Кампанелла

Глава 2

Выбор философии

Кампанелле потребовалось четыре года, чтобы определиться в выборе философии, и этому выбору он останется верен практически всю жизнь – не считая легкого юношеского увлечения магией; сам Кампанелла датирует его 1586 годом, повествуя о «выступлении против Аристотеля» в 18 лет. Юноша с острым и пытливым умом довольно быстро распознал, что Христова заповедь о том, что не вливают новое вино в старые мехи, вполне пригодна и для философии.

Тогдашним непререкаемым авторитетом европейской церковной науки (ведь светской, по сути, еще не было, все университеты контролировались Церковью) был Аристотель, воистину простерший над ней свои «совиные крыла». Несколько парадоксально, что идолом для христианского образования и, следовательно, богословия стал язычник, умерший за три века до Христа, но дело в том, что Аристотель средневековой схоластики не очень напоминал Аристотеля реального, или, по крайней мере, того, который нам известен по истории философии[26].

Начнем с того, что подлинного Аристотеля читать, мягко скажем, сложно. Скорее даже, по сравнению с восторженным идеалистом Платоном, его ославленным учителем («Платон мне друг, но истина дороже»), скучно. Оставив в стороне, в виде хорошего исключения, природоведческие труды или ценные сведения по истории и политике древних государств (Спарты, Крита, Карфагена, Афин), мы получаем длиннейшие сухие логические классификации, безжизненные и для ума беспощадные. Пусть читатель, обманутый таинственным названием «Метафизика», возьмет соответствующий трактат, посмотрим, насколько хватит его интереса и терпения. Но даже и не в этом суть, а в том, что корпус сочинений Аристотеля был полностью в средневековой Европе неизвестен – например, его фундаментальные работы «Метафизика», «Физика», «Политика», «Аналитики» до середины XII века вообще не были известны по первоисточникам, но лишь по трактовке таких видных неоплатоников конца Античности и начала Средневековья, как язычник Порфирий Газский, казненный остготским королем Теодорихом Великим Боэций[27] и получивший византийское образование армянин Давид Анахт[28] (отметим сразу, насколько «подлинный» Аристотель мог быть заретуширован неоплатониками, сочетавшими в своем учении воззрения идейного противника Аристотеля и позднеантичный религиозный мистицизм); имевшие же «научное хождение» немногочисленные труды были искажены многочисленными утратами и ошибками списков; кроме того, хватало и просто разного бреда, случайно приписанного Аристотелю в предшествовавшие «темные века» и впоследствии «канонизированного» под его именем.

Появление «благодаря» Крестовым походам с Востока подлинных сочинений Аристотеля первоначально вызвало в церковной среде настороженность, о чем свидетельствуют, например, следующая запись современника: «В те дни (около 1209 года[29]. – Е. С.) читали в Париже некие книжки, оставленные, как говорили, Аристотелем, излагавшие метафизику, недавно занесенные из Константинополя и переведенные с греческого на латинский язык. Поелику они не только подали хитроумными идеями повод упомянутой ереси (амальрикан), но и могли побудить новые, еще не появившиеся, все они были присуждены к сожжению, и на том же (Парижском) соборе было постановлено, чтобы впредь никто не осмеливался, под страхом отлучения, их переписывать, читать или каким-либо образом хранить» (Кампанелла прекрасно знал об этом соборе и осуждении на нем аристотелизма, упоминая его в своей «Апологии Галилея»). Против «Физики» Аристотеля была направлена булла папы Григория IХ 1231 года, а против «Метафизики» – указ кардинала-легата Симона 1265 года, однако через несколько десятилетий после Парижского собора Аристотель все же был признан Церковью.

Будем объективны: для того интеллектуального мрака, что царил в зародившихся варварских государствах Европы на обломках Римской империи, даже искаженный Аристотель был лучом света в темном царстве. Но не была принята к сведению простая истина о том, что молочная пища и пеленки пригодны для младенца, но что делать, когда «ребенок» растет?.. «Схоластический Аристотель» препятствовал дальнейшему развитию науки. Объявленный «христианином до Христа» и даже записанный в богословы, Аристотель был приспособлен к решению довольно узких религиозных задач, в первую очередь – Альбертом Великим и Фомой Аквинским, о чем уже было упомянуто ранее; Фома в разработанной им теории познания использовал учение древнего философа о видах, или «специях». Попробуйте понять такой аристотелевский перл Аквината: «Благодаря интеллигибельному виду интеллект становится актуально понимающим, подобно тому, как благодаря чувственному виду чувство становится активно чувствующим». «История философии» 1941 года ставит следующий диагноз: «Громоздкая схоластическая система Фомы лишь формально воспроизводит учение Аристотеля, она примыкает к букве, а не духу философии Стагирита (прозвище Аристотеля по месту его рождения, полису Стагиры. – Е. С.). По существу своему она коренным образом отлична от философии Аристотеля. «Схоластика и поповщина взяли мертвое у Аристотеля, а не живое: запросы, искания…» (В. И. Ленин «Философские тетради». С. 332). Мышление Фомы зажато в рамки христианской догматики, оно сдавлено бесчисленными формально-логическими терминологическими определениями, казуистическими спорами, оно сковано цепями силлогизмов. Однако он крепко владел западнохристианскими умами, зачастую весьма открытыми. Даже Лоренцо Валла, известный критик Церкви, доказавший подложность так называемого Константинова дара, на котором папство основывало свои претензии на светское владычество, осмелившийся в XV веке применить филологическую критику к самому Писанию, восторженно писал в «Похвальном слове святому Фоме Аквинскому: «“Фома”, в соответствии со значением этого еврейского имени, переводится либо как “бездна”, либо как “близнец”, таков был Фома Аквинский – либо бездна некой науки, либо близнец науки и добродетели, и в том и в другом случае единственный и неправдоподобный; он – словно некое солнце, сияющее в высшей степени блеска учености и в не меньшей степени пылающее жаром добродетелей; вследствие же блеска учености должен быть помещен среди херувимов, а вследствие жара добродетелей – среди серафимов (те и другие – высшие ангельские чины. – Е. С.)… Доминик основал дом проповедников (то есть орден доминиканцев. – Е. С.), Фома покрыл его полы мрамором, Доминик построил стены, Фома украсил их превосходными картинами, Доминик сделался опорой братьев, Фома образцом, Доминик насадил, Фома оросил, тот воспротивился и отверг высокое положение и епископский сан, которые были предложены, этот прогнал, как сирен, знатность, богатство, родственников и родителей; тот был наделен чистотой и воздержанностью, этот – девственностью [подобно] Иоанну-евангелисту… Должно быть признано, что равна слава Доминика и Фомы, основанная на чудесах и добродетелях»[30].

Достаточно бегло просмотреть труды Аквината, чтобы заметить постоянно встречающиеся ссылки на Философа – это и есть Аристотель. Представьте, на чем учился юный Кампанелла! «Философ доказывает в восьмой книге “Физики”, что перводвижущее обладает бесконечной способностью, поскольку движет в течение бесконечного времени… Когда “разрушимое” и “неразрушимое” говорится о чем-либо, то осуществляется сущностная предикация, как говорит Философ в десятой книге “Метафизики”. Следовательно, если душа неразрушима, то надлежит, чтобы она была неразрушимой по своей сущности… Никакое действие не может принадлежать душе без тела, и даже познание, о котором это очевидно более всего, поскольку нет познания без фантасмов, как говорит Философ, фантасмов же нет без тела… Философ говорит, что интеллект, будучи вечным, отделяется от того, что разрушимо; интеллект же есть часть души, как говорит он же. Следовательно, человеческая душа неразрушима» («Дискуссионный вопрос о душе», статья 14)[31]. То же – у Альберта, именующего Аристотеля «нашим главой», причем весьма примечательно, как схоласт откровенно признается, что оригиналов сочинений своего кумира по изучаемому им вопросу – об интеллекте и ителлегибельном – он вовсе не читал: «Но то, что, как представляется, здесь надлежит исследовать в той мере, в какой это возможно совершить посредством доказательства и рассуждения, мы изложим, следуя неуклонно нашему главе, книг которого, посвященных этой науке, хотя мы и не видели, но изучили книги и письма многих его учеников, трактовавших об этой материи много и хорошо»[32] («О природе интеллекта», гл. 1). Ну и ряд обычных ссылок на «Никомахову этику», некое письмо Аристотеля и восторженные словоизлияния типа «…и поэтому Философ замечательно говорит, что первая причина превышает имена всех ее действий и она изобильна в себе, когда ничего не дает и не дарует никакому из причиненных, и изобильна в других причиненных, которым она сообщает [благородства] пропорциональным образом»[33] (там же, гл. 3) – причем этот тезис взят из подложной арабской «Книги причин», не имевшей к истинному Аристотелю никакого отношения.

Разумеется, все практические научные данные, нарушавшие «аристотелизированные» воззрения, отметались и объявлялись ересью. Если научный или природный факт противоречит писанию, освященному авторитетом Аристотеля, – тем хуже для факта. По этому поводу существует такой исторический анекдот – может, и не совсем достоверный, но прекрасно характеризующий тогдашнее положение дел в науке, когда эмпиризм был, что называется, в полном «загоне». Как-то к Блаженному Августину (также видному неоплатонику рубежа IV–V веков) пришел друг, и у них зашел спор о том, есть ли глаза у крота. Спор длился много часов, почтенные отцы вдохновенно оперировали Аристотелем, Теофрастом и иными учеными прошлого, и никак не могли прийти к согласию. Садовник, занимавшийся своим делом, слышал все это; то ли ему надоело, то ли просто он решил помочь ученым мужам разрешить проблему – короче говоря, он разрыл кротовину, вытащил крота за шкирку и принес им со словами: «Что спорить? Вот, посмотрите сами!» Достославные мужи в один голос воскликнули: «Убери эту гадость!» – и продолжили дискуссию… Это рассказано не для развлечения, читатель вскоре увидит, что примерно так и обстояло дело, когда Кампанелла провозгласил великий поворот в науке и философии: от мертвящего и порой несведущего авторитета – к Природе.

Засилье «схоластического» Аристотеля было особенно сильно у доминиканцев, в отличие от них францисканцы, например, соединяли его с неоплатонизмом Блаженного Августина и не чурались новых переводов – с арабского, еврейского и греческого.

Ко времени Кампанеллы узость и вредоносность псевдоаристотелевской схоластики, сковавшей науку и не дающей ей развиваться, была очевидна многим открытым умам. Джордано Бруно осмеивал тех, кто смотрит на мир «чужими глазами» и ссылается на «бедного Аристотеля… которого они не понимают и никогда не читали… Аристотель есть познание при чужом свете». Фрэнсис Бэкон: «Этот вид вырождающейся науки царил главным образом среди схоластиков, так как они обладают острым и сильным умом, имеют много досуга и мало разнообразного чтения. Но их кругозор ограничен рамками нескольких авторов (главный диктатор их – Аристотель), как и сами они заключены в кельи монастырей и колледжей; и так как они не знают ни истории, ни природы, ни времени, то из небольшого количества материала и беспредельного возбуждения ума они соткали для нас ту тщательно сплетенную паутину учености, которая имеется в их книгах»[34] («О преуспеянии наук»). Джон Мильтон (отрывок из речи «Против схоластической философии», произнесенной в Кембридже): «Помимо всего этого, нередко случается, что те, кто целиком посвятил себя этой напасти, диспутам, самым жалким образом обнаруживают свое невежество и нелепый, детский подход к делу, когда попадают в новое положение, выходящее из рамки их обычных идиотских занятий. В конечном счете главная задача всего этого серьезного труда заключается в том, чтобы сделать вас более законченным дураком и более ловким обманщиком и одарить вас более искусным невежеством. Это и неудивительно, так как все вопросы, над которыми вы работали в таких мучениях и тревогах, совсем не существуют в действительности, но, как нереальные духи и нематериальные призраки, завладевают расстроенными уже и лишенными всякой истинной мудрости умами»[35].

Но будем объективны: в монастырях доминиканцев были прекрасные библиотеки, содержавшие тома не только богословия Отцов Церкви, но и писателей Античности, и Кампанелла словно губка впитывал в себя всю мудрость предшествующих веков. Потрясает не только учебное трудолюбие Кампанеллы, но и его феноменальнейшая память, позволившая впоследствии, в застенках, свободно оперировать сочинениями Платона, Саллюстия, Сенеки, Августина и многих иных; при этом сам Кампанелла отмечал в трактате об Испанской монархии, к примеру, что, сочиняя его, «лишен помощи моих книг и заперт, как пленник, в камере»[36] и завершил работу «несмотря на 10-летнее пребывание в несчастьях и то, что я болен, то, что я не мог обеспечить себя всем необходимым для этого труда, лишен помощи книг; когда я писал этот трактат, у меня не было под рукой ничего, кроме Библии, так что я тем легче получу прощение читателей, если где допустил неточности, поместил некоторые вещи туда, где им не место, или о чем-то написал дважды»[37] (из главы XXXII «О навигации»).

Когда инквизиция только-только еще бралась за Кампанеллу, он якобы заявил судьям, намекая на их невежество и на огромное количество времени, потраченное им на чтение: «Я больше потратил масла для своей лампады, чем вы выпили вина». Сложно сказать, было ли так на самом деле, и можно представить, что после такого заявления сделали бы с Кампанеллой, но упоминание о подобном заявлении инквизиторам действительно содержится в его письме, адресованном немецкому другу, философу-католику Каспару Шоппе. А в одном из своих сонетов он торжественно писал: «Мой мозг, хоть его и горсть, крепко держит меня всего; я поглощаю столько, что все книги, которые содержит мир, не могут утолить лютые муки моего голода. Каковы были мои пиры! Но мой рок – голод. Одним [своим] миром Аристарх насыщает мою алчность; заканчивается этот – другой мне предлагает Метродор; однако, взволнованный непрестанным желанием, я все же требую еще; чем больше я знаю, тем сильней нужда узнать еще»[38].

В Италии доныне сохранилось немало образцов средневековых библиотек, подобных тем, в которых трудился Кампанелла. Автору посчастливилось осмотреть библиотеку Малатестиану в Чезене (неподалеку от Римини). Выстроенная при монастыре, она имела большой скрипторий, где копировались и создавались оригинальные рукописи, а также просторный читальный зал с 58 партами для чтения, поставленными в два ряда. Книги прикованы к партам цепями, и недаром – ведь сколько в них вложено труда и искусства! Не говоря уже о том, что, к примеру, на изготовление пергамена для одной Библии требовалось истребить не одно стадо парнокопытных. А миниатюры? Оттого и стоили в то время книги целое состояние, оттого и приковывали их в библиотеках толстыми цепями, так как «несунов» всегда и везде хватало. Очень грамотно при строительстве было продумано естественное освещение, чтобы дневной свет давал возможность читать как можно дольше, так как во избежание пожара строжайше запрещалось использовать освещение огнем в любой форме. Своды поддерживают 10 колонн, разделяя зал, словно храм, на три нефа. Это действительно были храмы – храмы науки…

Разумеется, пытливый ум ученика пришелся не по нраву его учителям-доминиканцам, многие из которых явно звезд с неба не хватали, о чем довольно много упоминаний. Один из соучеников Кампанеллы по монастырской школе свидетельствовал: «Он все время возражал, особенно своим учителям». Один из них, Фьорентино, пророчески заметил: «Кампанелла, Кампанелла, ты плохо кончишь!»

Сам философ позже вспоминал: «Учителя не могли ответить на мои возражения» и более подробно изложил это в предисловии к своему трактату «Философия, доказанная ощущениями»: «И я заключил, что природу вещей следует изучать на основании ощущения, которому она открывается непосредственно такой, какова она в действительности и какой пожелал создать ее Бог. И я счел, что способность к познанию природы, конечно, свойственна человеческому разуму и только заглушена в нем, поскольку все вещи создал Бог и взял на себя заботу обо всех вещах, и нет иного Бога, кроме него. Я пришел к этому выводу после того, как на протяжении целых пяти лет усердно занимался чтением книг древних философов, в особенности перипатетиков и платоников, а также и иных, какие только мог раздобыть, и не только не был ими удовлетворен, но и обнаружил, что они противоречат моему чувственному опыту. По этой причине я постоянно возбуждал в себе вражду со стороны учителей, под водительством которых совершал свои первые шаги, так как было очевидно, что я не собираюсь стать последователем аристотелевских догм (сами учителя мои с трудом понимали их, хотя и почитали непогрешимыми), и так как я отвращал с этого пути и своих соучеников. Так, я признал, что чужие учения весьма далеки от истины. Я объяснял это тем, что наследники древних восприняли науки не через опыт собственных чувств, но уже выработанными древними и переданными от них потомкам соответственно их разумению. Так что науки оказались крайне запутанными, и лишь некоторые или немногие, и притом с великим трудом, едва оказались в состоянии овладеть ими целиком. А поэтому им казалось чем-то весьма значительным хотя бы воспринять науку от других людей и передать ее ученикам, а не извлечь се из самой природы, изучение которой представлялось столь малодоступным. Поэтому они, достигнув такого рода толкованиями почета среди людей, которые довольствовались чужим изложением, не обращаясь к текстам и не проверяя точность истолкований, уже не стремились к истине, а стали преданными последователями древних и усвоили чужие мнения. Они не обращались к исследованию природы вещей, а изучали только высказывания, и притом даже высказывания не самих философов, а только их толкователей»[39] (речь о тех же Порфирии, Боэции, менее вероятно – Анахте. Более того, Порфирий толковал Аристотеля, а эти двое – толкование Порфирия, но Анахт также и самого Аристотеля).

В этой ретроспективе 1589 года уже упоминается телезианское следование природе, но очевидно, что пока молодой ученик идет тропой отрицания. Вместе с тем – и в этом проявляется его гений – он интуитивно нащупывает ту философию, которая уже сформулирована его старшим современником – Бернардино Телезио (иногда его фамилию приводят в латинизированной форме – Телезий). Говоря кратко и образно, это – философия Природы, наука наблюдения и опыта, исповеданию которой Кампанелла посвятит всю жизнь. Она и станет той альтернативой схоластическому Аристотелю, которую изберет великий калабриец.

На воззрениях Телезио стоит хотя бы кратко остановиться, ибо во многих трудах Кампанеллы видно их отражение и развитие (кстати, они были практически земляки, Стило находится в 150 километрах от Козенцы, родины Телезио). Его высоко ценил Ф. Бэкон: «О самом Телезио я имею хорошее мнение и признаю в нем искателя истины, полезного для науки, реформатора некоторых воззрений и первого мыслителя, проникнутого духом современности». Основной труд козентинца – «О природе вещей в четком соответствии ее собственным началам» в двух томах. Подвергнув беспощадной критике схоластический аристотелизм (он называет Философа «неточным наблюдателем» и «командующим опытом»), Телезио призывал в изучении природы следовать чувственному опыту, хотя при этом благоразумно оговаривался, не желая попасть в когти инквизиции: «Однако если какое-то из положений, выдвигаемых нами, не будет согласовываться со Священным Писанием и католической Церковью, мы ни в коем случае не утверждаем, что надо его придерживаться, а не отвергнуть всей душой. Ведь выше Писания и Церкви не должно быть не только никакое человеческое рассуждение, но даже само ощущение. Если не согласуется оно с Писанием и Церковью, то отвергнуть надо и его самого»[40]. Степень искренности Телезио в данном случае оценить сложно, но тогда многие прибегали к подобным уловкам, даже Галилей в своем знаменитом произведении «Диалог о двух главнейших системах» официально вроде как выступал на стороне критиков Коперника. В том же обвинят и Кампанеллу, что, публикуя трактат против атеизма, он в слова опровергателей веры вложил больше смысла и убеждения, нежели в слова ее апологетов. По крайней мере, Телезио хоть и вызвал преследование римской курии, закрывшей организованную им в Неаполе академию и внесшую его сочинения в печально известный «Индекс запрещенных книг», все же умер своей смертью и в своей постели. Неплохо по тем временам, когда могли, вырвав язык, сжечь живьем, кости растолочь и бросить в реку. Впрочем, в советское время совершенно не писали о том, что Телезио пользовался покровительством пап Пия IV и Григория XIII, занимавших кафедру соответственно в 1559–1565 и 1572–1585 годах, что тоже служило ему своеобразной индульгенцией – эти понтифики весьма высоко его ценили.

Телезио стоял за объяснение природы, исходя из нее самой, как следует из заглавия его основного произведения; познание дόлжно осуществлять посредством чувств; материя – вечна, неизменна, однородна и бескачественна; она наполняет все (то есть Телезио выступает против пустоты атомистов); она – «поле битвы» тепла и холода, созидающих все сущее в его многообразии («промежуточные натуры»), хотя мир создал все же Бог и дал ему законы развития и существования, однако в дальнейшее течение жизни не вмешивается. Телезио – сторонник теории гилозоизма – учения о всеобщей («универсальной») оживотворенности материи, которой в любых ее формах свойственны ощущения и мышление (к примеру – солнцу, что не раз будет утверждать Кампанелла). «Принцип» существования человека – дух, тончайшая материя, умирающая вместе с телом, но при этом остается бессмертная душа.

Несомненно, что формированию Кампанеллы как философа способствовало его знакомство со взглядами жившего в предыдущем веке Марсилио Фичино, знаменитого итальянского неоплатоника, апологета созерцания, одно время возглавлявшего славную Платоновскую академию во Флоренции, учрежденную Лоренцо Медичи по прозванию Великолепный с подачи великого Гемиста Плифона – последнего философа умиравшей Византии. При Фичино академия поистине достигла своего расцвета. Этот философ, переведший труды Платона, Плотина и Порфирия, пытался соединить учение Платона (причем в форме позднеантичного религиозного неоплатонизма) не только с Аристотелем, но и с христианской догматикой (по К. Карбонаре, системой Платона он пытался придать рациональное основание христианству), уча при этом, что «божественные вещи непозволительно открывать черни». Квинтэссенция неоплатонизма такова: структура бытия включает в себя три субстанции (ипостаси), находящиеся в последовательном иерархическом подчинении. Это Единое, Ум и Душа, причем в аспекте любви и красоты Душа проявляется как Афродита, вполне в духе сократо-платоновского учения разделяющаяся на две части – высшую Небесную (у Платона – Афродиту Уранию) и низшую Земную (у Платона – Афродиту Вседоступную). Единое – это Бог, но только ни в коем случае не личностный (это – важное отличие от христианства), но бесформенный, ничем не ограниченный, непостижимый, превыше всякого существования. Единое Плотина Ликопольского одновременно всё – и ничто; всё – потому что содержит в потенции все существующее, ничто – потому что всё это содержимое еще не проявлено. От переполнения всем этим сущим и не-сущим Единое производит Ум – тот самый знаменитый «мир идей» Платона; это – само по себе истинно сущее, которое мыслит все сущее и, таким образом, содержит его в себе. В силу своего совершенства Ум творит Душу, которая производит все сущее, проникая в материю и сообщая ей все благое и прекрасное, без чего этот мир – «не более как мертвый труп, земля и вода». Душа разделяется на две части: высшей она обращена к Уму, созерцая его, низшей – вовлечена в материю, являясь питательной силой, инстинктом и т. п. Небесная Афродита – совокупность невоплотившихся еще душ, Земная – душ, уже заключенных в тела: Афродита Небесная проникает в инертную массу матери, животворя ее и в то же время «замарываясь» ею, – так она становится Афродитой Земной и распадается на множество индивидуальных душ. Процесс этот циклический: душа стремится назад, к Единому, все сворачивается и замирает в нем; однако Единое опять переполняется, «не в силах терпеть», и все идет по новой.

Историк Л. М. Брагина отмечает, как Марсилио Фичино применил неоплатоническую теорию любви в своих изысках: «Космосу Фичино свойственно и некое духовное “круговое” движение, выражающееся в красоте, любви и наслаждении, как бы пронизанных светом божественной истины и блага. Красота телесного мира есть знак его божественности, и потому любовь к нему не уводит от Бога, а в конечном итоге приводит к наслаждению слияния с ним. Любовь – узы мира, придающие ему прочность и постоянство. Теория любви и красоты – наиболее оригинальная часть философской доктрины Фичино, в ней ярко проявилось отличное от средневековых традиций ренессансное мировосприятие. Не случайно философия Фичино оказала сильное воздействие на эстетику и всю художественную культуру Высокого Возрождения».