От дороги и направо

А я на восьмом году жизни стал не ребенком уже, а маленьким мужичком. Всё видел: смерть чужую, нелепую, не в бою. Видел жирных, которых блокада как бы обогнула стороной. Так ты представь, Стас, тут кругом люди мучаются и мрут как клопы под кипятком, а эти козлы со шмарами в кабаках сидят, водку жрут. Говорили, что шесть ресторанов аж работало в самый разгар блокады. Может и врали, конечно, но сытых, с иголки одетых и розовощёких я сам видел и запомнил. Вот тогда я понял, что жизнь взрослая – такая скользкая штука… Что беда  в натуре объединяет только тех, к кому она уже пришла. А тем, кого она ещё не догнала, всё было по хрену. И смерти чужие, и страдания, и голод повальный. Ой, многие убежали от беды!

С тех пор даже не пытаюсь понять человека и поверить любому только по его речам и клятвам. Только когда лично вижу его поступки  и точно знаю, что у него есть слово, достоинство и совесть, тогда могу с ним разговаривать и дела иметь. Ты извини, что высокопарно сказал, но рос я тяжко и детства не имел, поэтому характер стал тяжелым, а жизнь меряю воровскими понятиями, которые, мля, честнее и справедливее, чем коммунистические правила и лозунги. Включая сюда и кодекс строителей коммунизма Написано красиво, а исполняется как хреновая музыка пьяным в задницу оркестром. Загрузил я тебя блокадой. Извини. Но это самая главная часть моей жизни. Ты же просил меня про жизнь рассказать. Рассказал немного.

Ну, а потом пошло-поехало. Понесло, мля! В школу пошел с восьми лет. Ни хрена там не учил, идиот. В основном во дворе с пацанами в лянгу играл, в бабки да кости. Но и в школу временами ходил. И семилетку окончил спокойно. На второй год нигде не заторчал. Тут гляжу, блин, а мне-то уже пятнадцать! Отец с маманей постарели, у мамы язва желудка, у отца сердце сбои стало давать и почки. На работу не берут никуда. Старые. Да и не отстроили столько ещё, чтобы и старым места хватило. Они дома и сидели. Денег на лекарста  – хрен да копейка. То есть, вообще не было. Ели, что попадя. Обноски с войны надевали и на будни и на праздники. Жалко мне их было, аж сердце ныло.

Вот тут во дворе и объявился старый вор. С погонялом Банкир. Откуда он взялся – никто не знал. Может «откинулся» и приземлился у нас, может просто «сделал ноги» от кого-то, кому был поперек  дороги, может с кичи , из тюряги, значит, ломанулся. Но то, что он нам показал, малолеткам, было не фокусом, а чудом. Банкир вежливо подходил к прохожим, а мы смотрели. Он что-то спрашивал, ему показывали пальцем куда-нибудь в сторону, он благодарил, пожимал руку мужикам и элегантно кланялся дамам, на миг прикасаясь к ним в знак благодарности. И приносил на часы, лопатники, кошельки то есть, портсигары, цепочки с камнями и прочую ерунду. Мы с открытыми ртами смотрели и не понимали – как он это делает. Никто из нас не замечал, что он лезет в карман или под рукав пиджака за часами, а, тем более, на грудь женщине  за цепочкой. Но все это добро лежало перед нами. Причем все из нас знали, что у Банкира до этого никаких цацек в карманах не было. Он вообще был в трико без карманов.

  Вот Он нас троих и приголубил. Меня, Валерку Зыкина и Сашку Носатого. Выбрал из пятнадцати желающих научиться карманы шмонать. Сколько мы упражнений на пальцы сделали  – не посчитаешь. Сколько он нам подзатыльников навешал за ошибки – сдуреть можно. Но за год я научился работать чисто и элегантно. И Банкир сказал, что работать будем по понятиям. Он наводит. Мы работаем, и по двадцать пять процентов ему скидываем честно. Поймает на крысятине – плохо будет.

Короче, с благословления Банкира двинул я в широкую, вольную, просторную и рисковую большую воровскую жизнь.

То, что я фартовый, мне не было известно. Это Банкир мне сам сказал месяца через три.

– Везёт тебе, Толян, – сказал Банкир. – Это хорошо. Но ты никогда не забывай, что жизнь вора –  это дело не Божеское. Оно, наоборот, от нечистой силы происхождением. Никогда ещё дьявол у Господа не выигрывал. Маза всегда за Всевышним. Так что – не бойся, но знай, что тебя всё одно поймают и посадят. У вора не бывает другой судьбы. Вещи, которые ты ловкостью пальцев отнял у людей, постепенно отнимают у тебя свободу. И однажды отнимут совсем. Хорошо, если ненадолго.

– Буду помнить, – ответил я и отдал Банкиру его пачку папирос, которая была заткнута у него на талии за резинку трико.

Ну, сука какая! – восхитился Банкир. – Ладно, мечи дальше. Процент приносишь по субботам сюда, на скамейку. Не сомневаюсь, что ты не алямс – трафуля.

Перевожу тебе, Стасик: несерьёзный, значит, человек.

И вот два года я усиленно работал бабочником. Карманником, по человечески говоря. Оделся как фраер. Мотоциклы себе и бате купил. «Ковровец-К 175Б.

Отца с матерью одел  богато. Отцу всё бостоновое и коверкотовое. И костюмы, брюки, и пальто. Шапку ондатровую достал ему, сапоги-ботинки теплые, туфли на лето шикарные, чешские, ну и много всяких мелочей ему добавил. Маманю упаковал как графиню. Всё у неё было забугорное. От одежды нижней и верхней, до посуды. Серебряный набор ложек и вилок нашел на двенадцать рыл, машинку швейную взял у барыги одного новую. «Зингер». Лучше неё не бывает. И постельное бельё на всех по три комплекта. Польские наборы. С вышивкой в виде лепестков розы по углам подушек, наволочек, простыней и одеял. А сами комплекты голубого и розового цвета. Розовый маме. А нам с отцом голубые. Еду покупал в дорогих магазинах и на рынке. В комиссионке отцу купил настоящий виски. Литровую бутылку. Он по пятьдесят граммов пил раз в неделю. Берёг. Ну и, конечно, обеспечил всеми самыми лучшими лекарствами и водил их в больницы к самым известным докторам. И, представляешь, вылечились родители за год полностью. Клянусь! Лучше, чем тогда, когда они поправились, мне в жизни никогда не было.

А потом, когда мы год с Банкиром поработали, Валерку, одного из нашей тройки, на перо посадили. Ну, зарезали. В подъезде. Домой шел из кино.

Банкир даже не удивился. У него, говорит, врагов много было. Кому-то путь пересёк. А я знал, что Валерка не всё положенное Банкиру отдавал. День, говорил, не фартовый был. И ведь как-то Банкир пронюхал это дело. Он и натравил своих дружков на него, видать. И я понял, что честный вор – это не юмор. Это очень серьёзно. И я ни разу хозяина своего не кинул. Отдавал и процент, а иногда и выше. На всякий случай. Один раз как-то у одного знакомого башкомника, спекулянта, по-простому, купил Банкиру волыну, револьвер, и семь пачек маслят. Патронов, то есть. К новому году подарок вроде.

– Толян, – сказал Банкир и подарок не взял.– Я ерик (старик, значит). Мне эти феники – чистый яман, ( перевожу: для меня это плохо). Я на складку (на убийство, значит) не пойду и по старости, и по закону. По понятиям я в нашем воровском мире  – Ли (перевожу – авторитетный вор), а не сявка (начинающий блатняк), готовый мочкануть человека. Надо авторитет держать умом и умением, а не рогулькой.

Ну, это револьвер по фене. Короче, не взял он. Я его себе оставил. Промаслил, в тряпку завернул и закопал вместе с маслятами под одной автобусной остановкой с крышей. Слава Богу, не пригодился. А через два года кайфа я сел на два года. Поймали меня на вокзале в буфете. Я там  сармак, ну, кошелек с хорошими башлями, у одного толстого штымпа, (а это обычный человек, у которого я наметил сбондить лопатник ) дёрнул, но не просёк, что за угловым столиком два парня сидели. Эти парни были как раз оперативниками из железнодорожной милиции. Новенькие. Я их не знал. Они меня и взяли. И на два года поехал я по этапу из крестов под Джезказган по общему режиму. Пока сидел – думал. Сиделось-то неплохо. Но это была не та жизнь, которой я хотел. Ты не поверишь, но когда я обеспечил старость родителям, меня тошнило воровать. Делал это только из-за Банкира. Я был для него курицей, которая несла большие золотые яйца. И сдёрнуть от него было тухлым делом. Судьба Валерки мне не подходила. Но завязать как-то надо было. И я придумал как.

На зоне брался за любую работу, делал хорошо, рисовал стенгазету «Дорога на волю», в библиотеку записался, читать стал натурально, без фонаря, то есть, без обмана, а для себя. Хотелось. В самодеятельность записался. Танцевал хорошо всякие танцы. Даже грузинские. В школе музрук был клёвый. Не только на аккордеоне играл, но и танцы знал. Он и научил. Я из-за него и в школу-то ходил. Да на физкультуру тоже. Короче, отсидел я из двух лет десять месяцев и семнадцать дней. И вышел до звонка по УДО. За примерное поведение и полное исправление. Было мне тогда семнадцать лети десять месяцев. То есть, я вышел и через пару месяцев сам побёг в военкомат, показал справку об освобождении и попросил забрать меня в армию. Чтобы окончательно забыть про воровскую жизнь. И попал я в стройбат под Кишинёвом. Ушел от Банкира хитро, без обид, по закону на целых три года. Тогда три года служили. Я думал армия – это моя палочка-выручалочка. Но вышло чуток по другому. Пятьдесят пятый год. Десять лет уж как после войны пролетело, а в армии порядки были ещё те, военные.  К стенке, правда, не ставили, но чмырили крепко. За каждую мелочь. Подворотничок косо пристебал  – на тебе «губу» суток на пять. Постель заправил с кривым уголком, не под линейку – трое суток сохни там же, на «губе». И вот так все время. Чуть где напортачил – гауптвахта. А оттуда гоняли туалеты выскребать да мыть, на кухню таскать горбом мешки то с сахаром, то с рисом, то ящики с тушенкой. Не старался на работе, значит, будешь вечером перед отбоем по двору полчаса ходить гусиным шагом. Садись на корточки и семени лаптями. Да лапти бы еще ладно. Они легкие. А в кирзе кругов сорок намотаешь вприсядку – жить неохота. Строевым тоже часами топали, отжимались до упаду. Короче, «губа» не дура. И, что обидно, никогда не угадаешь, за что сядешь. А на тюрьму, на крытку, похожа она как две близняшки. Только там хоть понимаешь, за что сел, а тут бестолковщина полная. Ты вот представь, что  на гражданке ты по улице пилишь, тебя ловит патруль за то, что шнурок развязался или кепка слишком на лоб наехала. И  пару лет тебе  паяют. Зону топтать. Нормально?

Психу и то такое не приснится.

Тогда я подумал так. Ну, раз идет такая пьянка, раз ни за что грузят тебя тюремным почти режимом, то пусть делают это по серьёзному основанию. А самое серьезное нарушение что в армии? Правильно. Подпольное пьянство и самоволка. Пить я не любитель, а вот на самоволку намастырился основательно. Стал бегать через забор за бараком хозвзвода чуть ли не через день. У нас стройбат был, но мы не строили ничего. Кирпичи делали. Два кирпичных цеха у нас на территории было. Я на обжиге работал, на печи. Те, которые на сырце пахали, горб гнули без роздыху. Потом сырец высыхает, а уж после сушки к нам на обжиг идет. Короче, пятеро нас было на печи и все работали со свободным временем. Ну, я с парнями договорился, чтобы подменяли меня, а сам  сваливал часа на три, на пять. Что такое пять часов для хорошего вора? Космос! Куча времени делового. Садился я в автобус, который неважно куда ехал. На работе заточил три копейки до остроты парикмахерской бритвы и подрезал сумочки, карманы, даже портфели дерматиновые. Потом выходил, пересаживался и ехал обратно. Таким же макаром. Брал деньги  и всякие приличные штучки вроде зажигалок, портсигаров, маленькие флакончики духов, пудру, крем всякий для лица. Огуречный почему-то часто попадался. Ну, иногда женщины кулоны с хорошими камешками держали до работы в сумочке или в кармане плаща, а там, на работе, уже прихорашивались. Брал я и это, хотя рыжья, золота, значит, не попадалось. Цепочки в основном из серебра плохонького. Потом  быстро ехал на вокзал, мгновенно вычислял там барыг. Это скупщики краденого. И толкал им все цацки по дещевке. И бегом в разные магазины. Накуплю всего, от водки с закуской до конфет дорогих, сыр там всякий, колбасу копченую, хлеб подовый, печенье,  чай-заварку индийскую, и бегом в часть. Башли ныкал под забором в жестяную коробку от конфет, чтоб дождь не расквасил бумаги казначейские, а потом – в ямку и камнем прикрывал, пылью присыпал. Денег за три года набралось! Рублей восемьсот вроде. До шестьдесят первого года это очень хорошие деньги были. Я их после дембеля мамане отдал, сказал что в стройбате заработал.А батя зубами скрипел, но молчал.

Вот мы с парнями выпьем по чуть-чуть, наедимся до  онемения желудка и потом в такой рабочей силе кирпич жжем. После первого же забега я себе купил гражданские брюки, рубаху, свитер, куртку, кепку и ботинки, завернул в слюду, которую купил в цветочном магазине, и спрятал в схрон под тем же забором.

И по городу мотался как бешеный студент, на занятия опазывающий. И вот ты, Стасик, прикинь теперь. В самоволку я бегал дней двести  из всего года. За три года службы, получается, я не служил почти шесть месяцев, если в среднем гулял по четыре часа. А ловили меня на возвращении девять раз. Давали по пятнадцать суток «губы» Это ещё сколько? Девять на пятнадцать – сто тридцать пять суток. Получается, что служил я две трети срока, а треть службы  пробегал, шнырял по карманам, в кино ходил и в библиотеку записался. По справке об освобождении. Военный билет  светить нельзя  было. Книжки брал в часть вместе с продуктами. Причем просил у библиотекарши совета, что надо прочитать обязательно. Она мне давала Пушкина, Толстого, Чехова, Горького, Достоевского и много разной документальной литературы по физике, механике, химии и философии в популярном изложении. Клянусь, прочитал всё. Что-то с большим интересом, что-то просто  кое-как осилил. Но осилил! И вот там, в армии, навылавливал я столько умных и правильных мыслей, что твердо решил: отслужу и в жизни больше никогда воровать не стану. Никогда! На работу пойду, женюсь, после работы буду с детишками своими возиться, жена мне станет борщи варить, да антрекоты жарить. Малина!

Пока, работал, служил то есть, пока бегал по самоволкам, читал, да строевой шаг шлифовал, тут незаметно и дембель подкрался. Сделал я дембельский альбом из любительских фотокарточек. Красивый получился. Я там ещё и нарисовал всякие вензеля, раскрасил карандашами. Вышло  – закачаешься.

Вот с ним я вышел из двери КПП, помахал части нашей ручкой и пошел  всё выкапывать из-под забора. Переоделся в гражданку, зашел в галантерейный магазин  неподалеку, купил приличный чемодан, всё  разложил, а деньги сунул под майку. Воров-то вокруг прилично шлындит. Не я один. Ну, и на майдан рванул. Купил билет до Питера, Ленинграда, блин. Дома был уже через сутки и восемь часов.

Попили мы с отцом водки трое суток без передыху, маму освободили от всего, сами всё готовили, мыли, убирали. А она всё время глядела на меня и радостно плакала.

Потом три дня я в себя приходил. А на четвёртый  рванул устраиваться на работу. Объявлений с текстом «Требуется» было завались. Переписал адреса и стал их объезжать. И вот тут, Стасик, поймал я такой облом, что в первый же день глаза вылезли на лоб, а голова перестала соображать вообще. Меня не брали никуда, никем и никто. Ни в первый день, ни в пятый, ни в двадцатый. Месяц я шарахался по городу, готов был пойти хоть «вратарём» на какую-нибудь забубённую овощную базу, ворота открывать машинам и пропуска проверять. Но отказывали везде, причем сразу после того, как я говорил, что паспорта у меня нет, а есть военный билет и справка о досрочном освобождении за примерное поведение и хорошую работу.

И я за месяц спёкся. Запил на неделю. Спал, почти не ел и матерился по пьяне прямо в окно на долбанную нашу конституцию, на наше вшивое равноправие всех людей и на социалистический гуманизм. Мать крестилась и бога молила, чтобы меня не забрали за поругание строя нашего. А отец молчал, читал книжку и ждал, когда я  начну трезветь. А когда дождался, сказал, что мы вместе завтра пойдем к одному хорошему человеку и он устроит меня на работу.

– А сразу нельзя было с него и начать? – спросил я отца дрожащим пока голосом.

– Надо было самому прорваться попробовать, – батя похлопал меня по плечу.-Чтобы до тебя дошло, что ты никто и звать тебя никак. Ты вор и дембель. Дембель и вор. Чуждый элемент нашему честному обществу и расцветающему государству. И место твое без подмоги – у параши. Так, вроде, у вас на кичмане говорят?

Через два дня отцовский друг приехал к нам домой и доложил, что мне нашли постоянную работу прямо под Ленинградом, возле городка Павлово -на – Неве, на притоке Невы – речке Мга. Работа на песчаном карьере в бригаде, которая обслуживала земснаряд. Машину, которая из воды тащила на берег землю со дна, песок и гальку. Я очень быстро, быстрее пули, согласился. А утром уже считался обыкновенным советским чернорабочим, пролетарием по статусу, гражданином по конституции, нашему основному закону и своду коммунистических правил, понятий, проще говоря. Воровской мир продолжал жить по своим понятиям, а я уже перековался в честного  фраера и принял веру в коммунизм.

                    Глава шестнадцатая

Окончание рассказа бывшего уголовника Толяна о проклятом прошлом, оптимистическом настоящем и светлом будущем.

И поехал я на трамвайчике поутру до конца Ленинграда, до Кировского района, на Келколову гору рядом с городком Павлово-на-Неве. Горы там давно никакой не было. Скопали гору, оставили только её верхушку, на которой пару сотен лет разрасталось кладбище. Текла в Неву левым притоком речка Мга, суетился рядышком поселок Мга, который важным был и значительным, несмотря на свою микроскопическую мизерность. Он был железнодорожным узлом. Места эти я знал с детства. Летом, в блокаду, мы, маленькие шустрики дворовые, кучковались и ездили в Келколово на кладбище. Там родственники мертвых оставляли на могилах свои кусочки хлеба от карточного пайка, а мы их ели.

Сейчас я ехал на Мгу под Келколово. Там уже много лет работал песчаный карьер. Песок для кирпичных заводов доставал вместе с водой  древний земснаряд 350/ 50 Рыбинского мехзавода. Тут меня встретил знакомый по воровским делам юношеским Федя Лысак, который давно завязал блатовать и честно вкалывал на карьере. Земснаряд закидывал сырой песок в кузов грузовика, а Федя и ещё двое орлов лопатами равняли горку песочную по бортам, стучали по кабине, прыгали из кузова на мягкий песчаный подстил и подгоняли под земснаряд другую машину. Ну, к ним вот я и должен был пристегнуться. Влиться в коллектив бригады.

  Бригадир, лысый краснолицый и плотный, будто утрамбованный со всех сторон  мужик по фамилии Востряковский, принял меня почти как друга старого. Обнял, долго жал руку, спрашивал, как дядя Миша себя чувствует и что делает мой отец, которого он знал со школы ещё. Кто такой дядя Миша я понятия не имел, поэтому сказал, что живет он неплохо, но иногда прибаливает.

– Да, – пожалел его Востряковский. – У него и тогда пошаливала печень. Говорил ему, не пей ты столько пива. Нет же, как же – послушается он! Настырный ведь, ну ты знаешь. А батяня твой, слышал я, сердечком хворал. Как сейчас, не хуже ему?

– Да подлечил я его. Выздоровел отец. Сейчас опять шоферит на молокозаводе. Восстановили его после войны. Он там и до неё  вкалывал. Нормально всё.

Бригадир посмотрел мой военный билет, справку об освобождении по УДО и поинтересовался, когда я паспортом обзаведусь. Я пообещал, что через неделю. Просто некогда было после армии сразу бежать в паспортный стол.

– Надо сделать паспорт поскорее, – бригадир посмотрел на земснаряд, потом снова на меня. – У нас тут контроль. Проверки постоянно. Беглых отслеживают и бичей собирают в приюты.

А работать будешь вот с Кузей в паре. Вон твоя лопата. А вон и Кузя лично. Он крикнул Кузе: «Эй, Кузьма, подойди». Познакомились мы с Кузьмой. Добродушный такой парень, с сильными руками, белобрысый и улыбчивый. Мы подружились с ним попозже накрепко. Он философом был внутри. Мыслителем. Знал до фига. Читал всего много. Рассуждал понятно и доступно  о таких высоких материях, до каких я и не пробовал дотянуться никогда. Ему бы в институте преподавать. Но он на земснаряде уже семь лет пахал, потому что после филфака ЛГУ он сразу женился на любимой сокурснице, которая впоследствии оказалась отпетой шалавой и клеила ему рога по всему телу лет пять. Кузя очень волновался, расстраивался и переживал. На работе, в музее истории Революции, где он попутно писал кандидатскую, всё понимали, жалели Кузьму, но когда он с горя запил на месяц, вытурили из святого места за два дня без выплаты положенных отпускных.

  Но зато по собственному, по тридцать второй статье. Пить Кузя не перестал, но от жены ушел. Жил у друзей разных понемногу. Потом один из них отвел его, пьяного, к знаменитой  в Питере бабке, которая избавляла людей от  алкогольной погибели. Бабка что-то глухо и долго бурчала ему в ухо, потом зажгла свечку, подержала её над Кузиной головой и с ходу воткнула свечку пламенем в  шею ниже затылка. Пьяный Кузя боли не почувствовал, дал бабке три рубля и они ушли. Вот с того момента он не то, чтобы пить, он  даже от запаха чужого перегара морщился и в компании пьющих ходить перестал. Потерял таким макаром кучу приятелей. После чего ему стало совсем приятно жить. Он  официально развелся с женой и через знакомых устроился вкалывать лопатой на земснаряде. И почувствовал здесь, на свежем воздухе и рядом с простыми людьми что-то вроде счастья.

– Чудны дела твои, Господи! – часто повторял Кузя в пустоту неба и радовался как первоклашка первой пятерке по чистописанию.

Да, честно говоря, я тоже радовался. Получил паспорт недели через две. Там, правда, одна неприятная запись была со штемпелем. О судимости. Но всё же, не считая этой малости, я имел теперь полный статус равноправного гражданина. Голосовать имел право. Во как! Я вообще-то мог его иметь уже в шестнадцать лет, как все. Но раз уж всё вывернулось иначе, то и пёс бы с ним. Востряковский данные из паспорта в свою книжечку переписал и сказал. Что испытательный срок я прошел без замечаний и теперь у меня будет не минималка-зарплата, а полная, целых восемьсот рублей в месяц.

Это для начинающих жалование было. Через год я получал уже тыщу триста, ещё через год – тыщу восемьсот. И это было хорошо. Некраденные деньги тратить на фу-фу было жалко да и не в падлу. Лопатой-то я за них песка наворочал гору целую. Спина побаливала, руки тоже, а пальцы стали толще, грубее и по карману бы уже точно не пошли с фартом. В блудняк попал бы на первом же скоке. Ну, короче, поймали бы сразу. Но я и не жалел совсем. Жизнь воровская кончилась. Мне  почти двадцать четыре, считай, года. Жизнь впереди ещё вся,  почти нетронутая. Сам я – ничего себе экземпляр. Высокий. Крепкий. Лицо кирпичом не тёрли, вполне человеческая была рожа тогда. Ну, начал я жить по-людски. И пощло скоренько моё время, поскакало. Друзей завел путёвых. Двое из бригады: Кузя и Валентин Зайцев, бывший завклубом культуры, который на Мойке. Он там один. Шесть лет там оттрубил, поднял культуру района на голову выше. А потом на танцах байда какая-то произошла с дракой и поножовщиной. Кровью залили и полы, и стены. В итоге  – два трупа. Следователь попервой на завклубом и наехал. Мол, контроля нет, отсюда и весь разврат. Зайцев ему талдычит, что сроду разврата здесь не было никакого. А следователь его прессовал тем, что два трупа за один раз  – это ещё какой разврат! Потом он за два дня нашел натуральных трёх зачинщиков побоища, которые и зажмурили, убили, значит, двоих студентов. Провел их по расстрельной статье. Но суд дал  одному девять лет строгача, а остальным по семь общего режима.

  Когда их посадили, Зайцева вызвали в райотдел культуры и освободили от должности за неумение вести культмассовую работу. Хотя до этого дали ему как раз за это умение семь похвальных грамот и один раз отправляли на отдых в Пятигорск по профсоюзной путевке.

Валетин обиделся на райотдел и месяц сидел дома. В кино иногда ходил с любимой девушкой Наташей, на которой не смог жениться, потому, что она неожиданно полюбила майора из какого-то военкомата и мгновенно стала майоршей. Зайцев решил не иметь больше никаких дел с культурой и девушками и пошел проситься на работу в милицию. Оперативником. Но в армии он, оказывается, не служил. По причине плоскостопия. Ну, само-собой, в милицию его не взяли. В газете городской он нашел объявление о том, что требуются рабочие на песчаный карьер и попал к Востряковскому. Пашет здесь уже семь лет и  рад как докладчик политпросвета бурным и продолжительным аплодисментам. Ну, ещё было трое друзей со двора, которые не фордыбачили, а жили нормально, семьи имели, детей малолеток. Мы с ними в домино играли на детской площадке за крохотным столиком и спорили по вопросам заграничной жизни, про которую знали из ругательных статей в «Правде» и «Известиях», выясняли правдивость предположений наших ученых о том, что все мы, люди, происхождением из пучины морской. Из воды вообще. Что сперва у нас даже жабры были, а после отпали, когда мы на сушу выползли. В итоге все были не согласны с учеными. Искали друг на друге следы отсохших жабр. И не находили. Короче, не скучно жили мы с кентами. Мне не хватало только любви. Женщины не хватало, которую хотелось на руках носить по набережной Невы, а не мацать в грязных подъездах. Но не везло мне с любовью почему-то. Я пять лет оттрубил на земснаряде, до двадцати семи лет без каких-то копеек. Там у нас женщин не было, не считая бабушки Таси, табельщицы. Ей перевалило за шестьдесят и её очень уважали за обходительность и мудрость. Всем, кому она давала житейские советы, удавалось всё, если они  исполняли их так, как баба Тася указывала.