От дороги и направо

Он скинул с себя сначала рюкзак, болтавшийся на спине, потом и накидку сбросил. Остался в толстой прошитой безрукавке, на голое тело напяленной, и в синих парусиновых штанах. На ногах дед имел кирзовые сапоги, старые и пыльные.

– Я грибник. Потомственный, – он достал мешочек с табаком, листок от календаря-численника, послюнявил его, скрутил «козью ногу», аккуратно бросил в неё две щепотки табака и примял. – Всю жизнь, сколько помню, собираю грибы. Опята и боровики. Грузди иногда. Бабка потом всё, акромя груздей, сушит, а грузди солит и всё это продает на трассе проезжим. Берут хорошо. Потому живём мы с бабкой при достатке, у детей своих копейки не берём. У меня тут, в лесочке, четыре дорожки. Я лет пятнадцать последних только по ним и хожу. И всегда рюкзак полный у меня к обратной дороге. А вот ты сейчас куда идешь-то?

– На дорогу. Из леса хочу выйти. Потом зайти в Борисоглеб и сразу –  на трассу до Владимира. Потом дальше. В Казахстан мне ехать.

– А ты бы и шел прямо. Туда вон. Слышишь, бензопилы визжат, топоры стучат. Трактор рычит. Ну, слышишь? – Дед глубоко затянулся и выдохнул, выбросив мне в лицо порцию махорочного аромата.

Я стал напряженно вслушиваться и через пару минут оторопел: как же я мог не среагировать на такие отчетливые механические шумы? Наверное, не поймал их мой мозг, потому что мне, городскому, шумы похожие были так же привычны, как звук работающего холодильника, на который никто никогда не реагировал. Видимо, шум бензопил слился в моём мозге со звуком привычной дрели. В домах наших все соседи всегда что-то сверлят. Это известно и привычно всем. Вот  ноющие бензопилы и проскользнули мимо ушей. Как и тупые удары топоров, напоминающие топот соседей сверху.

– Да ну… – я смутился и отвернулся. Дурацкая была ситуация. – Не хотел на людей выходить. Самостоятельно припекло выход найти.

– Тогда иди вот так. Как будто самостоятельно. – Дед Василий протянул вперед точеную и шлифованную палку с крючком на конце. – Ровно иди, не виляй. Метров через пятьдесят ольха сплошная пойдет. Иди через ольху, не уклоняйся. И ещё через сто метров вылетишь из леса как из курицы яйцо. А я дальше пойду. Мне ещё надо до семи к телевизору успеть. «Спартак» сегодня «Зенит» долбить будет. Пропускать нельзя.

Мы попрощались с дедом за руку, похлопали по плечам друг друга и разошлись. Через полчаса я добрел до массива из ольхи, а ещё через столько же вывалился из муромских дебрей на волю. Справа от меня, на час ходу, стоял Борисоглеб. На него я и нацелился. Шел быстро, попутно раскатывая до туфель от колен штанины, которые в расправленном виде смотрелись как меха у гармошки. Стучал себя со всех сторон ладонью, сбивая пыльцу, отрывал аккуратно и медленно от кофты и штанов присосавшиеся останки лиан, стряхивал с волос мелкие кусочки коры, веток и лепестки желтых цветков. В общем, привел себя в тот вид, которого не должны были пугаться встречные и попутные  местные жители.

Ближе к Борисоглебу текла тихая неширокая река, через которую был перекинут добротный бревенчатый мост. У моста торчала длинная жердь, А на жерди правление города крепко приколотило синюю покрашенную дощечку с белой неровной надписью «Река Ушна». За Ушной  медленно и покато рос зелёный цветастый холм.  Я тихонько доплелся до верха холма и обомлел. Передо мной лежало старинное село Борисоглеб, а из его сущности, диковинной, как всё старое русское, росла несказанной красоты пятиглавая церковь. Белая, каменная, увенчанная золотыми головами-куполами. Вечерний закатный свет швырял от неё щедро в разные стороны мягкие и длинные золотистые блики. Они падали сверху на жестяные белые и коричневые крыши, на зелень верхушек деревенских тополей и вязов, создавая иллюзию волшебной и невыразимой словами фантасмагории. Я долго стоял, смотрел, фотографировал, а потом пошел в село. Первого же встречного, мужика на велосипеде, спросил как называется церковь.

– А это храм Рождества Христова, – мужик не останавливался и последние слова долетели до меня с заметным угасанием.

– А монастырь есть у вас? – закричал я вслед велосипедисту. Но он уже вильнул за угол, оставив за собой струйку прозрачной, тронутой светом куполов золотистой пыли.

– Есть, есть тут у нас монастырь женский. – Сзади девичий голос ответил вместо шустрого мужичка. Я обернулся. Метрах в пяти от меня стояла девушка с ведром молока в одной руке и с маленькой дочкой в другой.

– Только потом там и для мужиков часть двора отгородили. Сейчас там и монашки и монахи. Праведные такие – сил моих нет!

Она смущенно засмеялась и пошла, наклоняясь то к ведру, то к девчонке.

Я походил недолго по селу, постоял возле церкви, в монастырь решил не ходить, вспомнил туристку с её рассказом про подружку Машку, её добровольное, чистящее душу заточение с хахалем на пару в женском монастыре и улыбнулся: – Не врала, значит, тётка! Молодец!

А на выходе из села уточнил у здоровенного парня, загонявшего во двор гусей, дорогу к трассе и уже через час шел по ней вперед, держа наготове руку, которой надеялся успешно проголосовать и уехать во Владимир на первой же попутке.

Она появилась  когда я уже километров пять неторопливо плелся по обочине. Это был огромный ЗИЛ-157КД. Красивый, сильный, сделанный для Советской Армии.

На гражданку его тоже отдавали. Туда, где очень тяжелые  дороги. Точнее, где слово дороги вообще желательно не употреблять. У него была просторная кабина и огромный кузов. Незаменимая машина там, куда всяким ГАЗонам и старым ЗИСам лучше и не соваться. Я вышел на край асфальта и поднял руку. Этот монстр автомобилестроения затормозил и как вкопанный встал так, что правая дверь с опущенным стеклом была прямо напротив меня. Шофер, молодой загорелый орел в кепке с козырьком назад и в обычной домашней майке на широких лямках, высунулся в окно рядом со мной и чуть громче мотора крикнул:

– Куда тебе?

– До Владимира.

– А чего тогда тут стоишь?

– А где мне стоять? –  Я  повернул голову вправо.– Владимир же в той стороне?

– Шофер открыл мне огромную дверь и пальцем показал на сиденье рядом. Я запрыгнул, портфель поставил под ноги.

– Вот эта трасса идет на Горький, – парень протер тряпкой  лобовое стекло изнутри. Закоптил папиросами, наверное. – А ты стоял прямо на развилке. Так вот дорога поменьше, которая влево уходит, она идет в противоположную сторону. Потом соединяется с большой трассой, которая как раз на Владимир.

– Вот, блин! – почесал я затылок – Получается, что мне неправильно объяснили. Или понял я не так. Мне в Горький не надо.

– А я и не еду в Горький. Я еду почти до Владимира, до села Байгуши. Это на Чёрной речке. Там выскочишь, а я влево сверну. Во Владимир три километра пёхом дойдешь.

– Да запросто! – Я обрадовался тому, что всё же повезло сразу.

И мы поехали. Дорога была похожа на военную, которую не просто часто бомбили, а ещё и точно попадали.

– Сейчас заедем в Молотищи, загружусь там. Семь тонн зерна в мешках. И поедем уже без остановок.

Мне было уже всё без разницы. Хоть куда заезжай, хоть чем грузись, но до Владимира, считай, я уже почти добрался. В Молотищах мужики вшестером почти полтора часа таскали мешки с тока и кидали их в кузов. Двое стояли на приёме и расставляли их аккуратно от кабины к концу кузова. Когда закончили, шофер вылез из машины и расписался у старшего в блокноте. И только тогда мы рванули вперёд без остановок, если не считать остановками боязливые торможения перед особо ядрёными ямами и буграми.

– Если от Мурома ехать, то сто тридцать километров всего, – сказал парень, не отводя глаз от калеченой дороги. – А мы вилять будем до большой трассы. Поэтому получается все сто пятьдесят, хоть и от Борисоглеба тронулись. А он сам от Мурома почти двадцать. Но по-другому мне никак. Загрузиться-то надо.

– А я уже не спешу, – мне стало весело и я рассказал шоферу о том, как добираюсь до дому. И, главное, сколько времени. Полтора месяца, считай.

– Володя я, – протянул руку шофер и машину сразу же швырнуло вбок.

Я тоже сказал как меня зовут. А потом спросил, сколько стоит моя поездка до Владимира. И зря это сделал. Володя тормознул резко, остановился, посмотрел на меня внимательно и спросил:

– Ты русский вообще? Не из Америки приехал? Это там за всё платят. А тут, мужик, родина моя. Россия, мать её! Я зарабатываю грузами. Вожу всякую хрень. И зарабатываю работой. А тебя везти с твоим чемоданом работа, что ли? Одно удовольствие. Языки чесать будем. Ехать не скучно. Ещё раз заикнешься про деньги – высажу. Жди автобуса. Там и заплатишь. Или пешком иди. Или лови другого. Может у него совести не будет, так он и возьмет с тебя трояк. А я тебе просто добраться помогаю. За человеческую помощь обычную кто деньги берет? Суки и берут всякие. Жлобины. Слава Богу, у нас тут таких нет пока. Своих, я имею в виду. Понял всё?

– Понял, Вова, – я закурил и стал глядеть в окно направо. Мы ехали вдоль небольших лесных колков, маленьких озер и тонких петляющих речушек. Между ними как-то помещались длинные или, наоборот, квадратные деревеньки , поставленные тут, похоже, пару столетий назад. Вид у них был такой, что прямо на ходу хотелось выпрыгнуть, поправить деревенские заборы косые да кривые, слепленные из жердей, дома побелить, крыши подтянуть, чтоб дыр не видно было.

– Как тут живут люди? – спросил я в общем то-то сам себя.– Деревни драные, как вроде Мамай через них прошел с войском.

– Живут…– Володя сказал слово и умолк минут на пять. Потом очнулся от своих раздумий и ответил.

– Здесь плохо живут. Здесь делать нечего. Земли отдали большим совхозам. Технику сюда не дают. Ну, на кой чёрт она тут, если делать нечего? Мужики ездят на лошадях работать в совхозы. Бабы стирают, детей пасут, да жрать готовят. Мужики целыми днями за пятьдесят километров ездят вкалывать. Приезжают как побитые. Когда им заборы править и крыши? Ну, когда? Если ты с утра до ночи то на услужении, то в дороге. А платят с гулькин хрен. И убежать отсюда некуда. Везде одно и то же.

Он многоэтажно выматерился и плюнул за окно.

– Я сам в таком селе живу. Повезло просто. Машину дали в Муроме. Отцов друг там начальник большой. Пристроил меня. А так бы сейчас тоже мотался за семь вёрст киселя хлебать. Жидкого. В какой-нибудь совхоз-гигант передовой… Хвосты коровам крутить за сорок рублей. Мать её так, эту жизнь дешевую. Никому мы тут, на своей земле, толком не надобны. Так, подай-принеси…Тьфу ещё раз!

Он надолго умолк и ехали мы, трясли свои внутренности, подпрыгивая головами до потолка кабины. Но ехали. Приближались к заветному месту. Откуда мне до дому уже не беда добраться. А полбеды. Или даже меньше того.

На Черной речке мы пожали руки. Я вышел, не успел уклониться от пыли с обочины, которая развеселилась мгновенно от бурного старта огромного грузовика. Всё пришлось чистить и отряхивать снова. Владимир – не Забубенновка какая-нибудь вам, а цивильное место, почти мегаполис. Пришел я туда быстро, сел в автобус, в центре перепрыгнул в другой, который шел на вокзал. Там встречающие уже бежали по отполированному ногами цементному перрону вдогонку  нужным им вагонам. Только что прибыл поезд Красноярск-Москва. Пассажиры из тамбура метали точно в руки своих, догнавших вагон, сумки, чемоданы, мешки и ящики. После чего ссыпались на твердь Владимирскую и, пошатываясь от остаточного воздействия  долгого пути, брели с радостными лицами  вслед за своим багажом. Все они выглядели как Иисус, снятый только что с креста, но сил у них, однако, хватало на главный вопрос, который слышался ото всюду: –  Ну, как вы тут?

На перроне было много служащих вокзала. Я пошел к последнему вагону и примостился рядом с двумя мужиками в железнодорожной форме. Оба были с галунами на лацканах и двумя синими полосками на концах рукавов и на фуражках. Видимо, это не простые проводники были, а представители руководства.

– Извините! – промямлил я, приближаясь к ним нетвердой поступью измотанного судьбой гражданина. – У меня не хватает денег на билет. На  поезд  «Москва – Алма-Ата». Ограбили недавно. Вот как мне теперь до дома, до Кустаная доехать?

Врал я вдохновенно. Деньги у меня были. Но мало. По пути из леса до Борисоглеба я не справился с щекочущим внутренности голодом и съел в туристической забегаловке две отменных порции пельменей, бутерброд с сыром и бутерброд с колбасой. Запил это всё бутылкой «крем-соды». После чего от семи рублей шестидесяти копеек у меня осталось ровно четыре рубля.

Железнодорожникам было очень жаль, что меня обчистили, но они оба посоветовали побыстрее исчезнуть с вокзала, поскольку я выглядел как бичара закоренелый. Который и не мылся последние годы, брился очень давно и одеждой был неказист. Мог привлечь внимание милиции, которая на бичах план приводов в отделение выполняла и перевыполняла.

– Ты вон иди вокруг поезда, – посоветовал один из начальников. – Иди прямо через все пути. И дойдешь до желтой будки с флажком на крыше. За будкой идут узкоколейки внутренней службы. «Кукушки» ходят по ним и дрезины.

Дрезины есть ручной тяги, рычагами, к ним не ходи. Иди на те, которые с бензиновым движком от мотоцикла. Они идут до сортировочной. До Орехово-Зуева под Москвой. Там твой поезд проходит и стоит на загрузке почты семь минут.  Суйся сразу к последнему вагону, туда начальство не доходит. И проси проводника. Лучше сразу на коленях. Может, возьмет.

– А больше и никак без денег-то, – вставил второй.

  И они ушли, говоря о больших и важных вопросах железнодорожного смысла.

  Мне жутко хотелось есть. Я понимал головой, что денег осталось ровно на взятку проводнику. Что надо было засунуть их под носок, в туфель. Чтобы труднее было взять оттуда. Но в голове находился, похоже, только ум. А подсознание перебралось из мозга в желудок. Оно подхватило меня так, как ветер срывает с осеннего дерева сухой лист, и понесло на бешеной скорости в вокзальный буфет. В нём я очнулся и вполне респектабельно выпил две бутылки ряженки, съел три слоёных пирожка с мясом, потом выпил обычного лимонада пузырь, в дорогу купил кефир и три бутерброда по тридцать пять копеек с какой-то удивительно пахнущей колбасой. Сунул все это сверху на пряники, блокноты и футляр камеры. После чего медленно, вразвалку двинулся пересекать пути в неположенных местах.

Нужную мне дрезину нашел через сорок минут. Засёк по часам. Дрезинщики, мужчина и женщина лет пятидесяти, по поведению супруги, складывали на платформу одинаковые мотки черного провода и коробки с керамическими блестящими белыми изоляторами.

– А до Орехово-Зуева не подбросите? – спросил я без твёрдой надежды. Даже не останавливался. Шел мимо и просто так спросил. На всякий случай. До разводящей стрелки  этих дрезин стояло не меньше десятка. И народу копошилось вокруг них побольше. Туда и шел.

– Эй, паренёк! – позвал меня мужик. – Ехать будешь или как? Чего бежишь?

– А возьмете? – мне захотелось подпрыгнуть, захлопать в ладоши и вернуться к дрезине вприсядку с весёлой народной песней. Но я солидно повернулся, солидно подошел и, пока они бегали за проводом и ящиками, посчитал деньги. В общем-то деньгами это назвать уже нельзя было. Мелочь одна. Пятьдесят пять копеек. Погулял я безвольно, конечно. Мягко говоря, сдался желудку без сопротивления, с поднятыми руками.

-Денег только пятьдесят копеек у меня, – сказал я грустно женщине.

– Ну и на кой чёрт они нам, твои пятьдесят копеек? – мужик закинул последний ящик с изоляторами и сел на место машиниста. – Тут ехать всего три часа до Орехова. Вот если бы трое суток, то мы бы твой полтинник взяли на соляру. Садись давай. Вон на те провода.

Я запрыгнул на платформу. Сел на край мягкого мотка провода в резиновой оплётке и мы поехали. Дрезина – не тепловоз, конечно. Скрипит, тарахтит, мечется между узкими рельсами будто соскочить с них хочет. Но едет равномерно, с  приличной скоростью, километров сорок в час. Движок у меня за спиной, орёт не громче мотоцикла. Сносно ехать.

Проехали мы молча половину пути. Они, видимо, между собой наговорились лет за тридцать совместного бытия, а мне просто не хотелось. Смотел по сторонам. Много всякого мелькало. Дома, озера, холмы невысокие, Склады какие-то, наполовину в землю врытые.Только широкие  ворота наверху, да ограждение из колючки. А склады сами внизу. Под землёй. Важное что-нибудь там хранится, раз колючей проволокой обнесли, да под землю спрятали.

Наконец выбрались из пригорода на вольный ветер. Тут мужик повернулся ко мне и назвался: – Дядя Игорь. А жена моя Нина Викторовна. Тут мы сейчас будем одно место проезжать. Так я предупреждаю заранее. Чтобы в штаны не наложил. Будет мистика жуткая. Так ты смотри, но не бойся. Мы сами тут по два раза в день ездим. Потому и привыкли. Так смотрим просто, как кино вроде. А сперва, без привычки, аж с сердцем становилось плохо.

– Стреляют в вас, что ли? – хмыкнул я. – Или ведьмы на мётлах вокруг носятся? Я недавно в муромском лесу был. В самой чаще. Почти день из него выбирался. Так нет там никого. Ни ведьм, ни вампиров. Леших, и тех нет. Зайца даже не встретил. Ни одного.

– Тут не ведьмы, – мужик мелко перекрестился. Жена глянула на него и тоже перекрестилась.

– Здесь на дорогу прямо. На рельсы значит, – Нина Викторовна повернулась ко мне. – Выходит на рельсы баба. Совсем голая. Молодая, но с сединой и шрамами на всём теле. Выходит из-за кустов, встанет на дороге и стоит как памятник. Только волосы шевелятся от ветерка. Мы ей сигналили поначалу, орали на неё. Ну, мол, уходи, чего выставилась! А она стоит как вкопанная, не улыбнется, пальцем даже не шевельнет. Мы один раз остановились. Игорь пошел к ней, чтобы с рельсов увести. Задавим ведь. А нам долго стоять не положено. Расписание. Ну вот, он подошел тогда к ней, постоял рядом, потом бегом назад. И говорит, что там нет никого.

Я ему: – Как нет никого, когда я на вас обоих смотрела и обоих видела? А потом ты побежал обратно, а она как стояла так и стоит. Ты чего, Игорёк?

Вон она стоит. Он повернулся, увидел её и аж зубы у него застучали. И побледнел лицом. Как песком белым его осыпали. Отбежал в сторону, поднял с обочины штук пять камней и давай швырять в неё. Два камня стороной пролетели, а три – прямо сквозь неё. Как вроде через пустое место. И упали позади неё. Тут она улыбнулась и ушла за холм. Уплыла. Ногами  не перебирает, а идет. Ну, мы вроде проехали, оглянулись – нет никого. И так каждый день. Звали милиционеров. Они поехали с нами. Остановились мы за километр до этого места. И милиция пошла её искать. Всё облазили. Час возились там. Не нашли. Нет её и всё.

А на следующий день едем – стоит на рельсах как обычно. Я Игорю говорю, чтобы не останавливался, а ехал прямо через неё. Он испугался. Ну, мол, задавим же человека. А я ему говорю, что не человек это. А призрак. Привидение. Или, если без мистики рассуждать, то галлюцинация.

Ну, он и проехал сквозь неё. Глаза закрыл, да проехал. Потом мы повернулись. Смотрим, а она обратно за холм уплывает. Целая.  Рассказали потом в депо. Наши не поверили. Они же тоже по этой стрелке ездят. Ничего никогда не видели. Ржут. Вы, говорят, таблетки никакие не пьёте? Или водку на дорожку? Придурки.

– О!  Глядите! – зашипел дядя Игорь, мотнув головой вперед. – Вон она, красавица. Стоит. Нас ждет. Через неё ломим, как всегда?

– А ты чего, объехать с рельсов можешь? – засмеялась Нина Викторовна. Прямо! Полный газ!

Я повернул голову по ходу движения. В чудеса я не верил, поэтому повернулся с улыбкой, которая мгновенно превратилась в гримасу изумления, смешанного с холодком в животе. На полотне стояла красивая, высокая, белокурая девушка лет двадцати пяти. На ней не было никакой одежды и красивая фигура её просвечивалась так, что сквозь неё были видны кусты, камни и наши рельсы. Она глядела прямо мне в глаза. Или мне так показалось. Я не сдержался и крикнул очень громко, чтобы она уходила. Дрезина на скорости приближалась к фигуре. Я в последний раз глянул на девушку, когда мы были уже метрах в десяти от неё. На меня смотрели ласковые, но холодные, бесцветные глаза, не выражающие ничего. И, самое главное, наша дрезина в этих глазах не отражалась. Тут я зажмурился и сжался. Очнулся от хлопка по коленям.

– Назад глянь! – крикнул дядя Игорь.

Я оглянулся и увидел только белые локоны, уплывающие за этот проклятый холм.

– Это что вообще было-то? – я спросил хрипло и, видимо, испуганно. Потому, что и дядя Игорь, и Нина Викторовна громко засмеялись.

– Иллюзия, наверное,– сказал  дядя Игорь.

– Фата-моргана, – выдохнул я, глядя на пустой голый холм.

– Или чей-то злой дух. Ждет кого-то. Но не нас, видать. Слава Богу…– жена его три раза перекрестилась, тихонько нашептывая непонятные слова.

До Орехово-Зуева доехали снова в полном молчании.

– Тут тебе выходить и идти вон туда,– дядя Игорь показал пальцем. – Там пассажирские от Москвы останавливаются. Последний вагон во-он там аж. Тебе надо только на последний вагон. К другим не ходи.

– Спасибо, что подвезли! – я спрыгнул с платформы и пошел туда, куда меня направили. Через отдельно валяющиеся шпалы, мимо  пустых жестяных бочек и уже широких рельсовых линий, вдоль них и поперек. Шел к своему последнему приключению, вспоминая с неясным чувством тягостной тревоги только что пережитое короткое, но потрясающее наваждение. Я так и не понял, что это было.

– Ничего, в поезде обдумаю,– сказал я себе вслух, закинул привычно портфель за спину и ускорился в направлении платформы, куда вскоре подкрадется медленно сорок третий поезд. Моя последняя надежда. Моё последнее приключение с полтинником в кармане и почти тремя тысячами километров дороги домой.

                    Глава    девятнадцатая

Станцию Орехово-Зуево рожали, похоже, в сладких муках самые изощренные и прожженные железнодорожные мыслители. Они наворотили

умопомрачительную головоломную канитель из чугунных паутин рельсов, шпал, семафоров и стрелочных рычагов, передвигающих тяжеленные металлические ленты. С помощью этих красно-синих рычагов смурные дядьки в несвежей старой форме каждые пять минут меняли рисунок паутины. Дядек было много. Если смотреть на чугунную головоломку сверху, то дядьки напоминали оркестрантов, которые исполняли свои партии в симфонии о бурлящей жизни чугуна и дерева. Вся композиция исполнялась слаженно и, если прислушаться, то почувствуешь, что приглушенный звон чугуна при движении стрелок – это продуманная, хорошо сложенная музыка разбегающихся дальних дорог.

  Да и с горы, где живут большие ценители художественного искусства, эта графическая абстракция чугунных хитросплетений смотрится, наверное, как значительное произведение. Шедевр железнодорожно-художественных талантов, вложенных в неповторимые рисунки из грубых чугунных змей, которые то ли сматываются в клубок, то ли из него расползаются. А я смотрел как раз сверху. С пешеходного моста, который лихо перескочил  провода для электровозов и рельсы для всех. С моста я мечтал первым увидеть медленное проникновение поезда номер сорок три в зону видимости, а потом уже бежать вниз, к последнему вагону и валиться в ноги проводнику.

Зелёная голова зелёного питона, ползущего по маршруту «Москва – Алма-Ата» вынырнула по стрелке прямо из-за последнего вагона, пылящегося на передержке товарняка, с трудом волоча за собой своё сытое тело, насыщенное людьми и чемоданами. Я бегом побежал с моста, попутно приводя себя во всемогущее предстартовое волнение, которое всегда помогало в спорте. Оно усиливало желание выиграть и могло вместе с тобой всё делать для этого вовремя и правильно. Последний вагон встал прямо под мостом. Кроме проводницы, тётки лет сорока в белой форменной юбке и в берете, из него никто не вышел. А в первые два вагона на полусогнутых ногах, придавленные тяжестью огромных чемоданов,  прошлёпали  трое мужиков и исчезли в ненасытном теле питона.

Я почти строевым шагом подошел к тётке и торжественно сообщил ей, что сил моих пытаться доехать до дома больше нет, как и денег, поэтому, если она меня не возьмет до Кустаная, я лягу на рельс прямо под последнюю пару колес, когда поезд тронется. И что её за этот кровавый финал моей пропадающей жизни расстреляют прямо на этой же станции.

– Юмор у тебя хороший, – проводница оглядела меня как член комиссии, набирающей новобранцев в армию. – А денег  прямо-таки совсем, что ли, нет?

– Вот, – я сунул руку в карман и достал мелочь. – Пятьдесят пять копеек. Всё.

– Ему полтинник уже и не деньги! – тихо и шутливо ахнула тётка. – Да на них ты  целых двадцать пять стаканов чая у нас можешь выпить. С заваркой, но, правда, без сахара. И нам прибыль неплохая: целых пятьдесят копеек.