От дороги и направо

Проводница  сама была с хорошим чувством юмора.

А! – вскрикнул я, запуская руку в недра портфеля. – Я могу ещё целый пряник дать. Уникальный. Из города Городца. Полкило веса, не засыхает, вкуса со временем не теряет, а вкус такой, что меня из-за него чуть насмерть не убили. Хотели отобрать.

– А чего ж не отобрали? – захохотала тётка.

– Так я этим пряником их обоих и вырубил, – серьёзно сказал я, протягивая ей пряник.

– Ну, ты весёлый! Люблю весёлых. Не так тошно кататься в вагоне четыре тыщи километров туда, да обратно. Может, тебя в Алма-Ату  довезти?

– В Кустанай. К маме с папой! – я пал на колени. Как вроде саблей мне мгновенно отсекли конечности.

– И к жене, – проводница прищурилась.

– Жены больше нет. Вот разводиться и еду, да, боюсь, праздник будет без меня. Заочно разведут.

– Как это? – проводница посерьёзнела – А так разве можно?

– Тесть у меня бо-ольшой там человек. Он может всё. Ну, вру, конечно. Президентом США не может стать.

– Вот бы мне заочно с моим развестись… – мечтательно вскинула глаза к небу она. – Видеть его не могу. Даже в ЗАГСе на разводе. А твой тесть не поможет?

– Поговорю. Он человек хороший. Любую гадость делает с отвращением.

Стукнули буфера. Поезд затрясся и задрожал как от страха перед дальней дорогой.

  Проводница поднялась на нижнюю подножку, достала желтый свернутый флажок.

– Ну, чего прилип к земле? Коленки протрешь. Давай, прыгай зайцем. Потому как зайцем и поедешь. Будет у тебя четвёртая полка. Там всё самое дорогое ездит. Чемоданы.

– Да мне хоть восьмую полку. Все пойдет! – я влетел в тамбур как стрела из лука.

  Поезд тронулся. Уже смеркалось. Был ранний вечер, который в начале сентября довольно быстро превращается в ночь. Но поезду было без разницы время суток. Он бежал по ровным рельсам без колдобин и ухабов на большой скорости. Потому, что при его тяжести соскочить с рельсов было невозможно.  И мы с ним вот так быстренько поехали ко мне домой. Он на двадцать минут. Я – насовсем. Так мне тогда казалось.

Проводница затолкала меня в первое  от туалета купе. Там сидели четыре бабушки. Одна другой моложе. Младшей было под шестьдесят. Мы с проводницей молча сняли  из боковой ниши наверху скромные сумочки бабушек  и затолкали их под сиденья.

– Здесь будешь жить. Если выживешь. – проводница улыбалась дружелюбно и открыто. – Давай полтинник-то. Зажучишь ведь. А я тебе на эти большие деньги чай буду носить. Двадцать пять стаканов. Я слово держу.

В нишу я укомплектовался с усилиями, но без мук. Там лежало байковое свернутое в рулон одеяло. Его я пристроил под голову. Портфелю тоже нашлось место сбоку.

Ноги пришлось согнуть как это делают опытные йоги. В нише было душно и пахло то ли сапогами нагуталиненными, то ли пылью, впитавшей в себя все запахи чужой обуви, несвежей трехдневной курицы и плохого вина. Плохое плодовоягодное стоит рубль и двенадцать копеек за пол-литровый пузырь.

Но я ехал! Я смотрел в окно на убегающие назад киоски, столбы и грязные грузовики перед шлагбаумом. И было мне так хорошо, будто мне подарили чешскую двенадцатиструнную гитару или кимоно, доставленное прямо из Японии. Так радостно мне было! Не передать. Я ехал в родимый Кустанай. В конце концов.

Банальщину повторять неприлично, но необходимо. Поездную аксиому я знаю давно. Ездил часто на соревнования. Так вот, все в поезде почти беспрерывно едят. Мне кажется, что едят по трем причинам. От страха перед вероятным спрыгиванием тепловоза с рельс. С тоски, которая настигает любого, кто уже болтался сутками из стороны в сторону, заключённый в камеру-купе размером полтора метра на полтора. И ещё – ради коротания срока путешествия. Потому что тщательное пережевывание пищи занимает много бесполезного времени и очень притупляет сознание. Ты как бы в полусне ешь, жуешь по правилам медицины, любые мысли в это время становятся липкими, как пальцы от варёной вчера курицы. И мысли эти все ни о чём.

Так, мысли просто и всё. Но, что интересно, на самом деле есть никому всерьёз не хочется. Аппетит, видно тоже укачивает вагонная амплитуда колебаний. Бабушки, соседки по счастью моему и по купе, кушали от начала пути и до незаметного выхода где-то поздней ночью. Лопали они колбасу трёх видов: полукопченую, докторскую и любительскую. Одна из них единолично метала  сало с черным хлебом и луком. Всё это они заедали огурцами и помидорами, а запивали томатным соком из двухлитровой банки. Потом все дружно достали из-под сиденья сумки и извлекли на столик конфеты разные и самодельные плюшки. Самая древняя бабушка сгоняла к проводнице и вскоре они вернулись обе. Проводница несла поднос с чаем в позолоченных подстаканниках, а бабушка из последних сил удерживала на весу фаянсовый чайник с заваркой и железный – с кипятком.

Пытка удаленной от меня едой длилась вечность. Я пробовал уснуть, но аромат полукопченой колбасы разваливал дремоту, как ребёнок одним пальцем рушит прочную на вид пирамидку из кубиков. Желание откусить кусок от шмата сала и зажевать его черным хлебом могло подавить только курево. Я исполнил сложный цирковой номер, в котором мужик сперва втискивается в небольшой стеклянный куб, а потом, выворачивая все части туловища как  штопором, выковыривается на волю. Я из ниши выбирался так же. По отдельности. Сначала руки высвободил и взялся за стеклянный фонарь  под потолком, потом поочередно вынул ноги. После этих манипуляций с крепким телом, вынул я на волю и остаток организма. Встал ногами на края двух нижних полок, достал портфель, вытащил пачку «Примы», спички, и пошел в тамбур.

Стою, курю, сбиваю аппетит и воспоминания о чужой еде, к которой меня не подтянули. Но бабушки были старые и вполне могли иметь кроме прочих болячек и положенный им по возрасту склероз. Они просто могли забыть, что вместо чемоданов на четвертой полке пухнет с голоду молодой орел в расцвете лет. Да, скорее всего, они все были поражены склерозом.

В тамбур зашел юный паренёк, хлипкий на вид и желтый на цвет. Ехал, видно, давно с пересадками в разных городах, включая Москву.

– Курить дашь? – спросил он меня почти девичьим голосом.

Я дал ему сигарету и спички. Пацан закурил, спички вернул и уткнулся лбом в стекло двери. Так он стоял минут пять. Потом обернулся и пропищал: – Тоже в Алма-Ату едешь?

– В Кустанай,  – гордо ответил я.

– А вы, деревенские, все « Приму» да «Беломор» курите? Я вот  «Казахстанские» только. Или «Медео». Кончились сейчас. На первой. станции куплю. Тут в тамбур ввалился толстый лысый мужик в хлопчатобумажном трико с отвисшими коленями и локтями.  В руке он держал пачку «Беломора» и зажигалку, похожую на охотничий патрон  двенадцатого калибра.

Пацан окинул его взглядом и нежно спросил: – Закурить дадите?

Мужик дал ему беломорину, спички. Пацан закурил снова и пошел к окну. Уткнулся в него лбом. За окном был сумеречный сероватый пейзаж без деталей. Без деревьев, домишек и бегающих хаотично куриц. Ровное поле лежало до горизонта и сливалось с ним так плотно, что, казалось, будто никакой разницы между небом и землёй больше нет.

В тамбур выглянула проводница. Увидела меня и поманила пальцем. Я закрыл за собой дверь и она сразу же стала охать и ахать. Мол, а что, если сейчас контроль пойдёт с проверкой билетов? Или старший по поезду вдруг? А то и железнодорожная милиция. Патруль по составу, засланный в поезд для сохранности спокойного равновесия. Тогда, мол, кранты и тебе, и мне!

Ну-ка, быстро в нишу! Мы уже и Владимир проехали, и Горький. Пока ты дрыхнул. Там могли сесть проверяющие. Ну да ладно. Авось, до последнего вагона не добредут. Напоят их наши проводники по пути. Сейчас едем по Башкирии. Так что, далеко от окна не уходи. Фантастические фильмы смотрел вообще? Так вот, скоро фантастику живьём увидишь. «Горящая планета» называется. Сильно только не пугайся. А утром, ближе к одиннадцати Казань будем проезжать. Стороной. По мосту через Волгу. Так  мост этот не пропусти. Такого ты ещё точно не видел.

– Вас зовут-то как? – пробираясь мимо неё, спросил я.

– Что, не тяну уже, чтобы меня на «ты» звали? – улыбнулась проводница не очень радостно. – Наташа я. Тридцать два года живу. Фамилия у меня простая. Васильева. Живу в Алма-Ате. Будешь у нас – позвони. Я тебе потом телефон напишу на листочке.

Она была, блин, всего-то на четыре года старше меня. Но смотрелась на  сорок пять. Скукожила, похоже, её и жизнь на железных колесах, да муж-негодяй, с которым она даже на бракоразводном процессе видеться не желала.

– Я в Алма-Ату сто раз на соревнования республиканские ездил. Сейчас  вот в Кустанае начну тренироваться снова, так, может, и приеду. Пиши телефон. Приноси.

Наталья присела на закрытый деревом и толстой сеткой  радиатор отопления.

– Прямо-таки позвонишь?

– Да запросто! – мне стало смешно. – Спрошу  у мужа твоего, можно ли нам с тобой в кино сходить. Разрешит – нет?

– Мы три года с ним не живем. – она поднялась и отвернулась к окну. – Он другую полюбил. Которая в промтоварном работает. Каждый день дома. До 9 утра и после семи вечера. И выходные все дома. И праздники. А я восемь дней в рейсе, неделю всего дома. Он решил, что раз я в рейсах бываю больше, чем дома, то дом мой в вагоне. И что у меня тут каждый рейс новый хахаль. Я молодая. Как без мужика терпеть? А терплю же. Домой приеду, он от меня шарахается, как от шалавы прожженной. Так я на нервной почве и сникла. Смотрю же в зеркало. В зеркале баба возрастом под полтинник. Ну и ушел он три года уж как. А нормальный был мужичок. Не пил. За шесть лет не тронул ни разу и пальцем. А я раньше-то в городе устроиться хотела. Только образования нет. И опыта было – ноль. А потом беда была. Мама с отцом на озере отдыхали и перевернулись на лодке. Там водоворот был от родника. Нашли их через две недели. Жить мне не на что.

Делать не умею ничего. Пошла на стройку, на каменщицу учиться. Несли с напарником носилки с кирпичом. Ручка сломалась. Кирпичи мне на ноги ссыпались. Почти месяц  перелом голеностопа лечила на стационаре. Вышла, хромала ещё полгода. Потом случайно у подружки с Николаем познакомилась. Он с другом, ухажером её, пришел. И я там была. Через два месяца поженились. Двадцать три мне было. Ему тридцать. Он зарабатывал прилично. Крановщиком работал. Там за риск добавка была неплохая. Ну, всё вроде пошло как надо. Детей только не народили, не получалось чего-то, а так  – жили поначалу как все. И вот через год я устала сидеть дома, а мне девки мои присоветовали пойти в проводницы. Пошла на свою голову.

Она вытерла глаза белым платочком, заткнутым за пояс юбки.

– Ладно, иди к себе наверх. Сейчас чаю принесу. Потом договорим.

Я снова упаковал себя в нишу и стал вспоминать свою жизнь. Она в воспоминаниях была не такой мрачной, как у Натальи. Десять классов. Институт. Попутно спорт и ранняя женитьба по юношеской нетерпеливой любви со страстью. Дочь родилась. В  институте мне пробили свободное посещение. Редактор областной газеты ректора уговорил. Стал я штатно работать корреспондентом, ездил по командировкам и попутно учиться успевал на факультете иностранных языков. А жизнь по привычке вёл дворовую, со старыми дружками из нашего буйного района «Красный пахарь». Хулиганство, постоянные драки, дружба с откинувшимися уголовниками. Палец в драке ножом отрубили. Весело жил. Насыщенно.

А женился на сокурснице. Замечательной, красивой и умной. Но только на свадьбе узнал, что она – дочь секретаря обкома партии, второго человека в области по номенклатурной высоте. Моя жизнь стала походить на раздвоенное змеиное жало. Одна часть жала была верным другом шпаны, родной с детства, а вторая пролезла в светское общество, в хорошо сыгранный аристократизм и добропорядочность. Тут я и поплыл как ветка по реке. Работа культурная – корреспондент. Иняз – элитный факультет. Спорт – уже первый взрослый разряд в двадцать три года. Стихи писал. Музыку. В детстве школу музыкальную окончил. Песни авторские писал под гитару. Но со старыми дружками не раздружился. Всё те же драки через день, разборки, дружба с блатными. Гремучая смесь. Адский коктейль. Домой приходил поздно, иногда вообще не приходил. Протестовал, значит, как мог, против светской жизни, верхом сидящей на высоких идеалах  коммунистической морали.

Потом в армию призвали. Отслужил, дембельнулся. Выяснилось, что жена не шибко меня жала, не особенно скучала. Съездил я в район к другу семьи, настучал ему в рыло и стали мы с ней дальше жить. А тут папа жены решил её послать в аспирантуру. В Москву. А меня оставить одного не решился. И выбил мне место в Высшей Комсомольской Школе при ЦК ВЛКСМ, где ковали руководящие кадры. Мы с ней уехали в Москву. Встретились там пару  раз и разбежались без шума и шороха.

То есть, полнокровной жизнью пожил я до двадцати восьми лет. Единственное, что меня коробило при этих воспоминаниях, так это то, что некоторые мои кореша из нижних слоёв общества знали, на ком я женат и то, что по пятницам нам домой шофер тестя привозил ящик с деликатесами. А я их ел. В то время, как обычный народ уже не помнил, как они выглядят и пахнут. Собственно, эта обычная для советского стауса семьи привилегия и стала быстро созревшим до раскаленной красноты яблоком раздора. Да ещё квартиру двухкомнатную мы получили почти сразу после свадьбы. А люди обычные, трудяги, кисли в очередях на жильё десятилетиями.

Но я свою жизнь неудавшейся не считал. Ошибок было немало, но неудач не имел пока. Меня несло успешно вперед и вверх. Сил было много, да и способностями разными мать-природа меня не обделила.

С Наташкиной  покоробленной жизнью, конечно, ничего общего. И вот приеду я сейчас домой, разведусь по чести и совести и прыгну с головой в любимые мои дела. Так я думал, думал и задремал. А проводница, конечно, чай мне приносила. Проспал я чай. Зато настроился на продолжение полезной, стремительной и нескучной своей житухи.

  Спал бы, может, всю ночь. Устал немного после пробежки по муромскому лесу, Борисоглебу, в грузовике, да на вихляющейся дрезине, пробуждающей привидения. Но прочно уснуть не получалось все равно. Меня настойчиво будил один и тот же звук. Стук чего-то хрустящего обо что-то твёрдое. Я с усилием восстановил все части тела в пригодное для  шевеления состояние и повернулся на бок. Лицом к окну. Внизу все четыре бабушки увлеченно стучали яйцами, сваренными вкрутую, о металлический ободок столика. Скорлупа с треском опадала кусками на столик и под него, бабушки  сыпали на очищенные белоснежные яйца соль и неторопливо их уничтожали. Били они скорлупу несогласованно, поскольку ели яйца с разной скоростью. Поэтому треск стоял долго. По моим подсчетам каждая бабуля слопала минимально по шесть яиц. Это был хороший, полноценный колхозный завтрак. Запахи желтка и белка висели под потолком, не смешиваясь. Петляя между ними, вился там же ещё и угнетающий мою психику тяжелый аромат копченой колбасы и сала. Мне очень хотелось спрыгнуть и моментально пресечь эту вакханалию чревоугодия. Ликвидировать смертный грех, растлевающий бабушек и  унижающий достоинство временно голодных. Правда, голодных во множественном числе не было. Есть хотелось только мне. Но вот почему? Я в жизни не страдал извращенной формой аппетита, обычно ел мало и не часто. Но, видно, повышенное желание наесться до упора диктовалось только отсутствием у меня еды. Это как с сигаретами. Пачка полная – куришь только по просьбе организма. Но если к ночи сигареты кончились, будешь страдать, искать по углам куцые чинарики, зажимать их с одного конца спичками и докуривать огрызок этот до последней крошки табака, обжигая губы. А потом опять побежишь искать другой окурок и радоваться, что он побольше. И не будет в тебе равновесия нервного пока не наберешь «долбанов» впрок, чтобы и утром, до открытия магазина, было чем с удовольствием отравиться.

Вот когда этот пример всплыл в сознании, я решил бабушек не трогать и дать им возможность сжевать всё и не треснуть.

Тут как раз появилась Наталья с двумя подстаканниками, в которых волновался от качки крепкий красно-коричневый чай. Она протянула их мне аккуратно, чтобы я смог в своём странном положении туловища их забрать. Получилось. Она сказала, что пить чай надо побыстрее, потому как через полчаса или сорок минут будем ехать по Башкирии, где и начнется та самая, та фантастическая огненная феерия «горящая планета». И смотреть её лучше не в окно купе, а с другой стороны, из коридора или тамбура. Доложила она это всё и исчезла.

  Громкое чавканье снизу уже не раздражало меня. Я отхлебнул большой глоток очень горячего чая и понял свою ошибку только  когда из глаз выдавились слезы и на лбу стало сыро от холодного пота. Подождал минут пять. Потом поставил на живот портфель, наклонил его к себе, вынул всё, что в нем было вплоть до зубной щетки. На дне портфеля толстым слоем лежали примятые вещами крошки бывших когда-то городецких пряников. Я доставал их щепотками не спеша и бережно. Щепотку крошек аккуратно закидывал в рот, держал их там до полного удовлетворения вкусом, а потом запивал останки пряника осторожными глотками чая, который хоть и остывал, но медленно. Минут через двадцать я был сыт и снова доволен жизнью. Крошек в портфеле оставалось ещё стаканов на десять чая. Это было оптимистично и укрепляло веру в то, что с голода я не окочурюсь стопроцентно.

Ещё минут десять ушло у меня на спуск из ниши. Сначала я всё уложил обратно в портфель, снял его с живота и прилепил к стенке. Потом пустые стаканы поставил сбоку и акробатическими вывертами покинул нишу, забрал стаканы и отнес их Наталье.

– Посидишь со мной? – без уверенности спросила она, помыла их горячей водой в бойлере напротив открытой двери и поставила  в общий ряд на полочку.

– Посижу, – мне было очень жаль эту молодую женщину. Постаревшую от многолетних пыток железной дорогой и павшую духом от неугаданного заранее семейного краха, от неимения детей и нежданной  гибели родителей. Помочь было нечем, а утешать я просто не умел. Жизнь ещё не научила.

– Может, в «дурака» перекинемся? – Наталья достала старую, затертую колоду.

– Да не играю я в карты. Только в подвижные игры. Футбол, баскетбол, бадминтон  и всё такое.

– И в шахматы не играешь? – она, наконец, улыбнулась.

– И в шахматы тоже, угадала, – мне было неловко. Приперся. Сижу как китайский болванчик, который только фарфоровой головой кивает. И вдруг осенило меня! Вспомнил. – Во! Давай я тебе фокус покажу. Нитка есть? И ножницы.

– Давай, – она достала из своей сумочки большую катушку ниток и маленькие походные ножницы.

Я связал нитку. Получился круг. Растянул этот круг так, что между верхней и нижней нитками осталась узкая полоска.  Потом затолкал обе нитки в одно колечко от ножниц  и натянул. Ножницы болтались на середине. Я надел оба конца ниточного эллипса на Наташины большие пальцы и сказал, что сейчас, не разрывая нитки, сниму с них ножницы.

– Да ладно, – засмеялась она. – И с пальцев нитку не будешь снимать?

Вместо ответа я сделал незаметно две петли возле её левого пальца и убрал руки. Ножницы  рухнули  на коврик при целой, хорошо натянутой нитке.

  Она снова засмеялась. Удивленно и с любопытством в глазах.

– Ничего так! А как это? А меня научишь? Ты что, в цирке работаешь?

– Да какой цирк! В редакции я работаю. Корреспондентом. Фокусу этому отец меня научил. Я только его и умею делать. Нет! Ещё знаю один. Потом покажу. Нам не пора уже «горящую планету» смотреть?

  Она глянула на часики свои, сразу же схватила меня за руку и вытащила в коридор.

За окном было темно. Потолочные фонари в вагоне были, видимо, рассчитаны на то, что в поездах катаются граждане с избыточно острым зрением. Они тлели  как затухающие головешки в костре и похоже было, что тепловоз всю свою энергию употреблял на мощь двигателей и скорость движения, а крохотный остаток своей могучей мощи, которого было бы более чем достаточно для одного толкового охотничьего фонарика, нехотя отдавал  вагонам, поскольку в них пассажирам свет нужен символический, успокаивающий как ночник. Да и чего разглядывать в вагонах-то? Нет в них ничего, на что бы надо было глазеть при ярком освещении.

Постепенно  начали чаще щелкать  раздвигающиеся двери разных купе и коридор потихоньку заполнялся народом. Похоже, один я ехал в этом поезде впервые.

– Ты что, весь вагон  на огненное шоу пригласила? – я легонько дернул рукав Наташиной  блузки.

– Да нет, – она прислонилась щекой к стеклу и поглядела вперед и вправо, по  ходу движения. – Тут многие постоянно мотаются из Алма-Аты в Москву по делам. Ну, из всяких организаций союзного масштаба. На конференции всякие. На ковер к большим начальникам. На выставки разные. Я многих уже в лицо помню.

Я хотел что-то ответить, но как раз в тот момент в другом конце вагона прозвучало слаженное, будто отрепетированное  протяжное, похожее на стон от удовольствия слово из одной буквы – «О-о-о-о!!!» Этот сладостный  выдох подхватывали остальные и через несколько секунд он накрыл и нас. То, что я увидел, помимо сознания вытащило из меня ту же эмоцию и ту же букву «О!», которую я тянул как приятную ноту. В одно мгновение ночь стала днём. Стало так светло, как не бывает даже в самый яркий и жаркий июльский полдень. Первое, что я разглядел – это огонь в небе. Пока не опустишь глаза к земле, видишь только бешено полыхающий небосвод. Свет пламени нёсся вместе с поездом. Так казалось. На самом же дели мы летели со скоростью  девяносто километров в час мимо замершего на одном  месте катастрофического небесного пожара. Если из окна смотреть не вбок, а вперед, то становилось страшновато. Пожар этот долетел до самого горизонта и завис как бы не только над башкирской землёй, а над всей планетой. Высоко в воздухе он смешивался в один багровый тон, чернеющий вверху. Высоко, там где кончалось пламя. Цвет  огня в разных уголках  расстелившегося над землёй и вибрирующего от напора снизу пламени был разным. В одном месте огненный столб был желтым, рядом с ним взмывал ввысь такой же стремительный, но зеленоватый поток, чуть дальше небо подсвечивалось голубоватым фонтаном огня. Были и красные струи, и золотистые, оранжевые, лимонного цвета. Все это вместе составляло картину-фантасмагорию, далёкую от реальности. Если глядеть только вверх, где высоко, выше облаков, столбы огня сливаются во вращающееся по горизонтали спиралью пламенное месиво, то видно, как в подсвеченное снизу тёмное небо вползают черные, широкие и лохматые шлейфы и на огромной высоте соединяются. Небо становится черным, твёрдым для глаз и непроницаемым, не пускающим ни звёздный, ни лунный свет. И от того выглядит неземным. Я смотрел на картину, написанную пламенем по холсту привычного, любимого романтиками неба, и силился вспомнить, что же напоминает мне этот сюрреалистический пейзаж. Да нет, скорее – натюрморт, поскольку  романтическая высь не выглядела живой, какой мы её видим с пеленок. И внезапно моё воображение само назвало эту страшную кроваво-черную, шевелящуюся от смены температур и ветров массу, Адом. Не видел его никто кроме, пожалуй, Данте Алигьери, который, возможно, тоже его выдумал. Но никакое другое слово к увиденному уже не лепилось. Пусть Ад в моем представлении будет таким.

И только после этого я сбросил взгляд с неба на землю. Всюду, куда дотягивался глаз, торчали из земли черные, толстые, высокие трубы. Они росли из глубины пореже, конечно, чем колосья пшеницы, но все равно их было невозможно сосчитать. Начинались они в ряд метрах в ста от железной дороги и, уменьшаясь в размере, такими же стройными рядами заполняли землю до горизонта. Из каждой трубы, как кипяток из гейзера, извергался похожий на плазму расплавленный  столб огня высотой с двух или трехэтажный дом. В шестом классе на уроках физики я накрепко вбил в голову, что внутри, под мантией, земля расплавлена до состояния плазмы. То есть только снаружи тишь да гладь и птички чирикают, а в глубинах планеты рвется наружу, на волю вселенскую, расплавленное нечто. Само оно вырваться не может. Тверда и прочна мантия Земли-матушки. Давно уже, лет пять назад, я случайно пробежал глазами статью в журнале «Химия и жизнь»  о том, что добытчики нефти просто уничтожают попутный газ, от которого могут быть и деньги, и польза. Но статья как-то прочиталась и скоро забылась. А сейчас вот я сам вижу, что нашлись люди, которые ухитрились  джина из бутылки выпустить. Люди эти – нефтяники. Для них газ – ненужный продукт, находящийся рядом с пластом нефти. Он так у них и называется: ПНГ, побочный нефтяной газ. Они добывают драгоценную нефть, но при этом не менее драгоценный газ выпускают из земли и сжигают его просто так. Ни себе, ни людям. Завораживающее зрелище, потрясающее общей красотой  и мощью, на самом деле оказалось выброшенной как в помойное ведро, немереной, но и не нужной силой. В других  странах она превращается и в деньги, которым счёта нет, и в полезные, и недорогие, нужные людям вещи. Об этом я читал раньше и в других журналах, но большого значения как-то не придавал. Пока сам не увидел и не догадался сходу, что в воздух со столбами пламени улетают миллиарды рублей, которых у нашей замечательной Родины не настолько много ещё, чтобы плеваться ими, спрятанными в огненных языках газа, на небеса.