окошках ни зги.Как прокуренный тамбур плацкарта,где, себя не найдя от тоски,я звонила тебе, проезжаяпетербургских окраин леса,и большая была пребольшаянаша ночь, что длиной в полчаса.У тебя есть веселые детки.Ты их учишь ча-ща и жи-ши.Понарошечку, исподволь, редко,ненадолго, чуть-чуть, но пишимне о том, кто пятерку получит,кто четверку, а кто и трояк,расскажи, чем они меня лучше,почему я совсем не твоя.Отчего мне тебя, как коросту,ноготочком с души не содрать?Не придуман такой патерностер,чтоб тебе предо мной замирать.И всесильный Васильевский островсупротив меня выставил ратьтех, кому так легко и так простоприходить на него умирать.Ты живешь на какой-то из линийто ли острова, то ли руки,хироманта они разозлили, –я и жизни живу вопреки!Мне не стыдно уже больше годагнать, вертеть, ненавидеть, терпеть,и с какого такого глаголая пишу и живу – о тебе?Я – плохая любовница, милый.Оттого, что в ночи я стоюпод окном, и глаза устремилав непроглядную темень твою!Я – хорошая смерть, мой хороший.Домотканой, посконной, босойя по каждой брожу из дорожекс перерезанной рыжей косой.По тебе я обрезала косы,нить с тобою обрезать забыв.Тоскоглазый, печальноволосый!Мне ль свое деревцо – на гробы,на лохань, на последнюю парту?Исковеркай меня! Искорёжь!Твой дневник мёртв с четвертого марта,ты во мне – никогда не умрешь.

Миллениум

Удержаться не раз, не два, и не три с другими, нопред-последнее им отдавая без сожаления –чтобы это последнее было твоим, а именно –миг, когда «милый мой» перерастет в Миллениум,пробуждающийся между нами двоими наодноместной планете без отопления.Поздравляйте меня без доли предубежденияв переполненном зале вечного ожиданияодновременно с Новым Годом и с Днем Рождения.Собиранья башкой углов, по углам шатаниябольше нет, смастерили крепко развал-схождение.Я теперь не растение. Я теперь – нарастание.Нам завещан был нрав крутой и немного временичтобы, как в старом добром, сыграть в антонимы.Сила лёгкости, а не тяжести. Сила тренияне влияет на свет, рождаемый меж ладонями.Свет прольется на лист, утвердив договор дарениясердца размером с Новую Каледонию.Красотой с неё. Синевой. И другими данными.Глина на голубой крови не боится обжига.Чтобы мы становились легендой, а не преданиемнас огню, медным трубам, воде и всему хорошему –не найдется мне ни оправы, ни оправдания.Но найдется в руке рука и карманный Боже мой,и простые слова.И вера моя, покрывшаяпервым снегом пути железнодорожные.И – поверишь ли? – мы,летающиенад крышами.Мы, казавшиеся практически невозможными.

«Раскололся твой хрустальный шар…»

Раскололся твой хрустальный шар,больше ничего не видно в нём.И двумя пощёчинами – жар.Это – испытание огнём.Дождь вокруг без края и концацокает монгольскою ордой.Две реки в пустынности лица.Это – испытание водой.Промолчи, когда заговорятпро тебя, словами на убойвскармливая, как грудных зверят.Это – испытание трубой.Неовенерический больной –рук лишён, но как-нибудь ловимедный грош под медленной луной.Это – испытание любви.Джек построил дом, и ты построй,гости – через сени,ты – торцом,всех считая братом и сестрой.Это – испытание Творцом.В зеркала смотрись и молоткомбей тобой увиденное.Пой.Это – ни о чём и ни о ком.Это – испытание собой.

«Как год за годом, как за другом друг…»

Как год за годом, как за другом друг,как пьяница за белкой с перепою,терять из виду, выпустить из рукбоясь,бездумно шла я за тобою.Ты шел вперед, и от тебя гурьбойбежали прочь животные и дети…О, ты бы не позвал меня с собойкогда бы мы остались на планетесовсем одни,представь и ужаснись –отравленно-кофейную кантату.Сейчас – попробуй, встреться мне, приснись,и будешь очарован результатом.Я даже не прошу остановитьмаршрутку, проезжая возле дома,где ты живёшь, негодный для любви,пылящийся в музейной скорби комнат.Я даже не ищу твои чертыв других, как ранее всегда искала;Увы и ах, не сможешь больше тысыграть со мной в немого зубоскала.И, выглянув в треклятое окно,ты не увидишь глушащую винаменя,в другом нашедшую давноразбитой статуэтки половину.Мой злой, чужой, картавый человек!Закончились чернила на «С любовью»…Мои глаза не изменили цвет;ты просто к ним попал в пятно слепое.И дело не в избытке красоты,не в чересчур избитых пантомимах.Я стала женщиной твоей мечты,которая всегда проходит мимо.

«Я – книжный червь…»

Я – книжный червь, ты от меня совсем неотличим.Мы лабиринт прогрызли в книге бытия и сквозь дыру в обложке увидели лучи,дотронуться до них не смог ни ты, ни я.Когда воспринимаешь текст как мир и мир как текст,любой предмет и человек – все тот же брайлев шрифт.И книга продолжается на сотни верст окрест,давай найдемся вновь на перекрёстке правд и кривд.Лучи выглядывают из прогрызенной дырыв обложке странной книги, что мы с тобой едим.Она свое название хранила до поры,теперь смысл равен пустоте и тем непобедим.Давай отсюда выходить курить на пять минутпод капельницы крыш и солнца электрофорез,и превратимся в маленьких бездействующих будд,и замолчим, как будто это нужно позарез.За синей занавеской спрятан смысл моих речей,отдёрни – там окно, прорубленное мнойтуда, где так легко дотронуться лучей.Оно когда-то тоже было каменной стеной!Так пусть падёт стена из книжных стеллажей!И книжный червь – любой из нас – пусть станет дождевым!Мне кажется, что я ждала тебя сто книг уже,сто первая, с тобой – в огне.Я жду тебя.Живым.

«Я смотрю в окно. Там лето всех стран на свете…»

Я смотрю в окно. Там лето всех стран на свете.Я ношу печаль. Такое уже не носят.Я стою снаружи. Очень холодный ветер.Говорю себе: ничего, никого не бойся.За окном квартира, в квартире так много счастья.Там танцуют, а я в старушечьей мерзну шали.Там поют. Голоса разбирают меня на части.А ведь когда-то меня туда приглашали.В этом светлом окне мелькают такие лица!Я кленовые листья и я опадаю в лужи.Я могла бы там поселиться и веселиться,но тогда мне был нужен холод. Теперь не нужен.Значит, стоит, наверно, заново попытатьсяпостучать и войти. Сил нет, как здесь промозгло.Я подхожу к окну и зеркально, пальцемвывожу: «Привет. Впусти меня, я замерзла».Мне добраться бы до сердца, не до кровати.Стать спокойнее растамана, монаха, Будды.Рядом – дверь.И мне ее открывают.Я вам буду писать оттуда.Или не буду.Буду счастлива вечно и не одна отныне.В личное небо пара подъездных лестниц.Белый снег заметет окно изнутри. И вы неугадаете ни слова из нашей песни.

«Жизнь хороша, и жить так хорошо…»

Жизнь хороша, и жить так хорошо.Справлять очередные юбилеи,горбатиться над текстами, болея,как водится, и телом и душой.Смотреть, как ночь, от холода белея,за окнами становится большой.За пазухой не паспорт – паспартудержать со всем словесным чёрным налом.Созваниваться, зная, что по туокраину столицы ждут сигнала;и голос от Обводного каналаберёт очередную высотувторого этажа студгородка,чтобы достигнуть слуха адресата.И полуфабрикат считать прасадом,вином – бутылку из-под молока,а тошнота – от Бога и от Сартра –не лечится, не лечится никак.Но что нам Сартр, но Сартру мы на что?Родившиеся в двадцать первом веке,до университетской белой Меккимаршрутки непокладистые ждем,умея потеряться в человекехэмингуэйской кошкой под дождем.Из города в другой придумать дверьникто еще, увы, не догадался.Кто приготовит чай, повяжет галстук,причешет мысли в светлой голове?Зачем Господь так сладко надругался,запараллелив наши жизни две?Я скатываюсь в подростковый слог,как в снег лицом с американской горки.Соседи снизу разорались: «Горько!»а я им заливаю потолокречами для тебя, и мне нискольконе жаль закончить этот монолог.Постскриптум должен выйти из себяи, проскрипев зубами, удалиться.Так хочется сесть в поезд на столицу,хотя бы на сидячий наскребя.И думать, не найдя цветка в петлице,достойны листихи моитебя.

«Мой дом и тыл…»

Мой дом и тыл.Hic tuta perennat[2], –гласит латынь недремлющим у входа.Придя сюда, я поднимаюсь надсобой самойна этажи,на годы,на кипы книг, трудов, трактатов, хрий,ночей без сна в исписанных тетрадях –весь шар земной колеблется внутризаместо сердца в крошечной шараде.Из класса в класс,с экзамена на тест…пять лет как эти пройдены основы.Но antiquus amor cancer est[3],поэтому я возвращаюсь сновак родным стенам. Касаюсь кирпичейи на ладонь открытую садятсявоспоминания.Как я была ничьей,как было одинокои тринадцать,как двойку заменили на трояк,я поступила; мне казалось – снитсямне это всё.А выпустилась яс пятеркой и с хрустальной единицей.Что ты застыл у входа,новичок?Обеспокоен и слегка набычен.Когда грызёшь у ручки колпачок,тогда гранит наук зубам привычней.Беги скорей,в разноголосый хорсородичей по разуму и стати!Найди своих Эвтерп и Терпсихор,забыв о цифрах в старом аттестате.Смотри,как побежит из-под пераза буквой буква;и за цифрой цифра,так быстро и легко, как детворабежит в тепло от улицы, где сыро.Не бойся ничего и никого.Здесь разные – и – равные по сути,здесь не находится ни одного,кто сам себя час от часу не судит.Здесь магия. Здесь пре-вра-ща-ют-сяУтята – в лебедей,ростки –в деревья!Гимназия – за мать и за отца,за всех, за всё…Запомниэто время.По выпуску идут года как день.А каждый день в гимназии был годом.Счастливым.И отброшенная теньмоякак часовой, стоит у входа.Мой дом. Мой тыл. Hic tuta perennat.Моя АГ. Твоя АГ. И наша.Птенец покинет сень родных пенат,вернувшись в нихдушоюне однажды.Здесь учатникогда не падать ниц,не прогибаться под походкой века.Я – та скала,что вытесала изсебя самойживого человека.Так вытешешь и ты.Так выйдешь тыиз этих стен живым и непредвзятым.Какой ни разменял бы ты десяток,ты пронесёшь в душе своей цветы,посаженные всеми, кто здесь был,вещая и рассказывая, ибо –Hic tuta perennat. Наш дом и тыл.И скажешь ты. И я скажу:Спасибо.

«Моей девочке лет семнадцать, во лбу семь пядей и ползвезды…»

Моей девочке лет семнадцать, во лбу семь пядейи ползвезды.Мне нравится с ней смеяться над анекдотами,не отрастившими бороды,видеть в ней подрастающего повстанца. Ничего не пить,кроме сока, чая или воды.Нет, не она захотела со мной остаться: это во мнерешили остаться её следы.Моя девочка любит котов и единорогов (согласитесь,куда без них).От нее пока совсем никакого прока, кроме скетчей,черновиков и другой мазни.Между нами все очень интимно: лежит дорога, по бокамкоторой огни, огни.И впереди огни.Если на то пошло, мы еще стоим у порога, но дорогаманит нас, как магнит.Я говорю ей о том, что знать не бывает рано:про отличие сальных от сильных рук,как про вход в самую истинную нирвану всё времяумалчивают и врут,обучаю искусству быть первыми среди равных –ей придётся впрок, пригодится вдруг,быть самой себе подорожником при послелюбовныхранах, не брать антилюбина из рук подруг.Я не умею быть любовницей и подружкой, я – садовницас острым ножом в руках.Впрочем, рядом с ней мне ножа нужно. Я смотрюна рост этой девочки, как ростка.Мы бессмертим себя в петербургских лужах и ещеодного случайного чудака,и она говорит то, от чего мне лучше. Вижу в нейочертания будущего цветка.Моя девочка седлает мне и себе коня, протягиваетмне плащ, ибо слышит дождь.Неповинную голову мне на плечо склоня, называет меня«мой дож».Мне известен путь до ближайшего видимого огня,как мои пять пальцев, сжавшие острый нож.Если ты, девочка, станешь сильней меня,ты мне в грудь этот нож вернёшь.