Кампанелла

Такова была Калабрия, взрастившая своего великого сына – Кампанеллу – и вполне сохранившая до его времени мощный культурный запал Византии (это мы еще не говорим подробно о том, что в куда более древние времена эти земли со знаменитейшими городами Кротоном и Сибарисом назывались Великой Грецией и по своему культурному развитию весьма опережали Грецию Балканскую). Века постоянной борьбы с захватчиками сделали из калабрийцев – потомков луканцев, греков, а также римских, германских, норманнских, арабских[8] и прочих завоевателей – людей мужественных, стойких, отважных и жестоких. Александр Дюма писал своих знаменитых «Калабрийских бандитов» не на пустом месте (во второй половине XVI века были известны, к примеру, Марко Берарди по прозвищу Король Лесов, он же Марконе – впоследствии именно под его фамилией престарелый Кампанелла бежит во Францию, Марко Скьярра, имевший в своем распоряжении четыре тысячи головорезов и огромную сеть доносителей, а также Нино Мартино, чей сын примет участие в восстании Кампанеллы). И даже лишенные физической свободы, они сохраняли свободу воли, духа и мысли, что прекрасно доказал наш герой.

Родителями его были простые люди – сапожник Джеронимо Кампанелла и его супруга Катарина Мартелло[9] (или Базиле). Крещен он был через неделю после своего рождения, 12 сентября 1568 года, в приходском храме Сан-Бьяджо. Что Стило, что соседнее Стиньяно (их разделяют примерно восемь километров) – крохотные городки, нередко именуемые деревнями (Стило даже сами итальянцы называют одной из «самых прекрасных деревень в Италии»). Порой, введенные в заблуждение понятием «деревня», некоторые авторы представляют детство Кампанеллы проводимым в жалкой деревянной лачуге, открытой всем ветрам. О, надо знать итальянскую деревню! Как правило, это ряд добротных, хотя и неказистых каменных домов, да не об одном этаже, окружающих архитектурную и вместе с тем духовную доминанту – местный храм, не всегда роскошный, но, как правило, солидный, каменный, нередко – византийских времен. Порой рядом возводился небольшой замок окружного феодала, имевшего подобные резиденции во многих подвластных ему населенных пунктах (и вовсе не обязательно в городах!), или хотя бы сторожевая башня. Путешествуя по глубинкам Италии, тут и там встречаешь подобные деревни с крепостями, служившими видимым знаком власти сеньора над своими подданными, но в то же время обещавшими им защиту при нападении очередного врага, будь то мусульмане или ополчение ретивого соседа. Замок в Стило, кстати, тоже есть.

Родной дом Кампанеллы в Стило сохранился, по крайней мере, об этом свидетельствует указатель, с небольшой оговоркой утверждающий, что согласно письменным свидетельствам, возможно (!), это и есть тот самый дом, под чьим кровом рос будущий философ. Строение, надо сказать, весьма интересное – крепко сбитое из больших камней, напоминающее скорее крепостную башню, а кладка стен его типично византийская, безошибочно позволяющая опознавать наследие византийских архитекторов по всему миру: ряды камней перемежаются кирпичной плинфой, которая, придавая кладке определенную гибкость и способность к амортизации, позволяет постройкам устоять при землетрясениях.

Однако добротный древний дом еще не показатель благосостояния. Дело отца не процветало, поскольку заказчиков по округе было немного, да и заказы были явно не дорогостоящие. Позже стесненные обстоятельства заставили семью перебраться в соседний Стиньяно; когда именно и по какой причине – сказать сложно; если верны предположения А. Шеллера-Михайлова и А. Штекли, что причиной была эпидемия чумы, занесенной из Алжира в Мессину и распространившейся далее, то этот переезд можно датировать 1575–1576 годом. Сам философ вспоминал в одном из писем своему почитателю, что родился в нищете. Джованни Доменико – именно таково было мирское имя Кампанеллы – был первенцем; позже родились его брат Пьетро (или Джампьетро) и сестры, но уже в пятилетнем возрасте дети наполовину осиротели – скончалась их мать.

Сведений о детстве и отрочестве Кампанеллы крайне мало, и, кроме того, достоверность некоторых довольно сомнительна, хотя они и канонизированы во многих биографиях, причем довольно ранних, на которые ориентировались и более поздние. Но объединяет их один факт – несомненная тяга к познанию и самообразованию, свойственная великому калабрийцу, иначе он просто не мог бы стать тем, кем в итоге стал. Так же несомненно то, что отец напрямую не мог помочь образованию сына, ибо был неграмотным, но делал все возможное, чтобы посодействовать ему в этом. Это выгодно отличает его от многих легендарных фигур типичных отцов гениев, препятствовавших возвышенным устремлениям своих сыновей, желая, чтобы те наследовали семейное ремесленное дело. Напротив, Джеронимо Кампанелла отлично понимал, что только грамотность и образованность смогут помочь его сыну, в котором он, несомненно, разглядел незаурядные задатки, избежать его собственной участи. Тем более что относительно наглядный пример был перед его глазами: в Неаполе жил некий родственник, именно благодаря грамотности и уму «вышедший в люди» по окончании университета. Точное его родство с сапожником из Стило неизвестно, в семье Джеронимо было принято уважительно называть его дядей. Так вот, «неаполитанский дядя», носивший звучное имя Джулио Чезаре Кампанелла, был процветающим стряпчим, и отец Кампанеллы явно ощущал ту разницу в оплате труда при несоизмеримой трудоемкости последнего. Вполне возможно, что Джеронимо не видел в сыне будущего философа или, скажем, кардинала[10], но точно знал, что умственная деятельность избавит его от нужды. Правда, это требовало денег, каковых родитель Кампанеллы явно не имел, по крайней мере лишних, и здесь можно было бы рассчитывать на помощь и покровительство неаполитанского родственника. Однако мы не знаем, каковы у них были отношения: судя по биографии Кампанеллы, в каковой «дядя», очевидно, не принял никакого участия, – не очень хорошие, мягко говоря. Следовательно, о найме учителя или отправке мальчика в школу без посторонних финансовых вливаний речь тоже идти не могла. Кроме «светского» варианта образования оставался еще и церковный, который мог бы предоставить отпрыску сапожника возможность пойти по духовной линии. Именно он и был реализован.

Кампанелла так впоследствии вспоминал о своей жизни, включая момент «старта» учения, отвечая на послание, в котором его сравнили с многогранным ученым и философом Пико делла Мирандола: «Но у меня-то, синьор мой, никогда не было исключительных условий и преимуществ Пико: он был богат и знатен, у него было множество книг и достаточно учителей, и досуг для размышлений, и спокойная жизнь… А я родился в нищете… и всегда подвергался преследованиям и клевете, с тех пор как в восемнадцать лет выступил против Аристотеля… И столько раз перебывал в тюрьмах, что не припомню и месяца подлинной свободы, разве что ссылку; пять раз я в страхе и мучении претерпел неслыханные и ужаснейшие пытки… В юности у меня не было учителей, кроме как по грамматике, да два года я слушал логику и физику Аристотеля, которую сразу отверг как софистику. Я самоучкой изучил все науки»[11].

Учиться Кампанелла вполне самостоятельно начал в пять лет, что вполне можно связать со смертью его матери, причем довольно необычным образом. Земляки философа позже вспоминали такой случай: отец посылал его разносить заказы, в том числе – настоятелю храма в Стило, известного как Каттолика. Этот роскошный пятикупольный византийский храм примерно 1000 года постройки стоит и поныне. Несомненно, своей красотой и совершенством форм он должен был пленить мальчика. На круглых барабанах, выложенных ромбовидной плиткой, покоятся крытые черепицей купола; средний – главный – купол покоится на четырех тонких колоннах, взятых из античного сооружения, для прочности соединенных переходом из непропорционально больших капителей в виде трапеций… Неподалеку от храма располагалась школа. В ожидании заказчика мальчик стоял у открытого окна и так набирался знаний, не имея возможности оплатить «очное» обучение. Это повторялось раз за разом, пока наконец учитель, местный церковный причетник Агацио Солеа, не задал ученикам вопрос, на который никто из них не смог ответить. И тогда с улицы раздался голос маленького Кампанеллы: «Можно я скажу?»

Можно по-разному оценивать достоверность этого рассказа, включая и эпизод, что Кампанелла яростно отбился от напавших на него школяров, но вполне возможно допустить, что, узнав о происшедшем, настоятель Каттолики порекомендовал мальчика пребывавшему тогда в Стило странствующему монаху-доминиканцу в качестве ученика. По другой версии, юный Кампанелла, услышав пламенные проповеди монаха, сам обратился к нему за наставничеством. Соответственно, нельзя с точностью указать, когда именно началось и сколько лет длилось это обучение у странствующего монаха, известен только итог: под его воздействием 14 лет от роду Кампанелла принял обет послушничества в Доминиканском ордене, а годом позже стал монахом. Он сам свидетельствует в предисловии к трактату «Философия, доказанная ощущениями»: «Надо заметить, что я еще в 14 лет принял обет повиновения Доминиканского ордена»[12]. Сложно сказать, был ли до этого реализован план отправить подростка к неаполитанскому родственнику для изучения права (Ж. Делюмо датирует эту идею 1582 годом), но то ли попытки не было, то ли она оказалась неудачной, но, так или иначе, жизненный путь привел Кампанеллу в Церковь.

Монах, ставший наставником Кампанеллы, принадлежал к духовному ордену, основанному в начале XIII века для борьбы с еретиками знаменитым монахом-августинцем Домиником де Гусманом Гарсесом, испанцем родом (покоится в Болонье). Орден доминиканцев также известен как орден братьев-проповедников, что довольно четко определяет одну из его граней. Именно поэтому безвестный странствующий монах-проповедник и оказался в Стило. Монахи были нищенствующими и придавали огромное значение интеллекту и знанию, при помощи которых можно было бороться с лжеучениями. Неслучайно, что довольно быстро после основания своего ордена доминиканцы при попустительстве заинтересованного в их деятельности римского понтифика фактически подчинили себе французские и итальянские университеты. Босоногие монахи бродили по Европе со связками книг, готовые вовлечь любых еретиков в богословский спор и посрамить их. В 1237 году они основали свой монастырь под Киевом, в середине XIII века проникли к татарам (1247), затем к персам (1249), а позже – к китайцам и японцам (1279). Белые рясы доминиканских проповедников видели уже и в Африке, а с открытием Колумбом Нового Света они массово ринулись и туда. Впрочем, в Европе проповеднический дух у пригретых папским престолом доминиканцев улетучился довольно быстро, так же как и у францисканцев. Терзать и сжигать молоденьких ведьм многим оказалось сподручнее[13], ибо была у ордена еще одна, и довольно мрачная, ипостась. Доминиканцы не зря называли себя «Псы Господни», казалось бы забавно рассекая надвое свое наименование – Domini Canes. Их символом стала собака с факелом в пасти (якобы виденная во сне матерью Доминика перед родами) – ее задачей было разыскать и истребить ересь[14]. То есть воздействие на ересь и еретиков предполагалось не только идейное, но и физическое – как говаривал основатель ордена: «Сила дубинки восторжествует там, где ничего не смогли поделать ласковые слова», а французский инквизитор XIV века Бернар Ги лапидарно писал, обрисовывая простые задачи, стоявшие перед отцами-инквизиторами: «Задача инквизиции – истребление ереси; ересь не может быть уничтожена, если не будут уничтожены еретики; еретики не могут быть уничтожены, если не будут истреблены вместе с ними их укрыватели, сочувствующие и защитники». Так орден довольно быстро (в 1233 году, когда на папский престол воссел друг Доминика – Уголино деи Конти ди Сеньи, принявший имя Григория IX[15]; год спустя умерший в 1221 году Доминик был спешно канонизирован) стал главным орудием созданной в том же 1233 году монашеской инквизиции со всеми вытекающими отсюда последствиями (до того существовала инквизиция епископская, чьи полномочия Григорий и передал доминиканцам). Гениальным в своем роде прорывом стала борьба с ересью не просто Церкви самой по себе, а всего общества, «мобилизованного» Римом, и организована она была посредством деятельности нищенствующих орденов, бывших в теснейшем контакте с буйными демократическими слоями, всегда готовых поддержать братьев-инквизиторов против засилья светских и духовных владык (а также к взаимному фанатичному истреблению: трактат «Молот ведьм», позорнейший документ инквизиции, принадлежит перу доминиканцев – профессоров Генриха Крамера (Инститориса) и Якоба Шпренгера). Это очень важный момент в укреплении папской власти: орден «псов Господних» обрел от римского первосвященника власть даже над епископами[16], распространявшуюся и на прочих духовных лиц: «Вам… дается власть… навсегда лишать духовных лиц их бенефиций и преследовать их и всех других судом, безапелляционно, призывая на помощь светскую власть, если в том встретится надобность». Горький парадокс! Позже мы еще расскажем о том, сколько претерпел Кампанелла от инквизиции, нелишне будет вспомнить, что и знаменитый Джордано Бруно – тоже монах-доминиканец.

Однако, как оказалось, безвестный наставник Кампанеллы потчевал молодую душу не только сладостным нектаром науки и рассказами о почитаемой доминиканцами учености, о великих церковно-схоластических светочах, таких как Альберт Великий и Фома Аквинский[17] – трепетное уважение к последнему Кампанелла сохранит на всю жизнь, да ведь и имя при постриге он выберет именно его, так как Томмазо – это итальянская форма имени «Фома». Аквинат четко писал: «Извращать религию, от которой зависит жизнь вечная, гораздо более тяжкое преступление, чем подделывать монету, которая служит для удовлетворения потребностей временной жизни. Следовательно, если фальшивых монетчиков, как и других злодеев, светские государи справедливо наказывают смертью, еще справедливее казнить еретиков, коль скоро они уличены в ереси». Так что доминиканский наставник сеял в душе Кампанеллы и нетерпимость, и ненависть к инакомыслящим. В этом и суть предвозвещенного нами несколькими строками выше парадокса. Эту темную сторону личности Кампанеллы никто особо освещать не старался как несвойственную идеальному герою. Так, упоминали мельком, что не любил он Лютера и лютеран и по этой причине даже рассорился со своим немецким другом и издателем его произведений Тобиасом Адами. Не более того.

А вот что обнаружил автор данной книги, изучая трактат «Об Испанской монархии», созданный Кампанеллой еще в начале XVII века, к которому мы еще не раз будем возвращаться. Без комментариев, просто предложим читателю собственные мысли Кампанеллы: «Если они (проповедники ересей. – Е. С.) скажут, что посланы Богом, пусть они покажут перед тобой (королем Испании. – Е. С.) те или иные чудеса, которыми Бог снабжал своих посланников, а именно Моисея, Илию или апостолов. И если они не смогут сотворить ничего подобного – привяжи их к столбу и сожги, если можешь, и опозорь так сильно, как возможно» (из главы ХVIII «О проповедниках и пророчествах»)[18]. «Первой ошибкой, допущенной испанцами в этом отношении (распространении «ереси» Реформации в Европе. – Е. С.), стало то, что они позволили Лютеру уйти с сеймов в Вормсе и Аугсбурге живым» (из главы ХХVII «О Фландрии и Нижней Германии»)[19]. «В Нидерландах после победы испанцев вновь, при помощи епископов, нужно ввести инквизицию, только под другим названием». Правда, позже Кампанелла все же указывает: «Я бы убрал наименование инквизиции, но она сама находилась бы в руках епископов[20], но под другим названием, и ей не следует быть такой суровой, как в Испании или в Риме, но [внушаемый] страх должен состоять лишь в словах и угрозах, нежели в более суровом использовании»[21] (из той же ХХVII главы).

В первых двух цитатах перед нами предстает явный «пес Господень» – и это несмотря на все то, что он уже претерпел от инквизиции и еще претерпит. Поистине, видимо, прав был франко-немецкий просветитель XVIII века барон Гольбах, когда писал в своей «Галерее святых» (ч. 2, гл. 3): «Дайте мученику власть, он станет палачом. У кого хватает слепого рвения, чтобы жертвовать собой, когда он слаб, тот не задумается принести в жертву других, когда сила будет на его стороне». К иным дьявольским, кровопролитным и лукавым советам знаменитого заключенного испанскому королю мы вернемся позднее.

Впрочем, в отношении «инославных» Кампанелла, испытав страшные муки и долгие годы заточения, смягчился, доказательством чего служит его сонет, в котором он переложил на современный ему лад притчу Христа о милосердном самарянине (см.: Лк. 10:25–37): «Из Рима в Остию шел бедняк, по пути на него напали разбойники, ограбили и изранили. Несколько монахов – великих святых! – посмотрели, как он лежит, да так и оставили, сосредоточившись на чтении своих требников. Проходил там Епископ и, беззаботно склонясь, перекрестил [его] и прочел коротенькую молитву. А великий Кардинал – лживый доброжелатель – последовал за ворами, чтоб схватить клешней свою часть добычи. Наконец, там проходил Немецкий Лютеранин, из тех, которые строят на [основании] веры, не чая платы за труды. Он подобрал, одел и вылечил умиравшего человека. Так кто ж из них достойнейший и гуманнейший? Сердце лучше головы, а добрые руки – [лучше] служения холодных губ; вера без дел тщетна. Кто постигает, какое вероучение хорошо и истинно для себя и других? Но никто не сомневается в том добре, которое он делает для своих братьев»[22].

Интересно, что, обращаясь из застенков к испанскому королю, Кампанелла не прочь «тряхнуть стариной» и вспомнить прямое предназначение доминиканцев: «Этих людей (нидерландцев. – Е. С.) захватывают чудеса, они очень высоко почитают любые выдающиеся качества и возвышенные доблести, так что святые и мудрые люди могут своим искусством привлечь их к чему угодно. Поэтому необходимы такие усердные работники, которые своим учением и незапятнанной святостью жизни могут привлечь домой и наставить на путь Истины этих заблудших овец. Если Богу будет угодно возложить на меня это служение, я соглашусь» (из главы ХХVII «О Фландрии и Нижней Германии»)[23]. Еще примерно через 15 лет, в 1618 году, пытаясь по указанию папы письменно обратить в католичество русского царя и его подданных, Кампанелла вновь выражает готовность пойти на проповедь даже в «варварскую Московию», как ее любили называть на Западе.

Но это все – несколько позже, пока же Кампанелла только начинает свой тернистый жизненный путь, став в 1582 году послушником небольшого доминиканского монастыря в Плаканике, неподалеку от Стиньяно. Что это значило в тогдашних условиях? М. Бейджент и Р. Ли пишут об этом так: «Доминиканцы устраивали свою деятельность с таким упором на дисциплину и послушание, который сегодня может ассоциироваться с некоторыми сектами и культами. Вступив в орден, человек “умирал” для родственников и мира. В одном случае, согласно агиографическим описаниям, знатная римская семья попыталась вызволить своего сына из когтей ордена. Юношу отправили в другой монастырь доминиканцев, подальше от Рима. Его семья последовала за ним. Когда он переправился через реку, на другом берегу появились его родственники. В этот момент река чудесным образом разлила свои воды, вздыбилась и стала непереходимой. Юноша остался доминиканцем».

Послушничество – обязательный период «искуса» перед принятием пострига. Не случайно монаха издавна сравнивали с «живым мертвецом». Три основных монашеских обета – послушание, пост и целомудрие. Во все века в понятие монашества входило, что называется, ломание души человека, его стремлений. Отнюдь не всегда оно было добровольным – в монастырь попадали разными путями. И плоть, и дух жестоко усмирялись, не говоря уже о каких-то попытках самовольства или протеста: монастырское бытие можно вполне сравнить с тюремным или армейским – как говорится, «кто в армии служил, тот в цирке не смеется», с той лишь громадной разницей, что в монастыре не видать ни «дембеля», ни «воли»; «живой мертвец» – это пожизненно, как ни парадоксально это звучит. Впрочем, нельзя сказать, что дисциплинарные взыскания налагались всегда беспричинно. Служители Вакха и Венеры, похотливые и алчные лодыри обоего пола – непременные персонажи итальянского народного фольклора, и читатель в избытке найдет подобные сюжеты в новеллах эпохи Возрождения. Нам нужны свидетельства посерьезнее, конечно. Вот хотя бы от Джордано Бруно: «Кто упоминает о монахе, тот обозначает этим словом суеверие, олицетворение скупости, жадности, воплощение лицемерия и как бы сочетание всех пороков. Если хочешь выразить все это одним словом, скажи: “монах”» («Искусство убеждения»). Поджо Браччолини – а кому же доверять, как не ему, опытному и многолетнему служителю римской курии, – писал в своем произведении «Против лицемеров», приводя многочисленные примеры: «Эти люди (монахи. – Е. С.) с затаенным вожделением смотрят на чужие деньги, они не останавливаются перед скрытыми преступлениями и тайным сожительством с женщинами. Они уничтожают доверие к самому доверию»[24]. Нередки были случаи, когда почтенные отцы брались за ножи – как по пьяной ссоре, так и по высшему приказу. Так, в 1589 году монах-доминиканец Жак Клеман заколол французского короля Генриха III, проявившего, с точки зрения ордена, недостаточно ретивости в деле истребления гугенотов. Так что послушание нижестоящих – великая и полезная вещь для высокопоставленных негодяев в рясах.

Способы его внушения братии, а также смирения и исправления известны – пудовые железные вериги, власяницы, самобичевание… Малоизвестно, но все это «процветало» не только в католической Европе, корни этого явления уходят в само зарождение монашества, в византийские земли Египта, Сирии и Палестины. Вот, к примеру, что описывал знаменитый святой конца VI – начала VII века Иоанн Лествичник, игумен монастыря святой Екатерины на Синае («Лествица», слово 5):

«Слышал я, немощный, о чудном некотором и необычайном состоянии и смирении осужденников, заключенных в особенной обители (в египетской Фиваиде. – Е. С.), называемой Темницею… Пришедши в сию обитель кающихся… видел я, что одни из сих неповинных осужденников всю ночь, до самого утра, стояли на открытом воздухе, не передвигая ног, и жалким образом колебались, одолеваемые сном по нужде естества; но они не давали себе ни мало покоя, а укоряли сами себя и бесчестиями и поношениями возбуждали себя. Другие умиленно взирали на небо и с рыданием и воплем призывали оттуда помощь. Иные стояли на молитве, связавши себе руки назади, как преступники; печальные лица их были преклонены к земле… Другие сидели на земле во вретище и пепле, лицо скрывали между коленями и челом ударяли о землю. Иные непрестанно били себя в грудь, воззывая прежнее состояние души своей и невинность своей жизни. Иные из них омочали землю слезами; а другие, не имея слез, били сами себя… У иных видны были языки воспаленные и выпущенные из уст, как у псов. Иные томили себя зноем; иные мучили себя холодом. Некоторые, вкусивши немного воды, переставали пить, только чтобы не умереть от жажды. Другие, вкусив немного хлеба, далеко отвергали его от себя рукою, говоря, что они недостойны человеческой пищи, потому что делали свойственное скотам… У них видимы были колена, оцепеневшие от множества поклонов; глаза, померкшие и глубоко впадшие; вежды, лишенные ресниц; ланиты, уязвленные и опаленные горячестию многих слез; лица, увядшие и бледные, ничем не отличавшиеся от мертвых; перси, болящие от ударов, и кровавые мокроты, извергаемые от ударений в грудь… Часто они умоляли этого великого судию, т. е. пастыря своего, сего ангела между человеками, и убеждали его наложить железа и оковы на руки и на шеи их; а ноги их, как ноги преступников, заключить в колоды и не освобождать от них, пока не приимет их гроб. Но иногда они сами себя лишали и гроба… Тогда, видевший себя при конце жизни, посредством своего предстоятеля, умолял и заклинал великого авву, чтобы он не сподоблял его человеческого погребения, но, как скота, повелел бы предать тело его речным струям, или выбросить в поле на съедение зверям: что нередко и исполнял сей светильник рассуждения, повелевая, чтобы их выносили без чести и лишали всякого псалмопения… И каково еще было устройство того места и жилища их! Все темно, все зловонно, все нечисто и смрадно. Оно справедливо называлось Темницею и затвором осужденных; самое видение сего места располагает к плачу и наставляет на всякий подвиг покаяния».

Вот так веками в монастырях Востока и Запада воспитывали в монахах смирение и послушание. Примеров можно было бы привести превеликое множество, включая «пасущихся» монахов, передвигавшихся на четвереньках и питавшихся травой; тех, что пили воду, переполненную заразой и червями, так как до того ею омывались ноги странствующих и больных; о принудительной посадке рассады корнями вверх – ибо так повелел игумен; о том, как знаменитого философа, богослова и поэта Иоанна Дамаскина, в прошлом визиря эмира Дамаска, игумен монастыря, к которому он попал под начало, заставил чистить отхожие места братии[25]. Полагаем, читатель уже постиг ту цену, которую юному Кампанелле придется заплатить за возможность учения и познания. Юный калабриец очень любил природу, что видно по его произведениям, особенно поэтическим, и это не объясняется лишь последующим долгим заточением, которому он повергался, десятилетиями не видя солнца, травы, моря, живых существ… Но он сознательно отдал свободу (тогда еще просто передвижения и воли) в обмен на доступ к знаниям – и принял постриг. Так Джованни Доменико «умер» для мира, коему явился теперь как фра (то есть брат) Томмазо Кампанелла.