скачать книгу бесплатно
Рома усмехнулся и протянул ей руку.
– Мы почти на месте, – уверенно заявил он, отряхивая ладони.
Им осталось преодолеть только небольшой пролет и перелезть на внутреннюю сторону пологого навеса. Мари то и дело чертыхалась и ругала себя за то, что так и не решилась в детстве взять пару уроков скалолазания. Наконец, они оказались в безопасности – от пропасти их отделяла железная ограда, состоящая из трех длинных полых металлических труб. Ноги можно было свободно свесить вниз – между бортиком и самой крышей было достаточное расстояние. С этой стороны крыши открывался вид на реку, орущую толпу и сцену. На ней плясал и что-то кричал в микрофон небольшого роста паренек, в кепке на бок и черной мантии почти до пят. Странно, но труды его были напрасны, и зря он так напрягался: голоса его за безжалостным ревом музыки совершенно не было слышно. Но зрителям было достаточно уже того, что их кумир стоит так близко – только протяни руку, и он, может быть, пожмет ее.
– Посмотри на них, – проговорил Рома, осторожно касаясь голого Машиного плеча. Люди у самой сцены смешались в один огромный живой узел, прыгали, оттаптывая друг другу ноги, кричали, дрались. В этой одичавшей толпе молодых людей все будто сошли с ума и превратились в животных. Одного парня кто-то ударил локтем в висок, он упал на землю, и его чуть не затоптали. Никто не помог ему подняться, никто будто и не заметил этого. У группы людей, потерявших человеческий облик и превратившихся в стадо, вдруг возник групповой инстинкт забивать слабейшего. Многие из парней поснимали майки, груда потных тел плясала и со всей силы стукалась о другую груду. Затем обе кучи смешались в одну, люди стали падать друг на друга, придавливая тех, кто оказался внизу. У кого-то текла носом кровь, кто-то совсем потерялся под действием веществ и дрыгался в такт музыке, тупо открыв рот. И это они называют молодостью? В этом их главное удовольствие и отрада? Маша с горечью наблюдала за хаосом, творившемся у нее под ногами.
– Боже, Рома, и это ты хотел показать мне? – с ужасом спросила она. – Ради этого мы сюда приехали?
– Нужно периодически давать людям сойти с ума. В средневековье для этого устраивали карнавалы. Тысячи людей превращались в одну свободную кашу, отрицали все строгие правила и нарушали всевозможные запреты. Это был не просто ежегодный праздник, это была самая настоящая другая жизнь, параллельная вселенная. Неуемная, неконтролируемая, абсурдная. Нам тоже нужны такие карнавалы.
– Но они ведь поубивают друг друга! – воскликнула Мари.
– Вряд ли, – улыбнулся Лузов. – Им это только в радость. Вообще в человеке намного больше от животного, чем он привык думать. Если вся жизнь превращается в карнавал и сумасшествие – контроля больше нет, мы неизбежно становимся дикими и самыми страшными хищниками или падальщиками. Не веришь?
Маша бросила на него свой хитрый взгляд. О, она как никто другой его понимает!
– Верю, – тихо ответила она.
Им приходилось почти кричать, чтобы слышать друг друга. Но вскоре они привыкли и к шуму, и к непрекращающемуся бешенству, и к постоянному перенапряжению голосовых связок.
– Однажды я даже хотел написать об этом, – со смехом сказал Лузов. – Но это так глупо. В жизни итак все больше и больше безумства, только успевай приходить в себя, а тут еще и литературу этим заражать – ну уж нет!
Мари засмеялась.
– Все равно – не ты, так кто-то другой заразит, вот увидишь.
– Что ж, тогда я начну писать о любви и рубить огромные гонорары. Ничего другого не остается, – проговорил Лузов и достал сигарету. Маленький длинный огонек вспыхнул у него между пальцев, погас, и воздух прорезала тонкая линия дыма. – Только не знаю, о чьей бы любви написать.
– О своей, конечно, – сказала Маша, и хитрая ухмылка нарисовалась на ее прекрасном живом лице. Лузов понял ее намек, но нисколько не обиделся.
– В таком случае это будет самая грустная история на свете. И начну я прямо с этих самых слов: «Это очень грустная история…» – молодые люди посмеялись. – Все-таки хотелось бы верить, что существует на свете настоящая любовь. Не такая, как моя к тебе.
Маша нахмурилась.
– В литературе нет ни слова о счастливой, «правильной» любви, – произнесла она, болтая ногами в воздухе. – Ты говорил, что искусство – это отражение жизни. А значит, и в жизни никакой любви не существует. Все это бред собачий, вот и все.
– Мари, нельзя жить с такими установками, ей-богу! О здоровой любви поэм не пишут. Любовь из книг – это лишь рефлексия, сублимация бесконечных страданий творческой души. Только и всего. В жизни все совсем иначе.
– Разве только ещё хуже. Выходит, ты насильно поддерживаешь свои страдания, чтобы оставаться литератором и творческой душой? – не без коварства спросила Маша.
– Вечно ты все передергиваешь! Я страдаю потому, что я литератор, а не для того, чтобы быть им. Я бы предпочёл офисную работу 5/2 по восемь часов в день, жену-хозяйку и штук пятнадцать детей, но не это. Однако я ни для чего больше негоден и не приспособлен. Усугубляет это дело ещё и мое нездоровое честолюбие.
– Хочешь купаться в лучах славы, как Пушкин? Слышала, он был тем ещё засранцем! – Мари звонко засмеялась, ее тонкий голосок застучал у Романа в ушах, он тоже улыбнулся.
– Не понимаю, почему все так привязались к этому кудрявому забулдыге, – иронично сказал Лузов. – Вечно его в пример ставят, хотя, как по мне, он из всех русских творцов наиболее далек от всего русского.
Маша насупилась, но спорить не стала. Она вообще не особо любила вступать в перепалки с мужчинами, даже если была права. Рано или поздно мудрый мужчина сам поймёт, что ошибался, ну а глупый – глупому тем более не имеет смысла что-либо доказывать. Литературу Мари любила с самого детства, всем казалось, что она вылезла из живота своей матери уже с томиком Толстого в руках. Однако со временем ее пыл поугас. Особенно, когда она познакомилась с Лузовым. Ещё с начальной школы все заметили за ним редкий талант. Ни у кого не было и тени сомнения, что ему суждено стать писателем. Учителя любили его и лелеяли его талант, как младенца в колыбели, стараясь создать все условия для того, чтобы он развился вовремя и правильно. По правде говоря, такое всеобщее внимание только раздражало Рому. Он-то никогда не считал себя особенным. Ему казалось, что все дети одинаковы и точно так же сочиняют истории, как и он. Ему так хотелось быть незаметным, сливаться с толпой, галдеть и орать с мальчишками во дворе. Но стоило ему один раз упасть лицом в грязь на футбольном поле, как к нему, словно коршун, тут же подлетала классная руководительница. Тому, кто, не дай бог, подставил ее «звездному мальчику» подножку, приходилось очень несладко еще минимум недели две. Можно вообразить, как знатно дарование Лузова отравляло ему жизнь. Одноклассники боялись брать его с собой в игру – вдруг снова этот обалдуй оступится, а им отвечать! Так и стали называть его «звездный мальчик» и все время обходили стороной. Хотя было бы несправедливо выбирать из яркой, насыщенной красками картины только серо-черные цвета. Так и в этом случае: стоит сказать, что сверстники все-таки гордились Лузовым. Он был неизменным претендентом на победу во всех творческих конкурсах, его ценили за вежливость и доброту. В старшей школе он обрел двух лучших друзей – Сашу и Ярика. Эта троица была неразлучна и вскоре начала творить полный беспредел. В выпускных классах Рома оторвался за все предыдущие годы мальчишеского забвения. О, теперь он позволил себе все! Об их проказах ходили целые истории и даже легенды. Будто бы кто-то слышал, как они втроем, одевшись во все черное, посреди совещания ворвались в кабинет директора и начали распевать матерные песни. Странно, но им действительно очень многое сходило с рук именно благодаря Лузову. Наконец-то пришла пора, когда его талант начал играть за него, а не против. Примерно в это же время в их класс перевелась Мария Агафонова. Девочку встретили довольно дружелюбно, но никто не ожидал, что она окажется настоящей красавицей.
Если Лузову долгое время досаждал его талант, то Маше не давала расслабиться ее красота. Будь она сдержаннее и спокойнее, вечные взгляды и перешептывания ей удалось бы переносить с бОльшим достоинством. Но небеса наградили ее таким пылким нравом, что на любое излишнее внимание она отвечала огненной агрессией и хамством. Пару раз ей даже приходилось драться. Девчонки ей открыто завидовали, а ухажеры чуть ли не стелились у ног. Но никому она не отдавала предпочтения, ко всем относилась с одинаковым равнодушием и подозрением. Она действительно уважала «мужские поступки» в свой адрес и щедро вознаграждала рыцарей прекрасной широкой улыбкой или пронзительным долгим взглядом. Однако влюбленности или хотя бы симпатии никто в этих глазах разглядеть так и не смог. Она оставалась неприступной крепостью, ее идеальный мужчина жил где-то на страницах книг. Это был некто между Реттом Батлером и Ральфом де Брикассаром, но уж никак не маленький мальчик из 11 «А». Шальная троица ее забавляла. Ей нравились их причуды и выдумки, во многих их «походах в Иерихон» (так они называли побеги из школы в соседний двор) она и сама участвовала с удовольствием и азартом. В отличие от Лузова, Машу ее новые учителя невзлюбили сразу, буквально с первого взгляда, но никто точно не мог сказать почему. Училась она на редкость хорошо и, несмотря на вечные яростные споры с преподавателями, окончила школу с золотой медалью. Ярослав и Алекс (так друзья называли Сашу) только посмеивались над ней. Рома же смущался этой несправедливостью и много раз вступался за Мари в ее жестоких боях за пятерку. «Она же прекрасно учится и все-все знает, что же вы делаете, души у вас нет!» – голосил он, и даже самые строгие из педагогов не выдерживали его софизма и сдавались под гнетом аргументов.
Поступив в университеты, ребята продолжали хорошо общаться. Александр Верещагин, Ярослав Гончаров, Роман Лузов, Андрей Зубов, еще парочка парней и девушек да Мари Агафонова – такова была их нераздельная компания. Но когда различия между друзьями стали обозначаться более явно, чем в школе (как известно, мальчики взрослеют позже девочек, но когда это происходит – они зачастую просто неудержимы в своих порывах), с тесным общением пришлось распрощаться. Они больше не собирались все вместе на квартирные вечеринки, а виделись по парам или тройками. Никто от этого особо не страдал. Наоборот, для каждого из них настала прекрасная пора самопознания и познания другого. Давно все начали замечать, как Алекс смотрит на Мари, с какими круглыми глазами вьется около нее и почти не обращает внимания ни на кого другого. Он был очень красив: рыжие волосы одной большой пышной волной лежали на его голове, узкое лицо, ровный нос и веснушки совсем не портили его какую-то совсем не русскую, а ирландскую красоту. В своих чувствах он никогда не признавался, да и Маша со своей стороны не проявляла никаких признаков заинтересованности в нем – что ж, такова ее натура. Никому никогда не понять, что в действительности происходило у нее в сердце и какие бои она ежедневно вела с ним. Какой же для всех был удар, когда они узнали, кто получил заветную нетронутую розу! Избранником Мари оказался Ярослав. Этот серый кардинал не уделял ей никакого внимания, даже редко заговаривал с ней, но делал это сознательно, давно разгадав главную загадку: самая неприступная крепость падёт, если столкнется с таким же равнодушием, которое сама излучает. Отчасти он оказался прав. Но лишь отчасти.
Машу и вправду влекло к Ярославу. Он был очень мужественно сложен: широкие плечи и торс упирались в узкие бедра и мускулистые сильные ноги. Они с Сашей в одно время очень увлеклись лыжами и сноубордингом, вот только фигура у Ярика и от природы была прекрасной, а тренировки только закалили податливую сталь его мужского начала. Но если бы у Маши спросили, влюблена ли она в Ярослава Гончарова, ее ответ был бы однозначен – нет. И вовсе не из гордости, она всегда была честна сама с собой. Просто ей казалось, что он лучший вариант, и именно с ним она хотела испытать свою женскую привлекательность. Это случилось прозаично и без какой-либо романтики. Маше ее и не хотелось. Она все свое сердце отдала невидимому и недоступному мужчине из кинематографа, а уж кому отдать свое тело – вопрос второстепенный. Алекс расстроился, но быстро забыл о своей печали и погрузился в любимое дело. Он вообще обладал талантом отдавать всего себя тому, чем занимался, вкладывал в это всю свою душу. Склоны и горы вскоре залечили его разбитое сердце и успокоили тревоги. Он любил скорость, любил летящий ему навстречу холодный ветер, любил падать в снег, закутываться в него, как в одеяло и лежать, лежать… Он так и останется вечно лежать под этим мартовским льдом, поддавшийся бурной стихии, не справившись со слишком большой нагрузкой. Он просто растворится в воздухе и растает на солнце, как снег.
* * *
Гул фестиваля уже стих, а Рома с Мари так и остались сидеть на перекладине. Как страшно смотреть вниз – дух захватывает, и небо так близко, какое звездное сегодня небо!
– Так бы и сидела здесь, – первой нарушила тишину Маша и глубоко вдохнула воздух ночной Москвы. Сигарета все еще дымилась в руке Лузова, едкий дым лениво поднимался наверх, навстречу Маше, но она не замечала его. – Сидела и смотрела бы на звезды. Но вечно боишься упасть, это омрачает все удовольствие.
Рома ухмыльнулся, потушил сигарету о железную трубу и бросил вниз. Она, кружась в прощальном вальсе, упала на самый центр пустой сцены.
– Как ты думаешь, что там, после смерти? Страшно ли умирать? – спросила Мари, устремив на него свои пронзительные серые глаза.
– Думаю, страшно. Даже уверен, что очень страшно, Маша, – отозвался Рома.
– Прямо до смерти страшно? – Мари продолжала смотреть на него в упор. Уголок губ ее задергался, и рот растянулся в улыбке. Оба они рассмеялись странному каламбуру и стали осторожно спускаться вниз.
Внизу, у железной ограды, которая отделяла сцену от публики, их уже ждала знакомая компания. Во время давки они стояли на набережной и слушали доносившиеся до них крики и громкие басы музыки. Когда сцена опустела и люди стали потихоньку расходиться, глазастая подруга Мари заметила ее на самом верху, над толпой, и в ужасе ахнула. «Она же сейчас упадет!» – закричала она, пихая Ксюшу в бок. Та недовольно съежилась и оттолкнула Нелли. Фридман стоял поодаль и, докуривая сигарету, не сводил глаз с маленькой, еле заметной фигурки, будто парящей над всей этой сутолокой и хаосом, как ангел. Он не любил шумные столпотворения, в отличие от Андрея обладал очень спокойным характером и выдержкой, да и все эти детские развлечения давно перестали волновать его – так ему казалось. Хотя вид обезумевшей толпы, которой вдруг позволили творить все, что ей вздумается, взбудоражил его. Мороз прошел у него по спине, когда из этой разноцветной массы выбежала девочка лет шестнадцати, с двумя косичками по плечи и алой повязкой на голове. Она, стреляя на всех ошалелыми глазами, закрыла рот руками, понеслась к реке и, сбежав по лестнице, перегнулась за борт и прыгнула в воду. Раздался чей-то крик, пара девчонок подбежала к воде, но ни одна не осмелилась прыгнуть вслед. Фридман поспешил к ним.
– Что, ваша подружка искупаться решила? Совсем мозгов нет? – обеспокоенно спросил он. Девочки задрожали, одна из них отчаянно зарыдала. Гриша внимательно осмотрел их: обе они были пьяны, от них пахло рвотой и спиртом. Его передернуло. – Что же вы делаете, идиотки! – вырвалось у него. Одна из девчонок, светло-русая, голубоглазая и очень худощавая, протянула к нему свои тоненькие, как палки, руки. Молящие глаза ее просили о помощи.
– Она… не умеет плавать… – только и сумела выговорить она, беспрестанно всхлипывая. Глаза Фридмана округлились от испуга, он, ни секунды не медля, начал расстегивать рубашку.
– Гриша! – закричал Зубов и подбежал к нему. – Что тут стряслось?
Григорий молча кивнул в сторону воды, потом строго посмотрел на девочек (обе они уже ревели навзрыд), разулся и прыгнул в грязную мутную реку. Андрей успел только нервно вскрикнуть. Испуганные Нелли и Ксюша наблюдали за всем издалека – Зубов приказал им оставаться на месте. Сам он присел на нижнюю ступеньку и, перепугано кусая губы, следил за шевелением воды.
– Ничего, ничего, – шептал он, успокаивая то ли девочек, то ли самого себя. – Он прекрасный пловец, сейчас вынырнет! Сейчас, еще минуту…
Темная вода дрожала и блестела на вечернем солнце, от центра к берегу отходили большие круги. Мимо набережной, не обращая внимания на бесящуюся толпу, крики и шум, медленно и тихо проплыл белый теплоход. Как невозмутимый айсберг, он отражал солнечные лучи от начищенной блестящей мачты; на палубе, опершись о бортики, стояли люди и мечтательно глядели вокруг. Кто-то смеялся, кто-то мирно попивал шампанское из тонкого вытянутого бокала… Прошло три минуты, потом еще одна. Андрей начал ерзать на месте и все громче причитать. Девочки прижались друг к другу, как котята, и уже перестали плакать, а только всхлипывали и подрагивали. Но вот – наконец-то! – на поверхности показалось небольшое светло пятнышко. Спустя секунду выплыл Фридман, держа за плечи захлебнувшуюся девочку. Все облегченно выдохнули, Андрей вскочил на ноги и помог вытащить утопленницу на землю. Нелли и Ксюша смотрели на новоиспеченного героя во все глаза: его красивая стройная фигура поднялась из воды, по мощному телу водопадом стекала холодная вода, он весь дрожал. Встряхнув головой, Фридман наклонился над бледной девочкой и похлопал ее по щекам.
– Как ее зовут? – бегло спросил он двух подружек. Светленькая (она, по-видимому, была старше остальных) ответила, что девочку зовут София. Григорий усмехнулся. – Ну, имени своего она не заслужила. До мудрой ей очень далеко.
Девочки не поняли его слов, но обе насилу улыбнулись и хихикнули. Искусственное дыхание не помогло привести Соню в чувства, и пришлось вызывать скорую. К этому времени на набережную уже прибежали запыхавшиеся охранники. Один из них резко отпихнул Гришу в сторону и наклонился над девочкой.
– Она не дышит, черт возьми, что ты сделал?! – закричал он на Фридмана. Тот лишь презрительно окинул его взглядом и надел рубашку. Андрей помог ему застегнуть пуговицы – заледеневшие пальцы Гриши не слушались.
– Он спас ее! – вдруг воскликнула девочка помладше.
Минуты через две подоспела скорая помощь, все время дежурившая у входа в парк. Девочку положили на носилки и поместили в машину реанимации. У берега уже собралась целая толпа зевак. Многие отвлеклись от концерта, посчитав событие на реке более интересным и увлекательным. Все они сверлили глазами мокрого Фридмана и перешептывались. Ребята пониже вставали на цыпочки и вытягивались, как сурикаты, чтобы только хорошенько рассмотреть, что же происходит на берегу.
– Я больше никогда, никогда не буду пить! – прошептала светловолосая девочка своей подруге. Та кивнула и смахнула слезку с пухлой щеки.
Концерт закончился, толпа рассосалась, и они вчетвером подошли к сцене, чтобы захватить Мари и Рому и уже вместе поехать домой. Ощутив землю под ногами, Маша первым делом уставилась на промокшего до нитки Григория. Рубашка его собрала с тела всю влагу, и теперь малейший ветерок заставлял его лихорадочно трястись. Они с Мари встретились взглядом, и ее тут же, словно молния, поразили спокойствие и какая-то неведомая сила его глаз. Они смотрели на нее так бесстрашно и с таким нескрываемым вожделением, что она смутилась и потупилась. Нелли о чем-то беспокойно рассказывала Лузову, тот периодически удивленно двигал бровями и многозначительно кивал, поглядывая на Фридмана. Зубов скрылся где-то за спинами и не выглядывал. Мари даже забыла о том, что он вообще существует. В ее мире не было ничего, кроме этих синих глаз, страшных и завораживающих. Казалось, она вот-вот утонет, задохнется, умрет. Но ничего не случилось, Гриша отвел взгляд в сторону и улыбнулся кому-то в ответ. Зубы его громко застучали. И тут Маша вдруг вышла из оцепенения.
– Да он же насквозь мокрый! Дайте ему кто-нибудь куртку! – сурово воскликнула она, смотря на Рому. Лузов глупо ухмыльнулся, снял с себя свитер и протянул Фридману.
– Дурак, не догадался, – промямлил он. Машу до бешенства раздражала эта постоянная манера Лузова теряться в компаниях. Как увлеченно и красиво он разговаривает с ней наедине! Ну почему, почему он не может вести себя нормально в присутствии других, так же смешно и остроумно шутить, блистать своими знаниями? К чему эти ужимки, глупость и дурацкое заикание! По правде говоря, ей было очень досадно, что он такой несуразный и нелепый. Ей хотелось, чтобы каждый новый знакомый видел в нем то же, что видела она. Но как же он мямлит, прямо как баба! Она раздраженно закатила глаза и направилась к выходу.
Гришу вся эта история, видимо, задела за живое. Всю дорогу он держался обособленно от всех и молчал. Ни Ксюша, ни Нелли его уже не трогали. Они шли рядом с Мари и поминутно переглядывались, хихикали или перешептывались.
Глава шестая
Фридман
«Не ведаю, восстать иль покориться,
Нет смелости ни умереть, ни жить…
Мне близок Бог – но не могу молиться,
Хочу любви – и не могу любить»[10 - Гиппиус Зинаида Николаевна (1869-1945гг.)/ «Бессилье»]
У Григория Михайловича Фридмана впервые за долгие три года так трепетно забилось сердце. Вспомнив вчерашнюю встречу с Мари, он сладострастно подумал о том, что обязан сейчас же заполучить ее. Он привык, что желания его исполняются сиюминутно, и именно по такому принципу жил. Разгульная молодая жизнь его вполне устраивала. Человеком он был достаточно обеспеченным, пробившимся, так сказать, «из низов», и даже мог похвастаться, что заработал все своими усилиями. К двадцати восьми годам он уже купил машину, снимал крупные апартаменты на Измайловской и управлял хоть и небольшой, но собственной IT-компанией. Смело можно заявить, что это был человек, довольный своей жизнью. Однако у каждого – свои печали и свои тараканы в голове. Фридман редко подпускал кого-то слишком близко. Единственным исключением был, пожалуй, Зубов, который за годы дружбы ни разу не совершил ни одной подлости. Оперируя выражениями великого классика, надо признать, что Зубов был в этой дружбе рабом Гриши[11 - «Я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого»/М.Ю. Лермонтов «Герой нашего времени»]. В глубине души Фридман осознавал, что стоит ему исчезнуть – и Андрей просто пропадет в этом огромном мире. И все-таки Гриша любил Андрея так же беззаветно и верно, как тот его.
Они открывали друг другу все, не утаивая даже самых мерзких грешков, но Андрею удалось-таки скрыть главное. Гриша никогда в полной мере не представлял, насколько глубока финансовая яма, в которой сидел его товарищ. Ослепленный успехом друга, Зубов, быть может, просто стеснялся говорить о своем бедственном положении и продолжал заниматься криминальной торговлей из-под полы.
* * *
В августе Мари попала в больницу. От несусветной духоты она свалилась в обморок прямо в метро по дороге на работу. Врачи не рискнули отправить ее обратно в летнюю жару, перестраховались и оставили в палате «полежать недельку». Тут было тоскливо. Серо-желтые стены мычали по ночам, плакал в соседней палате ребенок. Соседка Маши – сорокалетняя полная женщина с аппендицитом – беспрестанно охала, сморкалась и кряхтела, чем доводила молодую пациентку до припадков раздражения. Спасали наушники, книги и фильмы. Почти каждый день приезжали родители, привозили еды на месяц, как будто Машу отправили в трудовой лагерь, а не в больницу. Впрочем, дородная соседка, которую почему-то никто не навещал, съедала большую часть привозимого, а родители радовались, что у их дочки такой хороший аппетит.
Случались и минуты спокойствия, когда Ларису Иннокентьевну (так звали соседку) выводили из палаты на процедуры. На них она могла торчать целых полтора часа, и это было поистине прекрасное время свободы и расслабления.
На третий день Маше написал Фридман и предложил встретиться. Она, посмеявшись, отправила фотографию из палаты и пригласила его на свидание в больницу. «Кто знает, суждено ли нам еще свидеться…» – шутила она. Выпытав номер лечебницы, Фридман пропал на целые сутки. Мари и думать о нем забыла, как вдруг он, вытянутый и кудрявый, появился в дверях палаты, улыбаясь всем лицом. Воротничок его поло был по-летнему расстегнут, весь он дышал здоровьем и ягодной свежестью. В руках он сжимал плотную ножку букета, перевязанного розовой лентой. Маша присела на кровати, поджав под себя ноги, и долго удивленно разглядывала гостя. Лариса Иннокентьевна ушла на физиотерапию; солнечно бликовало окно, слепя лучами и разбрасывая их хаотично по палате; от угла разрезала стену ползучая полоска света.
– А вот и я! – торжественно отрекомендовался Гриша, беря из угла стул и усаживаясь на него. Букет он положил на кровать – прямо Маше в ноги. Она улыбнулась.
– Ты бы хоть предупредил, что придешь, – сконфуженно заметила Мари. – Я не в лучшем виде.
– Нет ничего лучше этого вида, – смазливо сказал Фридман, обхватывая руками спинку стула. – Как ты здесь очутилась?
– Я всегда была болезненной, – ответила она. Фридман усмехнулся.
– Забавно: я в мокрой рубахе мерзну на холоде, а в больницу попадаешь ты, – сказал он. Синие глаза заблестели золотыми кружками на радужках. – Нужно себя беречь. Если не можешь сама – предоставь это кому-нибудь другому.
И он улыбнулся еще шире. Маша смотрела на него по-детски распахнутыми глазами, внимательно изучая его красивое взрослое лицо. Длинная морщинка на лбу выдавала в нем человека серьезного и властного, хотя по манере разговора этого и нельзя было сказать.
– Мне пора уходить, Мария Сергеевна, – сказал он наконец, не выдержав тишины. – Сегодня на удивление много работы.
– Будьте бдительны, – коварно предупредила Маша, протянув ему свою бледную ручку. Фридман поцеловал её, подмигнул больной и удалился.
– Какие статные мужчины к вам ходят! – воскликнула Лариса Иннокентьевна, волшебным образом материализовавшаяся в палате. Маша счастливо улыбнулась и поставила букет в вазу на тумбочке у кровати.
* * *
Под вечер её одолела жуткая мигрень. Голова раскалывалась так, что малейший звук в коридоре или цоканье настенных часов доводили её до исступления. Только выпив целую горсть принесенных ей таблеток, Маша смогла шевелиться, но с кровати решила все же не вставать. Было около восьми часов, когда в палату вбежал запыхавшийся Лузов с тремя огненно-желтыми кустовыми розами. Они несуразно болтали своими рыжими головками и не хотели заходить. За Ромой вошла Вера в распахнутой блузке поверх маечки. Увидев их двоих в дверях, Маша болезненно засмеялась и не стала здороваться.
– А, кто-то уже принес тебе цветы… – обиженно проговорил Роман Борисович, бросив взгляд на прикроватный столик.
– Уйди, я плохо выгляжу! – капризно буркнула Маша, даже не посмотрев на него и закрыв лицо руками. Лузов покорно хмыкнул, положил розы на соседнюю тумбочку и вышел вон.
– Что же ты с ним делаешь? – с укором спросила Вера, присаживаясь напротив больной. Та сидела на кровати, прижавшись спиной к холодной желтой стене, и сверлила взглядом грязное окно. Солнце ушло, и все вокруг стало по-прежнему уродливым.
– Ты пришла учить меня? – надменно произнесла она, не поднимая глаз. – В таком случае, уже поздно.
– Нет, что ты, – беспокойно воскликнула Вера и взяла Машу за руку. – Просто хочу, чтобы он был счастлив.
После этих слов её лицо загорелось нездоровым румянцем. Маша одернула свою руку и наконец посмотрела на Веру.
– Надо же, как благородно! – усмехнулась Мари. – С чего такая доброта?
– Машенька, я люблю его, поэтому желаю ему только добра, – ответила Вера, улыбнувшись. Мари съежилась, услышав это приторное «Машенька» – так никто уже давно не позволял себе ее называть.
– И разве тебе не больно от того, что он любит меня? – вызывающе спросила она.
– Мне было бы больно, если бы он никогда не смог никого полюбить. Теперь я знаю, что он на это способен, и мне спокойно.
– Ой, какая же ты дура, Вера, – задумчиво проговорила Маша и снова уставилась в окно. – Повезло же Лузову иметь такую крепость за спиной! Как бы не вышло тебе это боком.
– Когда-нибудь ты меня поймешь, – тихо произнесла Вера и вышла из палаты.
Маша еще долго неподвижно сидела на скрипучей больничной койке, погрузившись в свои тайные мысли. За окном заблистало молниями хмурое небо.
* * *
В искусстве отражается целый мир. Мы населяем этот мир сросшимися с нашим «я» страхами и переживаниями, все наши потуги понять природу находят выражение в искусстве, через которое мы анализируем действительность. За два тысячелетия границы нашего сознания и сознания мирового настолько размылись водой тающих ледников, что мы уже не воплощаем жизнь в виртуальности, а скорее пытаемся схватить виртуальность за ее длинные выдуманные уши и притянуть в жизнь. Искусство и наука единственные доказывают превосходство человека над остальными животными.
Примерно так, наверное, рассуждал Лузов, прохаживаясь по парку. Телефон он намеренно оставил дома, чтобы немного «проветрить» свой мозг от бесконечного потока ненужной информации. Иногда ему казалось, что голова его взорвется под натиском этой ежедневной пошлости телевизора и интернета. Но он заблуждался, отрицая эту пошлость. «По сути своей человек – существо ищущее, – думалось ему. – Творческие, профессиональные, любовные искания сопровождают его всю жизнь. Душа его так и мечется, разрываемая в разные стороны многочисленными «так принято» и «так надо» Как замыленная лошадь, старается она гнать вперед, но шоры общественного мнения не дают ей оглядеться по сторонам и найти свой путь. Гедонизм учит слушать голос своей души, экзистенциализм – спокойно ожидать смерти, но концентрироваться на живительной силе существования, а я? Чему могу научить я? Философия – это искусство, и надо непременно быть гением, чтобы стать философом. А что я могу дать пресытившемуся миру, кроме шаблонных сюжетов и пары пьесок, подчиненных всем правилам драматургии, а оттого особенно безобразных?» Настроение у него было удрученное.
Тягучие мысли налипли, как мухи, слетевшиеся на мед. Лузов зашел в бар. Шесть шотов пролетели незаметно, еще сильнее раздразнив назойливых мух в голове. Стало подташнивать. Рома посмотрел на часы: половина седьмого. Что делал он весь этот день? Так и будет он задумываться над смыслом своего существования, тратя драгоценное время? Неужели так он и умрет, ничего не узнав окончательно? Стало холодно. Табак обжигает горло, смола въедается в зубы и пальцы. «Извините, здесь нельзя курить» – говорит пышная официантка, мило улыбаясь. Какой-то пьяный высокий парень с рябым лицом подбегает к ней сзади и шлепает по заднице. Лицо девушки гневно искривляется, но тут же насильно растягивается в ухмылке. Ей нельзя устраивать скандал. У нее нет денег и ей нужна работа. Столько всего таких официанток по всей Москве? А в России? Лузов бросает сигарету в пустой бокал и, пошатываясь, встает с места.
– Ты что себе позволяешь, подонок? – проговорил он, и все вокруг затрещало и зазвенело. – Извинись перед девушкой.
– Не надо, не надо, – пищит официантка и расставляет руки в стороны.
Мир накрывает зеленым облаком. Внутри этого скопления пахнет человеческим телом, лимоном, дешевым табаком. И пока ты внутри, вырастают за плечами огромные зеленые крылья. Лузов уже знаком с этим облаком, ведь он часто бывает пьян.
Теплая дорожка бежит вниз к подбородку, скатывается на воротничок белой футболки. Нога упирается во что-то мягкое, противное, горячее. Девушка продолжает противно пищать. Стоило ли заступаться за тебя, если ты такая противная! Лузов вытер нос рукавом, и по нему тотчас поплыли красные пятна. «Горячая еще кровь» – подумалось Роме. Охранники вытолкали его из заведения, и он приземлился на мокрый асфальт, радуясь, что наконец-то можно закурить…
* * *
К утру не осталось ничего, кроме бесцветной и пресной апатии. Несмотря на тучу, короной водрузившейся Роме на голову, день выдался солнечный. Август в разгаре.
Летом работы в «Эксперте» не убавлялось, и писать Лузову приходилось в том же темпе, что и весной. Только теперь на него стали чаще накатывать волны недовольства и разочарования. Отчего – он и сам не мог понять. Ему казалось, что главным его жизненным разочарованием был он сам. «Вот есть же успешные люди, которые способны вдохновить других. А я даже себя вдохновить не могу» – думал он, валяясь в прохладной кровати. Тело его все ломило, по швам трещала голова. После двадцати уже испытываешь все прелести похмелья… Подумав немного, он решил, что лучший выход – не вставать вообще. Так и лежать весь день, лежать всю жизнь и смотреть, как она проходит, и медленно, многозначительно и драматично провожать ее взглядом. «А потом – пролежни, остеохондроз, ожирение. Да пусть прямо и похоронят меня таким, вросшим в диван. Хоть чем-то запомнюсь».
Ходуном заходила прикроватная тумбочка, по матрасу пробежала вибрирующая волна – телефон зазвонил. Нехотя приоткрыв левый глаз, Лузов стянул его с тумбочки, ответил и вдруг так и подскочил на кровати. Сон улетучился, боль развеялась, все внимание заострилось сейчас здесь, на этом знакомом голосе из трубки. Звонила Светлана Родионовна Плутова.
