скачать книгу бесплатно
– Именно так, – решил подыграть ему я, – имея мало истинной веры, имел он множество предрассудков.
– Вот как! – воскликнул другой, отрекомендовавшийся Суриным, – в душе вы игрок, но отроду не брали карты в руки?
Все дружно засмеялись, принимая этим меня в свой круг, и лишь Томский нахмурился, прикусив губу, и поглядел на меня долгим и недобрым взглядом.
Когда дружная компания придвинулась к одному из столов, где пошла игра по крупному, Томский отвел меня в сторону.
– Дорн, – обратился он ко мне, глаза его блуждали и блестели нездоровьем, – при мне сорок семь тысяч. Это все, что у меня есть!
Он замялся, отводя взгляд. И снова продолжил:
– Дорн, послушайте… Евгений Сергеевич, только вы можете спасти меня, мое имя и… – он взглянул на меня, – саму жизнь! Так сложилось… да! именно сложилось, что я похитил на службе триста тысяч. Мерзко, гадко! Я знаю, знаю! Не нужно так глядеть на меня! – прошипел он злобно, и коротко оглянулся на играющих.
– Дорн, – заговорил он лихорадочно, – возьмите эти деньги и сыграйте две карты! Только две! Все сходится, вы полунемец, не играете, но верно, игрок! Вы лишены сердечных привязанностей, вы одиноки, тем слаще играть с судьбой! вы холодны и расчетливы, вы видите мир сквозь призму случая, верите, что путь ваш предначертан, одним словом – игрок! Сыграйте лишь две карты, и верните мне триста тысяч, верните имя, честь и жизнь! Утройте, усемерите мою судьбу!
Я слушал, пытаясь понять, насколько опасно помешательство несчастного Paul.
Тот схватил меня за руку и тихо, на этот раз удивительно спокойно, произнес:
– Дорн, если вы не согласитесь, я застрелю вас. Всё одно – каторга!
Мы подошли к столу как раз на перемену игры.
– Позвольте поставить карту, – обратился я к банкомету. Недавние мои знакомцы заулыбались и зашумели, поздравляя меня с удачным началом мистификации.
В это время Томский быстро надписал мелом куш над моей картой.
– Сколько-с? – прищурившись, уточнил банкомет, – сорок семь тысяч?
При этих словах любопытствующие быстро придвинулись от соседних столов к нам.
– Что, бьете вы эту карту? – не сдержавшись, почти выкрикнул Томский.
– Смею вам заметить, – последовало спокойное продолжение, – что карта ваша сильна, но я не могу метать иначе, как только на чистые деньги. С моей стороны довольно вашего слова, но порядок игры…
Томский, не дослушав, бросил на стол несколько банковских билетов.
Банкомет молча поклонился и стал кидать карты на стол: одну направо, другую – налево.
– Выиграла! – воскликнул я, немало подивившись совпадению выигравшей карты и той, что легла налево.
– Извольте получить? – спросил банкомет.
– Нет, играю снова! – я заменил карту и уже сам мелом надписал новые цифры.
Метающий побледнел и вытер испарину со лба. Ему тут же принесли сельтерской.
Он стасовал карты и вновь стал отбрасывать – одну налево, другую направо.
Карты равномерно ложились то на одну сторону стола, то на другую: налево легла девятка, направо шестерка, налево – король, направо – десятка, налево…
– Есть! – воскликнул я, заражаясь странным неспокойствием души, приводящего к ознобу и сухости во рту. Все в величайшем волнении смотрели, как я медленно открываю свою карту. Наконец, она открылась. Повисло молчание. Даже музыка из соседнего зала, казалось, заиграла тише.
– Изволите получить, – банкомет прервал молчание и выложил на стол несколько ассигнаций по сотне тысяч.
– Благодарю вас, – я слегка поклонился и развернулся, чтобы уйти.
В это время рука Томского вцепилась мне в локоть.
– Вы безумец, если уйдете сейчас! – прошипел он, – я доверился вам единственно, чтобы удостовериться, что графиня открыла вам тайну! Она открыла вам тайну! И сейчас вы хотите уйти? Хотите уйти, зная третью карту? Безумец! Играйте! Это, возможно, единственный шанс, который дает вам судьба, играйте! Отдайте мне половину, остальное – ваше!
Осторожно, но я решительно высвободил локоть и пошел от стола, оставив его с выигрышем и провожаемый восхищенными и завистливыми взглядами.
Я шел напрямую через зал к графине***. Остановившись перед нею, я склонил голову и протянул руку:
– Не откажите танцевать со мной, ваша светлость.
Девицы и приживалки, стоящие вокруг своей барыни, зашушукали, перемигиваясь, и пряча улыбки и мелкие смешки в кулачки полных и розовых своих рук.
Графиня смотрела сквозь меня, не понимая и, возможно, не видя меня. Вероятно, перед её выцветшими глазами проплывали видения прошлого, где танцующие пары кружились, кружились, а она лишь смотрела на них со стороны, не двигаясь со своего кресла.
Внезапно что-то дрогнуло в её лице: она нахмурилась, губы плотно сжались, и взгляд стал осмысленным.
– Ты что же шутки вздумал шутить? – спросила она тихо, – надсмеяться хочешь?! Дурой выставить?!
Я подошел ближе и протянул руку, предлагая ей подняться. Она в недоумении склонила голову и посмотрела на мою ладонь. Потом медленно высвободила из-под кружев руку и доверчиво положила свою сухонькую ладошку.
Первый шаг был короток. Оркестр сделал паузу. Графиня перевела дыхание и сделала второй шаг. Музыка отозвалась коротким всхлипом духовых и смолкла. Потом, не дожидаясь следующего шага, зазвучала, набирая мощь и толкая нас вперед. Каждый следующий шаг давался все легче, все быстрей и быстрей, и вот наша нелепая пара описала круг по зале среди застывших и с удивлением следящих за нами пар.
– Вы сумасброд! – проговорила графиня, едва справляясь с дыханием и блестя повеселевшими глазами. Мы остановились аккурат возле её кресла.
К нам подбежали дамы и девицы, раздались аплодисменты. Барышни наперебой прикладывались к щеке графини своими невесомыми поцелуями, кавалеры слетались со всех сторон бала, припадали на одно колено перед ней и говорили какой-то вздор и милые нелепости, офицеры гремели сапогами, улыбались и крутили ус, кашляли громко от нерешительности и щурили свои карие, геройские глаза.
А музыка не смолкала! Она кружила над головами, вихрилась поземкой по полу, заплетая легкие ноги прелестниц и лакированные штиблеты франтов, раздувала румянец девочек, приехавших на первый свой бал, и рождала детские надежды в сердцах вдовцов.
Она носилась среди люстр, дробя огни на множество сверкающих кристаллов, металась среди колонн, топтавших слоновьими ногами блистающий паркет, и тихо звенела стылым стеклом в окне верхнего пустого этажа. Радость, радость освобождения наполняла сердце!
– Кавалер, ваша светлость! – прокричал я графине, силясь перекрыть музыку, – то был кавалер, валет! Третья карта – это валет! Верно?
Я увидел, как медленно и странно поворачивала ко мне свою голову старуха, как ехидно сощурился её левый глаз, как проступили румяна на её щеках.
Громко, так что враз все примолкло, грянул выстрел.
В наступившей тишине кто-то крикнул:
– Врача!
Я пошел не спеша туда, где плеснула паникой и затихла толпа играющих, где вздыбились плечами и колючими спинами застывшие фигуры у карточного стола. Я пересекал залу, и люди отступали, давая мне дорогу, и я шел, словно по коридору. В конце этого пути лежал Томский. Темное пятно крови липкой кляксой расплывалось на его груди. Я склонился над несчастным. Тело под окровавленной сорочкой уже остывало. Смерть наступила мгновенно. Здесь же лежал револьвер, выроненный ослабевшей рукой. В левой была зажата карта. Я распрямил пальцы мертвеца, и карта выпала мне в руку. То был валет. Бубновый валет[1 - в картах у французов «бубновый валет» – плут, мошенник].
* * *
Я выпрямился и, не оглядываясь ни на кого, вышел вон из залы. Пройдя быстрым шагом пустой и длинный коридор, я толкнул дверь в самом его конце и очутился, судя по обилию стеллажей с книгами, в библиотеке.
– Браво! – раздалось при моем появлении, и сначала один хлопок, потом другой, а следом уже аплодисменты заплескались меж шкафов и множества полок с книгами.
Прямо передо мной в кругу света стоял Кирилла Иванович и раскланивался. Среди аплодирующих я узнал Горемыкина, потом увидел Анну Леопольдовну, рядом Лизоньку, да вот и Куртуазов стоит рядом.
– Браво! – крикнула Анна Леопольдовна.
– Восхитительно! – вторил ей Горемыкин.
– Ах, как тонко вы ввернули бубнового валета*! Мошенник, истинное слово, мошенник этот Paul! – завистливо восхитился Куртуазов.
– А доктор как похож!! – взвизгнула остроносенькая Лизонька и захлопала в ладоши.
– А вот и наш доктор! – вскинул руку Кирилла Иванович.
И вся толпа радостно бросилась ко мне.
Заканчивалась странная ночь. Мы с Кириллом Ивановичем одни задержались в трактире. Разъехались по своим домам и давно спали любители словесности, не томясь фантазиями и бессонницей. Литератор тоже спал, уронив голову на стол и обхватив себя по-сиротски руками. Я глядел на его копну волос, с проволокой седины, и на душе было пусто и досадно.
зима 1833 – осень 1854
Беседы дилетантов
Дежурство в этот раз оказалось спокойным. В больнице на праздники, как правило, тихо. Потенциальные больные не спешат обратиться в приемный покой, тянут до начала рабочих дней, уговаривая себя и родных, что чувствуют только «легкое недомогание».
Вечером, включив телевизор, с любопытством посмотрел «Город грехов».
Любопытство было такого рода: что притягательного в таких фильмах (film noir)? Ну, со зрителем, понятно. Любопытно другое, почему Родригес, да и Тарантино, а вместе с ними весь американский народ с их «загадочной» голливудской душой регулярно обращаются к комиксам? Почему мы в отличие от французов, японцев и, говорят, германцев не следуем в своих предпочтениях за ними? Может, я ошибаюсь, и есть в нашем искусстве опыт комиксов, имеющий такой же оглушительный успех?
На удачу в тот вечер оказался у меня в собеседниках обиталец шестой палаты (разумеется, я не могу назвать его имени) некто Н. Н. Он живо откликнулся на предложение обсудить эту тему.
– Только не вспоминайте про лубок! – горячо заговорил Н.Н., предвосхищая мою простодушную догадку, – нет сегодня ни лубка, ни комиксов, ничего такого, что можно было бы назвать частью современной культуры! Так, кто-то, где-то пытается вольно или невольно следовать этой эстетике.
– Позвольте, какой эстетике? Существует эстетика комикса? – недоумевал я.
– Конечно! Тут я могу сослаться на мнение людей достойных и знающих, – с улыбкой превосходства и извинения моей неосведомленности, отвечал Н.Н., – для начала: никаких образов, но только типажи! Причем, изображаются они упрощенно и даже карикатурно. Зачем, спросите вы? Для быстрого их узнавания зрителем. Не личность, но типаж! Для примера вернемся все же к лубку. Кто в них является персонажами? Молодец-удалец, краса-девица, купчина, стражник, басурманин. Сюжеты тоже узнаваемые, простые, без рефлексии. Добро всегда побеждает зло. При этом побеждает героически или с помощью хитрости. Заметьте, не ума, но хитрости!
– Однако, – прервал я моего собеседника, – ведь это – сказка! Иван-царевич, Василиса-Краса, Кащей Бессмертный, опять же – Иван-дурак… и то, что сказка не рисована, не означает разницы.
– У американцев нет сказок, как мы это понимаем, но есть комиксы, как полновесная часть американской культуры. Следовательно, – неожиданно заключил Н.Н., поднимая указательный палец – комикс и сказка суть вещи разные.
Мне оставалось молча удивиться странному силлогизму и довериться ученому мнению пациента из шестой палаты. В последующие полчаса я услышал много аргументированных и весьма интересных рассуждений. С удивлением узнал, что небезызвестные романы господина Б. Акунина скроены по лекалам комикса, что таким же образом нужно оценивать и последнее творение недавнего венецианского триумфатора, что весь пролеткульт и даже наглядные пособия о профилактике коклюша в поликлинике, все это – рудименты лубка.
– Есть здесь какое-то противоречие, – заметил я несмело, – почему же в таком случае книжные магазины не ломятся от разнообразных книжек-комиксов для детей и взрослых?
Н.Н. при этом вопросе странно возбудился и с жаром стал рассуждать о русском сознании, об архетипах и традициях русской литературы, и русского же читателя; о мастерах, растворяющих приемы комикса в сплаве своих изобразительных средств; о недоучках, не понимающих чистоты жанра, о закостенелой в своей интеллигентской рефлексии «кучки барчуков»…
Здесь я почел за лучшее прервать беседу и отправил Н.Н. в палату, впрыснув перед этим ему успокоительного, хотя у меня и вертелся на языке вопрос о телевизионных сериалах.
День незаметно угас, и наступила сумеречная пора. Пора сказок и полусна. Коридор больницы опустел и потемнел. Лишь дежурная сестра перешептывалась о чем-то с нянечкой, да лампа на ее столе светила, прикрывшись низким абажуром.
Вернувшись, я уселся за стол, вытащил из стопки книг первую попавшуюся и раскрыл ее наугад. Каково же было мое удивление, когда я прочел заголовок статьи – «Духовный смысл сказок».
«…сказки всегда юны и наивны, как дитя; и всегда древни и мудры, как прабабушка; – как спрашивающее дитя и как отвечающая старушка; оба – созерцающие младенцы».[2 - И. Ильин, «Духовный мир сказки», 1934]
Закрыв книгу, я подумал: « Если у американцев нет сказок, значит ли это, что у них не было прабабушек?»
Я решительно встал из-за стола и вышел из кабинета. Мне непременно нужно было выпить валериановых капель!
январь 1987
Век железный
ЧАСТЬ I
Стояла ясная и тихая погода первых дней весны, когда воздух прозрачен и недвижим. В такие дни солнце припекает щеку, а в зажмуренных глазах сквозь красноватую пелену пульсирует вечный Ярило, и проплывают полыхающие картины летнего зноя. Хочется скинуть с себя надоевшее пальто, сдернуть шляпу и так стоять, поднявши лицо кверху, пока городовой, деликатно покашливая, не спросит «Нет ли у господина доктора какой надобности, или, может, извозчика кликнуть?»
В один из таких дней после приема в амбулатории городской Бесплатной больницы, где с утра меня поджидали несколько крестьян из соседних деревень, я зашел на почту, получить журналы из Петербурга. Там же на почте встретился мне близкий знакомый, и остаток вечера прошёл в ресторации за дружеским обедом. Покинув приятную компанию, я пешком отправился к себе в Симеоновский переулок.
Подходя к дому, где снимал квартиру у вдовы Горихвостовой, я посетовал на то, что пальто все же тонковато для весеннего вечера. Все время, пока дорога вела меня по темными улицами, холод пробирал меня насквозь. Особенно стыли руки. Войдя в парадное и поднявшись по ступенькам первого этажа, я почувствовал совсем неладное: лампа в матовом стеклянном колпаке люстры под потолком светила не желтым, мягким светом, а какими- то радужным и резким, от которого вдруг закружилась голова, и стало нечем дышать.
Я позвонил в дверь хозяйки дома и, увидав ее нечеткий силуэт в открывшемся проеме, попросил послать за доктором Зерновым «… Александром Петровичем… здесь рядом, в двух кварталах, на Проезжей… в доме Сивкова… немедля». Слова давались с трудом, потому как судорога сводила мне мышцы лица, а нижняя челюсть ходила ходуном от озноба. Поднимаясь к себе на второй этаж, я несколько раз оступался: лихорадка, что накатывала волна за волной, нестерпимо кружила голову и ослепляла глаза. Так, оскальзываясь, сжав зубы и пытаясь совладать с непослушным телом, в темноте я дошел до дверей.
То была инфлюэнция.
Позже, когда я пришел в себя, доктор Зернов рассказал, что нашли меня в беспамятстве в гостиной на ковре. Хозяйка кликнула привратника и так, втроем, они уложили меня в постель. Жар наступил к середине ночи, и термометр Цельсия показывал критические значения. Три дня Александр Петрович боялся летального исхода, но вовремя начатые им инъекции камфары помогли мне дожить до кризиса.
День на второй, после того как я поднялся с постели, доктор Зернов явился ко мне с очередным осмотром и, заканчивая, сообщил весть, от которой я снова почувствовал головокружение.
– Неприятные события происходят, Евгений Сергеевич! – сокрушенно проговорил он, укладывая стетоскоп в саквояж, – мало нам было этих странных пироманов, так вот теперь новорожденный сынишка нашего почтмейстера пропал. Иван Кириллович просто сам не свой. Полиция уже дознание ведет,…а супруга Ивана Кирилловича чуть было руки на себя не наложила от горя!
Несмотря на свою физическую немощь, я стал собираться. Полиция? Господи, помилосердствуй! Нет-нет, никак такого не может быть! Наверняка, все проясниться, потому как… Впрочем, вся эта история началась много раньше…
I.
Ранним утром в начале апреля я отправился по лекарской надобности в предместье нашего города ****. Дорога была неблизкой. Пока мы ехали по скользкой городской брусчатке в рассветном тумане, мимо нас проплывали силуэты нахохлившихся темных домов. За городом они сменились такими же темными липами с замершими, словно закоченевшими, ветвями. Затем потянулось унылое поле. Покачиваясь в пролетке, я задремал…
– Ну, барин, приехали! – объявил кучер и спрыгнул с облучка. Я вынырнул из зябкой дремы и выпрямился на продавленных подушках пролетки.
Серое рассветное небо сливалось с оловянной водой царившей впереди. Туман, который невозможно было отделить ни от воды, ни от неба скрывал лес, в который должна была привести нас дорога. Там, где еще вчера было поле с некошеной рыжей травой, и змеился проселок, стояла вода. Паводок.
Извозчик, крестьянин из ближней деревеньки, сухощавый и бородатый ходил вокруг понуро стоящей лошадки, поправляя и подтягивая небогатую сбрую, и что-то неодобрительно бубнил в поднятый воротник своего армяка.
– Что ж, братец, как мы дальше поедем? – спросил я возницу.
– Известное дело, как, – продолжая хмуриться, проворчал он, – вона, Стяпан шас на лодке приплывет.
