скачать книгу бесплатно
Прыжок
Елизавета Ставрогина
Роман Борисович Лузов – 24-летний писатель и журналист. Два года назад он потерял лучшего друга Сашу, и теперь все, чем он живет, – это его «вымученный» роман, который он никак не закончит, и ненависть к Андрею Зубову, которого все обвиняют в убийстве Алекса… Вокруг кружка молодых людей кипит и меняется жизнь, но они – продукт общественного застоя – обречены на апатию и молчаливое безразличие ко всему происходящему. Это история о бессмысленных жертвах, смерти, поиске бога, политике и (совсем немножко) о любви. А еще о том, что каждому из нас однажды придется прыгнуть выше головы.Содержит нецензурную брань.
«И свет во тьме светит, и тьма не объяла его»
– Ев. от Иоанна. Гл.1,ст.5
Глава первая
Туманный Альбион
«When you and I were at the cemetery last time, I felt it absolutely piercingly and clearly: you know it all, you know what happens after death – you know it so simply and calmly – as a bird knows that, fluttering from a branch, it will fly and not fall down… We are so special»[1 - Набоков Владимир Владимирович (1899-1977гг.)/ «Письма к Вере»: Когда мы с тобой последний раз были на кладбище, я так пронзительно и ясно почувствовал: ты все знаешь, ты знаешь, что будет после смерти, – знаешь совсем просто и покойно, – как знает птица, что, спорхнув с ветки, она полетит, не упадет… Мы с тобой совсем особенные.]
В наш век ночь никогда не наступает. Люди давно победили свой главный страх – страх темноты. Мы уже не знаем, как на самом деле выглядит настоящая тьма. И сколько бы мы ни вглядывались в эту сумрачную пустоту – нам никогда не утонуть в ее глубине.
Вот и сейчас, подойдя в ночи к своему рабочему столу, заставленному фотографиями в фигурных рамочках и прочими безделушками, собирающими пыль, но доставляющими какое-то садистское эстетическое удовольствие, Мария Сергеевна Агафонова включила старый французский светильник с абажуром и комната тут же залилась тусклым светом. Ей не спалось. Расчесав свои густые длинные волосы, она повернулась и посмотрела на сладко спящего мужа. «Ох уж эти англичане!» – подумала она про себя, рассмотрев в полутьме его идеальную прическу, ничуть не помявшуюся во время сна, и улыбнулась. Одной этой улыбки всегда было достаточно для того, чтобы свести с ума любого мужчину, и вся прелесть была в том, что сама Мари об этом даже не подозревала. Возможно, поэтому каждое ее движение, каждый взгляд казались такими притягательными – они были до смешного просты. Мари была одной из тех девушек, которые никогда не следят излишне за своей походкой или манерами, но у которых они выходят безупречными сами по себе. Она на цыпочках, как лисица, подошла к той стороне кровати, где посапывал Эл, склонилась над ним и чмокнула в гладкую мягкую щеку.
Еще не могла она до конца поверить своему счастью, и то, что случилось в России, долго не выходило у нее из памяти. Хотя Мари пришла к выводу, что все это было огромным опытом, без которого, возможно, еще большее счастье семейной жизни никогда бы ей не открылось. Подумав о таком неблагоприятном варианте своей судьбы, Мари нахмурилась и быстро отогнала от себя бестолковые мысли. Она подошла к окну и, отодвинув невесомую розовую штору, выглянула на улицу. Предрассветный Бристоль встретил ее приятным прохладным ветерком. Он нежно притрагивался к огненно-желтым гладиолусам – Машиной гордости – на дворовой лужайке, и их цветочные головки склонялись на бок, будто танцуя под неслышную музыку. Сон совсем не шел. Мари вышла на террасу. На противоположной улице растянулись сблокированные по парам аккуратные разноцветные кирпичные домики. Англичане называют их «semi-detached», то есть «присоединенные друг к другу». Маше доставляло горделивую радость, что они с Элом живут без соседей, в отдельном просторном доме и каждое утро она может выходить в собственный уютный дворик, пить чай и дышать влажным юго-западным воздухом Британии. По всему периметру участка мирно спали кусты белых роз. Пора их цвета уже прошла, и лепестки цветов потихоньку начинали опадать, образуя на траве шелковую белую дорожку. Мари присела за столик и улыбнулась. Белые кустовые розы – почему их так недооценивают? Огромные цветки с длинными ножками и толстыми шипами, которые так любят выращивать садоводы на продажу, никогда не нравились Маше. А в этих маленьких белоснежных бутонах таится какая-то особенная прелесть и настоящая природная, но благородная дикость. Они будто так и шепчут: режь нас, заворачивай в пленку или газету, а мы все равно свободны, и никогда тебе нас не приручить!
Мария Сергеевна Агафонова приехала в дождливую Англию около трех лет назад. Тогда ей исполнялось двадцать пять лет, а жизнь, казалось, уже рассыпалась, как догоревшая спичка. Сейчас она чувствовала в себе столько сил и энергии, словно вернулась в годы беззаботной юности. С мужем Элиотом они познакомились в далекой Ирландии – там Мари снимала небольшие апартаменты под Белфастом. Поначалу ей было очень тяжело адаптироваться в новом климате и среди новых людей, но безупречная выдержанность, воспитанность и даже некоторый снобизм местных окончательно растопил ее заледеневшее сердце. Непонятным образом отличительные особенности английской нации, которые так раздражают иностранцев, тронули ее до глубины души. К ее собственному удивлению оказалось, что она и сама такая же, как они: закрытая, отстраненная, гордая, с горячим непреклонным характером и внутренней силой. Ей требовалось так же много личного пространства, и как она была поражена тому, что никто без ее согласия не пытался его нарушить! Работать она устроилась в издательство русского заграничного журнала и общалась с такими же мигрантами, как она сама. Мари это было по сердцу: забыть родной язык, совсем потерять связь с родиной – нет, этого она бы не выдержала.
Элиот О`Рейли был уроженцем «угольного острова» Колайленда. В его жилах текла чистая ирландская кровь, глубокие синие глаза смотрели прямо и уверенно, копна темных волос завитками спускалась к аккуратным ушам. Его строгие, четко очерченные губы часто улыбались самой добродушной улыбкой, хотя, взглянув на него, никто бы никогда не подумал, что этот человек вообще умеет улыбаться. О`Рейли был племянником старушки Эрин, в доме которой Мари снимала верхний этаж: спальню с ванной комнатой. Это могла бы быть довольно банальная история о жизни обычной красивой русской девушки за границей, если бы Маша была обычной. Получив жестокий урок на родине, она смогла набраться достаточного опыта, чтобы больше не повторять своих ошибок. И в Англии она искала чего угодно, но точно не мужа или семью. Поэтому, когда к хозяйке приехал погостить родственник, Мари даже не спустилась вниз поздороваться. Меньше всего ей хотелось показаться очередной девочкой на выданье. Однако совершенно спрятаться ей не удалось.
С приездом Элиота весь дом будто перевернулся. Старушка Эрин бегала по кухне, как ужаленная, все пытаясь угодить своему городскому племяннику. Мари случайно столкнулась с Элиотом на лестнице, когда тот выходил из ванной, и от неожиданности у нее вырвался какой-то сдавленный писк. Эл засмеялся, показав ряд ровных зубов. Эту свою первую встречу они потом вспоминали с улыбкой: он, прикрытый лишь одним тетушкиным махровым полотенцем, она – в дурацкой плюшевой пижаме с медведями. Человеку со стороны сразу бы подумалось, что из этих чудаков вышла бы идеальная парочка. Однако Мари вовсе не думала в таком ключе. Она лишь остроумно отшутилась, нарочито официально пожала ему руку (при этом Эл едва не уронил полотенце) и упорхнула в свою комнату. Тетушка Эрин была очень прозорлива и внимательная к тем, кто ей дорог, а потому не могла не заметить спустя пару месяцев, как изворотливо увивается ее родственник за Мари.
А увиваться ему предстояло долго и настойчиво. Никакие цветочки и конфетки не могли сломить твердую Машину отрешенность от всего любовного. Тем не менее, она всегда с очаровательной улыбкой на румяном лице разглядывала то оставленный на пороге букетик, то загадочную открыточку с еще более загадочным посланием. Долгое время она делала вид, будто ничего не замечает, надеясь, что через недельку-другую Элиот наконец уедет, так и не растревожив того кокона, в который закуталась Мари, держась со всеми прохладно и неприступно. Ее трезвая голова отказывалась прислушиваться к сердцу, которое ускоряло свой бег всякий раз, когда она провожала глазами стройный силуэт черноволосого Эла. «Этого нельзя, молчи! Только молчи!» – прямо-таки приказывала она сама себе, как только с языка ее хотела сорваться какая-либо неоднозначная реплика в его сторону. Тетушка Эрин держалась настоящей аристократкой: то есть беспощадно подглядывала украдкой за парочкой, когда они по воле случая оказывались вдвоем на лавочке в дворовом садике или в доме, но ни разу ничего не высказала по этому поводу.
«Ellie, don`t be such a disgrace for ya family![2 - Элли, не позорь свою семью! (англ.)]» – частенько покрикивала Эрин на любимого племянника, когда ему случалось криво состричь траву у дома или опрокинуть таз с грязной дождевой водой на вымытый кухонный пол. Легкий ирландский акцент ее всегда забавлял Мари. Он очень шел добродушной Эрин и добавлял ей какого-то милого очарования. К тому же это нисколько не мешало им свободно понимать друг друга. Эрин была прекрасной и жизнерадостной женщиной с достаточно ядовитым чувством юмора. Все в этой английской старушке вызывало симпатию, каждому было о чем с ней побеседовать. На нижнем этаже, который занимала Эрин, почти всегда кто-то гостил. Порой она устраивала целые приемы, гостиная полнилась народом – в основном такими же старушками и дедушками, жившими по соседству. «Oh, feel free to do anything you want, just don`t bother my lovely Mariette![3 - О, чувствуйте себя как дома, только не беспокойте мою Мариетт! (англ.)]» – каждый раз добродушно восклицала она, когда кто-либо из гостей чувствовал себя неловко.
Вообще и хозяйка, и ее квартирантка очень прикипели друг к другу. Многие вечера они проводили вместе за чаем, сидя у камина и беседуя обо всем на свете. Старушка Эрин очень любила слушать истории про Россию, литературу и кино. Да и сама она была замечательным рассказчиком. Эрин О`Рейли маленькой девочкой пережила войну, помнила сражения британских войск в Северной Африке против генерала Роммеля и восхищалась Черчиллем.
Тем временем без счета бежали дни, месяц сменялся месяцем, а Элиот словно и не планировал никуда уезжать. Много позже он признался тетушке, что ни за что не уехал бы без Мари. «Пусть по крови она русская, – говорил он. – Но в душе настоящая ирландка. Неужели бывает так, что рождаешься не в той эпохе или не в том государстве? Наверное, большое счастье все-таки обрести ментальную родину, да?» Он, уроженец Британских островов до мозга костей, говорил это, даже не подозревая, какому бесчисленному множеству русских людей посчастливилось родиться не в той стране.
– Что случилось с тобой в России? – однажды спросил он Мари, когда они прогуливались у небольшого дикого озера. Таких озер в этой местности встречается очень много, и все они прячутся за высокой травой на зеленеющих полях. Такой водоем можно заметить, только подойдя почти вплотную к его берегу.
– Знаешь, один близкий человек сказал мне, что боль, о которой ты слишком часто рассказываешь всем подряд, никогда не проходит. Прежде нужно позволить ране затянуться, а не бередить ее, иначе останутся уродливые рубцы, которые в будущем не сгладят никакие радости. Я обязательно все расскажу тебе, когда пойму, что больше не болит.
– Да, моя русская принцесса, – ответил он, улыбнувшись.
Сначала ее немного сбивал с толку его жуткий ирландский акцент. «Слава богу, хотя бы не шотландец!» – порой смеялась она. И хотя языковой барьер вовсе не был ее основной проблемой, некоторые специфические наречия ей все же не удавалось постичь. «Never mind, hon[4 - Не бери в голову, милая (англ.)]» – только и говорил Элиот, когда новое ирландское словечко ставило Мари в тупик.
Прошло еще три месяца, в сухом воздухе залетали снежинки, и вскоре толстая шуба снега покрыла весь их тихий городок. К большому удивлению Мари, Элиот проявлял недюжинную упертость и продолжал терпеливо ждать ее расположения. После неудачного сражения началась осада – он планировал брать Мари измором. За время пребывания у тети он пару раз ездил в Белфаст по рабочим делам, а остальные месяцы помогал Эрин с домом. Этому гостеприимному большому жилищу давно требовался основательный косметический ремонт, а потому строительная суматоха затянула ее племянника с головой. Впрочем, он нисколько не возражал. Эл был мастером на все руки, особенно хорошо он справлялся с мелкими деталями: собственноручно собирал и разбирал до мельчайших винтиков часы, любил возиться с украшениями и камнями. На год знакомства он смастерил Маше подвеску из сплава разных металлов на серебряной цепочке. Тончайшей металлической проволокой вывел ее имя – Marie. Никак иначе он ее не называл, такая вариация имени возлюбленной нравилась ему больше всего.
Через полгода они вместе переехали в Бристоль, а еще спустя год сыграли свадьбу. Крепость пала, освободив самую прекрасную из принцесс и усадив ее на английский трон.
* * *
Мари тихим шагом зашла обратно в дом. Уже совсем рассвело, и всю кухню залило бронзой. Поставив чайник, девушка прошла в свой кабинет, служивший ей одновременно и комнатой отдыха. Это была небольшая коморка со скошенным потолком; белые стены делали ее визуально просторнее, прямо под окном вальяжно располагался плюшевый розовый диванчик. Маша любила сесть на него, положить ноги на подоконник и свесить их на улицу.
Подойдя к белому столику со стеклянной столешницей, она выдвинула самый верхний маленький ящик. Там аккуратными стопочками лежали всякие бумажные конверты, скрепки и стикеры. Среди всего прочего в самом углу была всунута сложенная вдвое измятая бумажка. Мари ни разу, уехав из дома, не развернула ее и даже не притронулась к ней, будто она была ядовита, однако зачем-то таскала эту макулатуру с собой, когда переезжала из квартиры в квартиру, из дома в дом. Теперь она аккуратно достала ее и приложила к щеке. Кажется, боль наконец-то прошла, и Маша позволила себе разбудить свои воспоминания, и они неудержимым потоком хлынули из недр ее подсознания, накрыв ее с головой.
Глава вторая
Лузов
«Солнце!
Отец мой!
Сжалься хоть ты и не мучай!
Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней.
Это душа моя
клочьями порванной тучи
в выжженном небе
на ржавом кресте колокольни!»[5 - Маяковский Владимир Владимирович (1893-1930 гг.)/ «Немного слов обо мне самом»]
Роману Борисовичу было почти двадцать шесть лет, когда произошла эта история. В один из холодных понедельников, какими они обычно бывают, он стоял на крыше старой девятиэтажной облезлой хрущевки и безразлично глядел вниз, выжидая, когда пространство перед подъездом наконец станет свободным от входящих и выходящих людей. Во рту стояла неприятная горечь, бешено билось сердце, но он и не пытался его упокоить. В его больной, уставшей голове вертелось: «Неужели это все, что Ты приготовил мне – пополнить список слабейших?» Как ни странно, ему будто нравилось осознавать собственное несчастье. Стоя на краю, он упивался своими обидами и сожалениями о напрасно прожитой жизни, зарывал себя в них, как в песок, не желая прерывать акт самокопания. За несколько минут он успел обдумать все, что уже было безвозвратно потеряно. Да, ушло все, не осталось ничего, кроме непрощенных обид, невысказанных жалоб и упущенных возможностей. Весь мир теперь был у него под ногами, и он впервые поднял глаза к небу. «Это хорошо, что под вечер людей становится меньше, – думалось ему. – Не будет лишних проблем. О чем еще мне нужно вспомнить? Ну и бредятина! Умирая, не знаю, о чем подумать! Солнце садится… а луну я уже не увижу. Мой бой окончен, я выдохся, как старая костлявая собака. Помнишь, друг, я обещал, что мы встретимся совсем скоро? Я уже иду. Жизнь есть движение, и если двигаться – то только на один шаг вперед». Он попытался представить смерть, вспомнить ее такой, какой видел когда-то, и впустить ее внутрь. Вдруг его белое лицо болезненно скорчилось.
Вспомнил! Он, совсем освирепевший от своих мыслей, вдруг вспомнил Машу, и сердце его заныло с новой силой. Заслезившиеся от ветра глаза запылали огнем, а огонь никогда не предвещает ничего хорошего: либо сожжет изнутри, либо опалит всех вокруг. Лузов помнил каждую черточку, каждую деталь, помнил даже маленький, еле заметный шрамик на её переносице. «Господи, да дай ты мне хоть сейчас об этом забыть!» – взмолился он, закрывая глаза ладонями, будто бы в них было все дело. Проблема его заключалась в том, что он не умел забывать. Ему нужно было взвалить на кого-то вину – и он приписал её всем: Маше, своим жадным глазам, Богу. Но только не себе. «Разве я виноват, что никто вокруг не принимает моих странностей, которыми я награжден с рождения?» – твердил он, так постоянно и убегая от осознания собственной неправоты. Нервно задергался уголок его губ.
* * *
Закончив государственный гуманитарный университет по профилю журналистики, Лузов так и не научился общаться с людьми и делал это всегда из-под палки: если очень уж надо или если заставят. Одногруппники считали его странным и предпочитали с ним не общаться, а те, кто решался, в конце концов признавали свою ошибку: его сбивчивая, а зачастую и высокомерная манера речи отпугивала их, как и незаурядные умственные способности, во много раз превосходившие их собственные. Уже в юности Лузов презирал пустословие: говорил он лишь о вещах, казавшихся ему важными. Девушки влюблялись в него, но он сразу давал им понять, что делать этого не стоит. Он вообще был очень разборчив в отношениях с противоположным полом – идеалист и романтик. Все его романы заканчивались слишком скоро, оставляя его то с неоправданными ожиданиями, то с разочарованием. Быстро находя замену ушедшей девушке, Лузов не переставая сравнивал одну с другой, а потом всех их вместе взятых. Его ровесники не могли понять, что привлекало красавиц в этом заике и идиоте, каким он казался со стороны. Секрет его был в прекрасном воспитании и галантности – эти качества очень редки в наше время. Что бы ни происходило между ним и его партнершей, он всегда относился к ней уважительно и не позволял себе никаких колкостей, а тем более унижений. Уже гораздо позже Лузов нашел свой идеал – женщину, которую полюбил так, как не мог полюбить никого другого. Позже изменились и его манеры.
В журналистике же ему больше всего нравился метод наблюдения. Он любил изучать людей и окружающие предметы, иногда смущая своим пристальным взглядом сами объекты исследования. Однако никогда не писал об этом, не делился опытом, да и вообще предпочитал с газетами не работать. Но кое-какие ассоциации, связанные с наблюдениями, всё же навсегда отпечатались у него на обратной стороне мозга. Он знал, например, что запах скошенной травы напоминает запах арбуза. Гуляя по центру, он частенько садился на постриженный газон и наслаждался воспоминаниями из детства: там, далеко в прошлом, мама всегда приносила домой огромный арбуз в середине августа – единственная причина, по которой маленький Рома ждал лета. Единственная, потому что любимым его временем года все-таки была осень.
Последние три года превратили его в совсем другого человека, на которого раньше сам Лузов посмотрел бы недоверчиво и скептически. Время сделало с ним что-то невообразимое, перевернуло все его взгляды и заставило поставить под сомнение даже устоявшиеся законы природы. Он мог часами восхвалять метафоричность придуманных им образов, а потом с тем же рвением поносить их последними словами. Как любой творец, он стремился к самовыражению, а потом зарывался головой в песок, боясь столкнуться с несовершенством своего творчества. Он хотел воспеть торжество жизни, но она разочаровала его, и он понял, что истинна одна лишь смерть.
И вот теперь он стоит на краю, и все, что ему осталось, – это последний прыжок, после которого весь мир погрузится во мглу и невесомую пустоту.
* * *
В его жизни было две женщины, не считая матери и сестры, которые имели на него самое сильное влияние – Мари и Вера. Под их невидимым воздействием он сжимался, как пластилин, принимая то одну форму, то другую. Любому мужчине это показалось бы унизительным, но было в Лузове что-то такое, что при всем этом не лишало его самобытности и уникальной индивидуальности. От рождения он был достаточно мягок и скромен, ко всем относился с почтением, но без заискивания; чужая гордость вызывала в нем восхищение, а неуверенность – жалость. Казалось, в нем не было никакого стержня. Убери из-под него опору – и он тут же развалится. Однако это было самое горькое всеобщее заблуждение. Никто на всем свете не мог диктовать ему, что делать, и Лузов всегда четко отслеживал грань между компромиссной благосклонностью и танцами под чужую дудку. Вера этой черты сознательно не пересекала, а вот Мари – неосознанно всеми силами пыталась ее стереть.
Куда бы он ни шел, что бы ни делал, что-то сталкивало его с Верой и постоянно напоминало о ней. Они были связаны неразрывно. Она знала об этом, а он и не догадывался. Даже самая маленькая мысль, фантазия Лузова о ней была бы бесконечно приятна Вере. Но она знала, что её возлюбленный не готов ответить ей взаимностью, поэтому ждала. Ждала так долго, что все чувства смешались у нее в голове, превратившись в один липкий, вязкий комок. Порой недели летели одна за другой, и Вера не успевала заметить, где кончается одна и начинается следующая, а иногда день тянулся, как год, делая её одинокое существование невыносимым. Жила она со своей пятилетней дочерью Катей, красивой темноволосой девочкой, которой и отдавала всю свою нерастраченную и никому не нужную любовь. Лузов время от времени захаживал к ним в гости, каждый раз поражаясь порядку и чистоте, царившим в этом маленьком, но уютном доме. Он хотел бы возвращаться сюда снова и снова, но ему было слишком тяжело ловить на себе влюбленный взгляд Веры Николаевны, поэтому зачастую Лузов давил в себе желание повидаться с ней. Скорее всего, он попросту боялся этой женщины, рядом с ней он чувствовал себя некомфортно (во всяком случае, ему так казалось), будто бы должным или чем-то обязанным, хотя она не давала ни малейшего повода так думать. Несмотря на то, что Вера никогда ничего от него не требовала и даже не говорила о своих чувствах, он все понял еще год назад. Знакомство их произошло в университете Лузова, где работал и тогдашний супруг Веры, скончавшийся в автокатастрофе незадолго до рождения дочери. Она заходила в деканат забрать кое-какие документы и там встретила Романа Борисовича, аспиранта кафедры литературной критики, который – в своем стиле – яростно спорил с другим аспирантом. Он аж раскраснелся от удовольствия, когда оппонент его ретировался, признав поражение. Вера наблюдала за этой сценой, иронично косясь то на одного, то на другого, и посмеивалась. Лузов смутился, когда увидел ее в кабинете, и сконфуженно поздоровался. А узнав о том, что она вдова самого Смольного, профессора филологии, и вовсе не смог сдержаться:
–Прекраснейший преподаватель! – воскликнул он, заикаясь. – Соболезную вам. Что принято говорить в таких случаях? – он слегка замялся. – У Бога на каждого свои планы?… совсем не облегчает, но что нам еще остается? – криво улыбнулся Лузов. Глаза его не улыбались, а лишь тоскливо поблескивали.
Эти искренние слова действительно подбодрили Веру. Оставшись со своей маленькой дочерью, она носила в душе бесконечное одиночество и страх. Денег с натяжкой хватало только на пару лет. Не имея высшего образования, закончив лишь педагогический колледж, Вера Николаевна не знала, куда идти и у кого просить помощи. Лузов подвернулся очень вовремя: он был как раз из тех людей, которые могут, а главное, умеют поддержать в трудную минуту. Это качество, наверное, и привязало к нему Веру. Стоило Лузову удалиться – как шипы на ошейнике впивались в ее горло, а к глазам подступали слезы.
Лузов пристроил ее преподавателем дополнительного детского образования в колледж при университете – связи в научных и организационных кругах очень помогли ему в этом нелегком деле. Так, Вера потихоньку смогла встать на ноги, освоиться в своем горе и перестала бояться.
* * *
Уже много позже на этой самой кафедре к Лузову часто подбегали смелые студентки и закидывали местную достопримечательность всевозможными вопросами. Когда о таланте молодого гения шумит чуть ли не весь город, было бы странно не столкнуться с его почитателями. Поначалу такое внимание к его скромной персоне льстило Лузову. Он охотно рассказывал всем интересующимся о своей работе и даже давал целые интервью, однако достаточно скоро почувствовал, что выдохся.
Ему всегда хотелось смешаться с толпой, спрятаться, стать незаметным и неприглядным, но он на каком-то интуитивном уровне чувствовал и осознавал, что судьба приготовила ему сложнейшее испытание, совсем не под стать его мягкому характеру – испытание известностью. Говорят, нет такого препятствия, которое не мог бы пройти человек, на чьем пути оно встретилось. Но ведь, по существу, невозможно объективно оценить, насколько хорошо пройдено испытание и извлечен ли из него жизненный урок. Так и в этом случае: нельзя с точностью сказать, какого результата ждал от Романа Борисовича Господь Бог. Если Лузов должен был посерьезнеть, замкнуться в себе окончательно и обрести ту самую пресловутую грубую «мужественность» – то он выполнил план Божий просто блестяще. Но с другой стороны – он ведь уже стоит здесь, на крыше. Так неужели весь этот тернистый путь вел его сюда? Что ж, тогда можно было выбрать способ попроще.
* * *
Москву все еще держала своими цепкими ручищами холодная зима, когда незаметно забрезжило на горизонте весеннее солнце. Мороз, захвативший город, дожил до марта и все-таки сдался под натиском теплых ветров. В тот год Лузов занимался диссертацией на своей любимой кафедре. Упрямые солнечные лучи то отчаянно били ему в глаза, то прятались в тени пушистых облаков, будто заигрывая с ним. Кафедра была пуста, и Роман Борисович мог расслабиться и сидеть тут в свое удовольствие, ничего не делая. Научный стиль диссертации, который он ненавидел всеми фибрами души своей, вмиг перестал его заботить, когда он подумал о том, какое важное событие ему предстоит в этот вечер. Лузова буквально передернуло. И все же было в этом какое-то мазохистское удовольствие: он смаковал каждое свое дурное предчувствие, во всех красках представлял грядущее. Ему грезилась Маша. Ее чувственные глубоко-зеленые глаза, задиристо вздернутый носик – все это возбуждало в нем не вожделение, а какое-то приятное томление, как у героев немецкого романтизма, о котором он писал научную работу. Романтический герой томится по бесконечно великому, стремится к чему-то неопределенному, жадно ищет и не находит. Лузов встал из-за стола и приоткрыл окно. Звуки улицы проникли в тихую аудиторию, и старые стены вдруг ожили.
На часах уже третий час – через два с половиной часа они с Мари встречаются в выставочном павильоне на Новослободской. Все ее знакомые нахваливают выставку японского художника Хакаси Мураками, а ему, Роме, вовсе нет никакого дела ни до модной галереи, ни до старика Мураками, ни до всех японцев вместе взятых. Хороший народ, трудолюбивый, но они – на другом конце света, а Маша – вот она, совсем рядом, просто протяни руку. Современное искусство, как оно ни старалось и ни лезло из кожи вон, так и не смогло понравиться Лузову. Не то чтобы он не понимал, что хотел донести тот или иной художник своей работой. Просто он знал способы куда более эффективные для выражения неуловимой человеческой мысли.
Итак, она будет ждать его там. И что дальше? Как сможет он начать этот нелегкий разговор впервые за все те годы, что они знакомы? В омут с головой никак нельзя, это только отпугнет ее, и тогда ни о каком расположении и мечтать не придется. В волнении Лузов поднес указательный палец к подбородку. Как же медленно идет время! Движется, как старая кляча, со скрипом, притворяясь, что устало бежать, и угрожая, что вот-вот остановится совсем. Но ему никогда не остановиться, никогда не замедлить свой бег, и вредничает оно только в больной голове самого Лузова.
Мучительно и трудно было пережить эти два часа. Но они прошли, как проходит все в мире – словно песок просачивается сквозь пальцы, а нам и в голову не приходит, что самые утомительные несколько часов из пережитых нами могли бы стать вместо этого самыми счастливыми в нашей жизни. Лузова охватил нервный мандраж, когда он подал Мари согнутую в локте руку, и она благосклонно просунула под нее свою тонкую кисть. Она была одета в шелковое желтое платьице в мелкий горошек, сверху небрежно была накинута шубка, а на ногах – осенние грубые ботфорты. Хотя зимний холод уже проигрывал ежегодную битву, ногам все еще было зябко. Светлые глаза ее улыбались из-под пушистых изогнутых ресниц, густо накрашенных тушью.
Купив билеты, они двинулись в глубь выставочного зала – туда, откуда начинался просмотр. Мари в предвкушении болтала головой туда-сюда, осматривая подвешенные на стенах картины. Однако стоило ей присмотреться к экспонатам как следует, и тут же улыбка слетела с ее лица. Кругом висели полотна с какой-то шедевральной мазней. Лузов едва сдерживался, чтобы не засмеяться. На одной картине была изображена кривая синяя окружность с громким названием «Одиночество». В другом конце располагалась скульптура из папье-маше. Это было похоже на какой-то коричневый столб, или на толстую палку, воткнутую в землю, или еще бог знает на что, но по замыслу автора это была «струя дыма». К экспонату подошла серьезная женщина в очках и коктейльном платье и стала внимательно всматриваться в стоящую перед ней палку. Потом она, сохраняя важный вид, прочла название и многозначительно хмыкнула. Тут Лузов не выдержал и неприлично громко расхохотался. Женщина недовольно посмотрела на него, затем на Машу и, причмокнув, удалилась в другой зал.
– Никогда не слышала про такого художника, хотя в Японии, говорят, он безумно популярен, прямо как Бенкси, – сказала Мари, желая, по-видимому, разрядить атмосферу.
– Я вообще знаю только одного Мураками, – смеясь, сказал Лузов. – Того, который писатель.
Они переходили из одного в зала в другой – всего их было пять – и диву давались, насколько продуктивен этот японец и как мастерски он штампует все эти картины, будто у него во владении есть собственный завод. Больше всего их поразила такая инсталляция: огромная пластмассовая ромашка, около метра в высоту, и в центре ее желтой сердцевины – маленький белый унитаз. На табличке было написано: «Спущенная молодость, 2016г.». Озадаченные ребята единогласно решили, что это просто слишком высокое искусство, чтобы суметь постичь его трезвым умом.
– Боже мой… – задумчиво произнесла Маша, когда они вышли из выставочного зала. – Ну и пошлость!
Лузов удивленно посмотрел на свою спутницу и вдруг брызнул смехом. Он ожидал, что Мари, поддавшись влиянию своих высококультурных друзей, будет через силу восхищаться и давить улыбку. Но она никогда не изменяла своей искренности, и ничье мнение не могло повлиять на нее сильнее ее собственного. Мари тоже засмеялась в ответ и подняла на него свои веселые блестящие глаза. И только ее губы хотели произнести привычное «ну пока, Рома!», как Лузов вдруг судорожно сжал ее ладонь. Мари опешила и слегка отстранилась.
– Марья Сергеевна! – в какой-то горячке вскрикнул Лузов. – Ты должна знать… то есть, я хотел сказать, что хочу дать тебе знать… – он сделал паузу, чтобы не начать заикаться, сглотнул горькую слюну и, взволнованный только больше прежнего, продолжил: – Да ты уже наверняка и сама догадалась, я по глазам твоим вижу. Какие же у тебя зеленые глаза! замечала, что они меняют цвет от серого до темно-зеленого? Что я несу, конечно же, замечала… Они совсем не умеют обманывать, твои глаза. С другой стороны, зачем девушке взгляд, который умеет лгать? Вы лжете словами, и если б не было честных глаз, как бы мы вообще могли понять правду? Так бы и водили нас за нос, – Лузов нервно усмехнулся. Маша тоже улыбнулась уголком губ. – Счастье в правде. Не во всей, конечно, но… я хочу открыть тебе правду, это сделает меня счастливее. Маша, я тебя люблю. Давно, очень давно, еще с тех пор, как был совсем мальчиком. Мне даже кажется, что я полюбил тебя, как только ты вошла к нам в класс. Помнишь этот день? Помнишь? – Мари кивнула. Комок подступил к ее горлу, она боялась заплакать, поэтому смолчала. – Я сразу подумал: вот это глаза! какие огромные, какие грустные и спокойные! Совсем не похоже на твой характер, я это понял позже, – он сбился и перевел дух. – И я хочу сделать тебе предложение. Не принимай его в штыки слишком скоро – над этим стоит подумать. У меня есть стабильная работа (хотя всей душой я ненавижу свои гадкие статейки, но величия это мне, конечно, не делает). А завтра я еду в ваше издательство. Так что у меня большие планы, Мари… Я бы и мечтать не мог о такой девушке, как ты, но поверь, я буду боготворить тебя, на руках носить, лишь бы твои ножки всегда оставались чистыми… Каждую морщинку, ресничку твою любить буду… Ты только обязательно подумай, и подумай хорошо. Силой я тебя брать не собираюсь (даже если бы и хотел!), я не тиран. Хотя в наше время всем только деспоты и нравятся. Вот стою перед тобой такой, как есть, и весь – для тебя. Это я и хотел сказать. Ты должна знать.
Резко выдохнув и оттянув вниз сморщившийся край своего свитера, Лузов с надеждой посмотрел на стоящую перед ним девушку. Губы её слегка дрогнули и растянулись в ласковой дружеской улыбке. Эту улыбку он знал с детства, и за годы она совсем не изменилась.
– Рома, что за пафос? – спросила она. Голос ее удивлялся, а глаза говорили, что она нисколько не удивлена. Его пылкие слова растрогали ее – только и всего. – Долго ты речь готовил?
Лузов понял, что его пламенный рыцарский порыв не произвел должного впечатления, и потупил взгляд. Маша тут же заметила его смущение.
– Значит, ты предлагаешь мне выйти за тебя замуж? – надменно взмахнув головой, произнесла она.
– Хоть бы и так, – отозвался Лузов.
– Недурно. Но подумай, Роман Борисович, мы ведь знаем друг друга еще со школы. И я всегда, всегда – обещаю! – буду относиться к тебе так же нежно, как и много лет назад. Ты мне все равно что брат, понимаешь? Я не смогу видеть в тебе мужа или любовника, как бы ни старалась.
И, то ли от неловкости, то ли от неожиданности, она засмеялась. Её небрежный, нахальный смех барабанной дробью забился в ушах Лузова. Эта нехитрая насмешка кольнула его в самое сердце и засела в нем, как заноза.
– Ты сможешь полюбить меня, – робея, произнес он.
– Нет, нет, прости, это невозможно, – отрезала Маша, вдруг почувствовав себя виноватой. Этого чувства она боялась больше всего на свете и всегда бежала от него. – Наш женский мозг отравлен литературой и кинематографом, где любые отношения – это индивидуальная трагедия. Нам не хочется того, что само идет в руки, нам необходимо страдать от любви.
Она произнесла это с легкостью, не принимая всерьез, и не могла даже предположить, каким адом обернутся для нее эти слова.
– Тогда оставим, – буркнул Роман Борисович и быстро скрылся в дверях павильона. Маша с нежностью посмотрела ему в след. «Какой же он чудной» – произнесла она про себя. – «И ведь вполне искренне. Но не было и щелчка в голове, даже рука не дрогнула». Она ждала, что что-то обязательно екнет, щелкнет, крякнет внутри, предвещая настоящую любовь. В свои двадцать четыре года она и не задумывалась о замужестве, оно было ей попросту неинтересно. Только Лузов об этом не знал. Он копался лишь в себе одном, ковыряя свое нутро тупой пластиковой ложечкой – так гадко и тягуче было его состояние.
Глава третья
В издательстве
«Сейчас, как никогда, ему было ясно, что искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь»[6 - Пастернак Борис Леонидович (1890-1960гг)/ «Доктор Живаго»]
На следующий день Лузов действительно отправился в издательство. С самого пробуждения ходил он по дому, еле передвигая ватные ноги, как старик. Дело нешуточное: фактически встал перед ним вопрос мечты всей его жизни. Ему никогда не было достаточно просто читать литературу и изучать ее. Он хотел создавать литературу, хотел быть ее частью, подобно тому, как каждый из нас хотел бы быть причастен к чему-то великому. Лузов был одержим своей мечтой, как наркотиком, а желание творить порой доходило в нем до страсти.
И вчера эта встреча с Машей казалась ему кошмаром наяву? О нет, настоящий ужас подстерегал его сегодня. Голова раздулась от мельтешащих мыслей и сомнений, по телу пробегала нервная дрожь. Лузов прекрасно знал, что в издательстве никто его не ждет и никому он там, честно говоря, не сдался. Значит, придется навязываться? Писателю – навязывать свое творчество! Никогда не мог он даже подумать о такой безумной затее. Но делать нечего, решение принято, он готов к любой критике. Тем более, утешал себя он, там будет Мари. Уж она-то не даст его в обиду!
Маша работала в крупнейшем издательском доме «Свободное слово» около года, и ей выпала необычайно выгодная возможность ассистировать самой Светлане Родионовне Плутовой – матери-героине в литературных кругах. Эта женщина прошла огромный путь и на закате своих зрелых лет основала собственную редакцию. Не исключено, что на этом поприще ей пришлось идти по головам. Нельзя винить ее, в этом мире все по заветам эволюции: более сильная особь перегрызает горло слабейшей и медленно, но верно подбирается к вершине пищевой цепи.
Мария Агафонова, филолог по образованию, со школы мечтала работать в редакции, выпускать книги, каждый раз наслаждаясь запахом типографской бумаги. Она вовсе не обладала такой же хищной острой хваткой, как ее начальница, зато была организованна и старательна. Собственно, она и посоветовала Лузову, причем очень настоятельно, отправить свои работы Плутовой. Конечно, никаких гарантий в таком деле дать нельзя, но это все же лучше, чем писать прекрасные вещи, возможно, будущие шедевры, «в стол». Маша сама подсуетилась и уговорила Светлану Родионовну пригласить Романа Борисовича на ближайший ужин, который устраивала редакция. На это важное мероприятие были приглашены многие именитые авторы Москвы: Регина Донская, Марина Ветелицкая и даже сам Владислав Полонин. У Лузова глаза на лоб полезли, когда он узнал, какого уровня гости будут на этом званом ужине, даже несмотря на то, что ни одного из этих писателей он не любил.
– Ты один из немногих в нашем поколении, кто талантлив и имеет хоть какие-то амбиции! – говорила ему Маша, и от ее комплиментов Роман расплывался, как желе на солнце. И все же долго не мог он решиться на этот шаг – собственноручно отдать свою многолетнюю работу на суд, да еще и в присутствии любимой девушки! Он думал, что сойдет с ума, умрет, врастет в землю, если работу, которой он отдал всю свою душу, обольют грязью.
Но вот настал день Х, а Лузов так и не умер и не сошел с ума. Он бодрым шагом топал по весенней московской слякоти к метро. До дрожи в коленях боясь опозориться перед Машей, Роман Борисович решил взять в кортеж свою вечную спутницу – Веру. И вот они уже вместе шлепали по грязи в самом сердце города.
* * *
В просторной комнате для приемов было накурено. Завеса дыма стояла в дверях, преграждая путь всякому входящему. Лузов набрал полные легкие отравленного воздуха и едва не закашлялся. Вера посмеялась и первая шагнула в приемную. Это было красивое помещение в стиле 70-х, над которым явно работал дизайнер с громким именем. Стилизация выглядела потрясающе: одна стена, в которую упирался темный дубовый стол, была испещрена трехцветными ромбиками; три другие – горели алым. Стол окружало с десяток желтых кресел на колесиках с изогнутыми спинками и подлокотниками. От дальнего угла к двери протянулся стеклянный книжный шкаф.
Заметив Рому, Маша встала из-за стола и подлетела к нему. Она встретилась взглядом с Верой и, обдав ее надменным холодом, пригласила присоединиться к обеду. Многочисленные гости уже сидели за столом и поедали закуски. Было предложено несколько видов вин, и это был единственный алкоголь, разрешенный к употреблению в любых количествах. Во главе стола, тоненькая, как статуэтка, сидела женщина лет пятидесяти пяти в очках. Это оказалась Светлана Родионовна Плутова – руководитель издательства, первый человек в этом цветном литературном мире. Мари с гордостью представила ей Лузова, умолчав о его прекрасной спутнице, и усадила его поближе к Плутовой. Роман Борисович молчаливо поздоровался со всеми гостями, неуклюже уселся в кресло, а Вера, волнуясь, проговорила:
– Для нас большая честь сидеть в кругу таких людей. Поверить не могу, я даже и не мечтала о таком!
– Этим и хороша наша работа, – улыбнувшись, отозвалась Плутова. – Я могла бы исполнить любую мечту творческого человека, стоит лишь подписать пару каких-то бумажек!
– Не всем мечтам суждено сбываться, – вдруг произнес доселе молчавший Лузов. Маша бросила на него косой взгляд, а Светлана Родионовна раздраженно причмокнула и ударила ножом по тарелке, чуть не разбив её.
– Этот человек пришел разрушать мои планы? – воскликнула она и искусственно засмеялась. Она вообще вся была какая-то искусственная: её движения более походили на движения пластмассовой куклы, чем живого человека, а перетянутое операциями лицо потеряло способность изображать полный спектр эмоций. Многие презрительно ухмылялись, упоминая её в разговоре. И почти все люди, собравшиеся здесь, делали это. Светлана Родионовна обладала талантом приглашать в свой дом тех, кто ненавидит её и смеется над ней.
– Нет, боже упаси, – виновато проговорил Лузов, уставившись в свою пустую тарелку. – Излишний юношеский реализм.
– Юность! – еще громче взвизгнула Плутова. – Именно в детстве и юности и зарождаются самые великие мечты и цели, которые обязательно достигаются в будущем!
– А кто из нас не хотел стать космонавтом? – грустно улыбнулся Роман Борисович, обращаясь одновременно ко всем присутствующим, но больше к самому себе. За столом воцарилась тишина. Гости разом опустили глаза. Одна Светлана Родионовна, будто бы не поняв намека Лузова, вульгарно усмехнулась и положила в рот огромную креветку.
– Ну, расскажите нам, дорогой Лузов, о чем вы пишете, – обратился к нему мужчина в деловом костюме, сидевший рядом с Плутовой. Из его плешивой головы торчало несколько седых волосков, видимо, связывавших его с космосом, как антенны, а ворот рубашки, застёгнутой до самой последней пуговицы, сдавливал толстую короткую шею.
– О человеке, – громко и уверенно ответил Роман Борисович. Где-то в конце стола раздался смешок.
– Это очень размытое понятие, друг мой, – деловито сказала Плутова, окидывая Лузова холодным взглядом. – Все вы, писатели, про людей пишете.
– Про людей – все, но не каждый – о человеке. В наше время личность никого не интересует, – возразил ей Роман Борисович. Снова послышался смех.
–Перескажи им сюжет, – шепнула ему на ухо Вера, но он отмахнулся от нее и раздраженно закатил глаза.
– Честно говоря, я бы хотел позиционировать свое произведение как форму нового жанра… – продолжал Роман Борисович.