Они жили в СССР. Враги народа, участники войны

Мы вернулись на свое место в подвале. Верняковский говорил маме, что отсюда можно удрать, т.к. ничего хорошего в данном случае от немцем не ожидает. Мама ему сказала, что уйти с детьми она не рискует, все же охрана и потом идти по оккупированному городу так же опасно. На это Верняковский сказал маме, что один он способен уйти. Мама сказала: «Оставляй нас и можешь идти». Верняковский оставил с нами своего сына Вову и ночью ушел.

Наутро нас выгнали из подвала, построили в колонну на улице перед институтом и вывели перед колонной Верняковского и ещё нескольких мужчин, которые ночью убежали из подвала. Появился офицер, хорошо говоривший по-русски, который ранее в подвале говорил: «Пусть вас кормит Сталин». Он объявил: «Мы выводим людей ради их безопасности за город, за реку Друть, в наш тыл. А представленные вам негодяи не оценили наше хорошее к вам отношение. Они, нарушив установленный нами, порядок, пытались убежать. Они подлежат расстрелу. Но я проявляю милосердие и не расстреляю их. Но, чтобы преподать им урок, я их выпорю». Он ходил со стеком. Вот этим своим стеком он и бил по лицу каждого из стоящих перед строем мужчин. После чего объявил им, что они могут благодарить Бога и встать в колонну, где стоят их семьи. Далее он сказал: «Если ещё кто-либо попытается убежать из колонны, которая пойдет сейчас к Друти, он будет обязательно пойман и расстрелян. Будет расстреляна так же вся его семья». После чего он удалился.

К Друти нас повел достаточно небольшой конвой. Впереди шел офицер в руках держал свою каску. Она была полна вишни. На ходу он бросал вишни в рот и выплевывал косточки. Рядом шла переводчица со своей 14-летней дочерью. Наша семья так же шла в передней части колонны. Было нас в колонне человек 500.

Перед рекой Друть колонна остановилась, т.к. через переправу (понтонный мост) проходили в город немецкие войска. Мы разместились на одной стороны улицы, которая упиралась прямо в Друть. Жара была ужасная, это было 8 или 9 июля 1941 года. Простояв минут тридцать конвой начал по очереди купаться в реке Друть или обливать сами себя водой перед колонной. Офицеру принесли походную брезентовую ванну, похожую на кровать-раскладушку. Немецкие солдаты налили в нее речной воды, офицер разделся, и какое-то время плескался там. Затем он вылез и оделся. Солдаты же ходили раздетые: в трусах, сапогах и в каске, с автоматом на пузе.

Люди же в колонне изнывали от жары без воды. Хочется отметить, что немецкие солдаты, раздеваясь и купаясь перед 500 горожан мужчин и женщин совершенно их не стеснялись. На мой взгляд, они вообще не считали нас за людей. Вдруг к начальнику конвоя подошел молодой мужчина и спросил можно ли ему сходить за коровой. Если ли колонна будет здесь стоять достаточно долго, то он успеет. Начальник конвоя сказал, что он не знает, сколько нам всем придется простоять здесь перед переправой. Т.к. по переправе проходят в город немецкие войска. Потом он спросил этого молодого человека:

– Может тебе хватит 15 минут?

Тот подумал и ответил:

– Пожалуй, хватит.

Немец говорит:

– Я тебя отпущу, а ты не придешь.

Молодой человек отвечает:

– Честное слово приду вовремя.

– Что мне твое честное слово? А, кто-либо может поручиться за тебя, что ты вернешься?

Весь этот разговор слушала моя мама, переводчица, ее дочь и я. Мы стояли буквально рядом с начальником конвоя. Тогда переводчица и моя мама говорят: «Мы знаем этого молодого человека». Мама говорит: «Я с ним училась вместе в педагогическом училище. И он честный человек, если сказал, что вернется, значит вернется». Переводчица сказала: «Я так же знаю этого человека, мы с ним вместе в одной школе работаем учителями. Он учитель физкультуры. И так же ручаюсь, что он вернется». Немец говорит: «Ну, раз вы ручаетесь, то он может идти». Снимает с руки часы и говори этому молодому человеку: «Все иди, время пошло, не более, чем через 15 минут ты должен быть здесь с коровой или без коровы».

Через 10 минут немец спрашивает переводчицу: «Вы здесь одна?». Она отвечает: «Нет, со мной 14 летняя дочь». Спрашивает мою маму: «А вы?». Мама отвечает: «Со мной двое детей, вот мальчик 8-летний, показывает на меня и ещё 5-летний, показывает на сидящего возле забора моего брата Игоря». Тогда немец говорит солдату по-немецки: «Переводчицу с дочерью, а так же эту женщину с ее детьми выдели из колонны и поставь к противоположному забору». Солдат собрал нас в кучку, и мы стояли, ожидая неизвестно чего. После этого начальник конвоя уже по-русски говорит, обращаясь к нам:

– Если ваш учитель не явится, как и обещал, через 15 минут я вас расстреляю.

А минут уже осталось меньше пяти. Тогда мама говорит:

– За, что же нас расстреливать?.

– Ну, вы же поручились, что он вернется.

– Но он может опоздать на две-три минуты.

– А он обещал не опаздывать.

– Но ведь его могут там задержать, патруль допустим или ещё какая-либо задержка.

– Конечно, могут, но он должен был это иметь в виду и не проситься идти за коровой. Да, ещё в течение 15 минут вернутся назад.

– Но он же не знал, что, если он опоздает, то нас расстреляют.

– Да, не знал. Но, если он опоздает, и вы будете расстреляны, я его так же расстреляю.

– Ну, почему же сразу расстрел?

– А, чем вы кроме своих жизней могли поручиться? У вас драгоценности есть?

– Нет у нас ничего.

– Тогда выходит, что кроме вашей жизни у вас ничего нет.

– Да.

– Вот и отвечайте своими жизнями.

Подозвал двух солдат, те начали готовить автоматы в толпе горожан начали возмущаться. Возмущались не поведением немца, горожанам оказалось понятна логика немецкого офицера. Почему-то стали ругать мою маму и переводчицу: «Вот дуры, зачем вам это было надо? Конечно, он не вернется». Подходит 15 минута, немцы уже берут автоматы наизготовку и вдруг в хвосте колонны закричал кто-то: «Остановитесь. Он бежит с коровой». Действительно запыхавшийся учитель, черт бы его побрал, бегом, держа на поводу корову, подбежал к начальнику конвоя и быстро сказал: «По-моему я не опоздал». Тот посмотрел на часы и сказал: «Да». Солдаты отошли от нас, офицер велел нам встать в колонну. Учитель с коровой так же встал с колонной. Там его начали ругать: «Да, ведь если бы ты прибежал позже хотя бы на одну минуту. То эти женщины с детьми были бы уже убиты. И конечно немцы бы расстреляли и тебя. Ты соображаешь, к чему могло это привести? Тебя мог остановить любой немецкий солдат, убить даже и их бы расстреляли за твое легкомыслие. Хотя они сами легкомысленные дуры». На, что учитель отвечал: «Если бы я знал, что их могут расстрелять из-за меня я бы ни за что не пошел бы за своей коровой. Но я пришел вовремя, я сдержал свое слово».

Уже взрослым я размышлял над этим эпизодом. И я подумал, что этому учителю нужно было, во что бы то ни стало хоть на несколько минут куда-то зайти. И он, поэтому пошел на такой риск. Я даже подумал, что где-нибудь у него в погребе могли прятаться какие-то люди, и погреб был закрыт. И, если бы он его не открыл, они бы умерли там. Это конечно ни на чем не основанное предположение, но никто из 500 горожан, в том числе и я, так и не могли понять, зачем ему нужна была корова. А вот как повод для минутного посещения своего дома это было нормально. Минут через 20 конвой скомандовал: «Вперед, через переправу». На ту сторону Друти конвой с нами не пошел. И мы оказались за Друтью, полностью свободными. Куда хотим, туда и можно идти.

Перед переправой немцы говорили: «Идите в Бобруйск – это наш глубокий тыл». В Бобруйск, мы конечно не пошли. Мы просто не знали куда идти.

Проходя нам, встретились купающиеся в речушке несколько немецких солдат. Они заговорили с мамой, спрашивали, куда мы идем. Мама отвечала, что нас просто выгнали из города, а, куда идти дальше мы не знаем. Пойдем в какую-либо деревню. Но мы и находились в какой-то деревне. Верняковский со своим сыном к купающимся немцам не подходил. Они стояли недалеко от какого-то дома под деревом. Один немец вышел из воды, вытащил из кармана плавок бумажник, а из бумажника фотографию, на которой была изображена молодая женщина с двумя детишками, примерно моего с братом возраста. И сказал: «Это моя жена, они остались дома в Германии, а я вот воюю здесь», немцы засмеялись.

Почему-то потом один из них пошел показать нам небольшой полевой аэродром. А может быть, это просто была площадь деревенская, на этой площади стояло несколько самолетов наших и немецких. Был наш маленький истребитель, а так же какой-то большой самолет и наш биплан то ли По-2, то ли У-2. Немец подошел к этому биплану, а потом к истребителю и сказал: «Русфанер». Потом подвел нас к немецкому истребителю, конечно, тот выглядел намного современнее наших самолетов: изящная, красивая машина. И сказал: «Это оружие, как вы думаете, чье лучше? Наше или советское? Глядя на эти самолеты». Конечно, ответ мог быть однозначным, но мама промолчала.

Мы пошли дальше. На окраине села объединились с Верняковским и его сыном. Проходя по улицам села, мама обращалась к жителям, чтобы остановиться у них или попросить еды и даже воды. Во всем нам было отказано. Пошли в следующее село. Ситуация та же. Наконец, мы нашли двухэтажное здание школы десятилетки, которое стояло от всех ближайших деревень как минимум 1—3 километра. По-видимому, она была возведена так специально. Какая-то междеревенская школа. Вполне объяснимо. В школе никого не было. Мы зашли в здание школы. Мама сказала: «Остановимся пока тут». Рядом было поле с колосящейся рожью. В школе никто не жил, но кухня была.

Дело шло к вечеру, и мама хотела растопить печь-плиту. Открыла конфорки и увидела в самой печи какой-то пакет. Она его достала, а в нем оказались сладкие сухофрукты, в том числе и изюм, примерно с килограмм. Была какая-то посуда, типа чугунок. Мы набрали колосков, выбрали из них зерно. Мама сварила кашу, так называемую кутью, и мы поели вместе с сухофруктами. Воду набирали в протекающем вблизи ручье. Легли спать на полу. Утром следующего дня к нам зашли трое красноармейцев – это были танкисты, шедшие из-под Бреста, по оккупированной немцами Белоруссии. Они рассказывали, что перед самым началом войны с их танков сняли моторы на капитальный ремонт, а новых не поставили. Они оказались безоружными. Они говорили, что они воронежские и идут к себе домой вслед за линией фронта. Мама сказала: «Но ведь Воронеж немцами ещё не занят». На, что один из танкистов ответил: «А мы не спешим, пока мы дойдем до Воронежа. Немцы его займут». Мама же ругала Верняковского за то, что он остался в оккупированном городе, а не ушел в Красную Армию как боевой командир. Она так же отругала и этих трех танкистов. При этом был Верняковский, она обругала их всех трусами.

В этот же день появилась тетя Женя со своей подругой, так же 16-летней девушкой. Она была с нами в той колонне, когда нас немцы гнали за Друдь. Но она сбежала домой, конвой ведь был достаточно слабенький. И сбежать, конечно, можно было, но на следующий день немцы снова поймали тетю Женю. И с очередной колонной других жителей выгнали ее с подругой за Друть. Тетя Женя сообразила, что мы далеко не ушли и с подругой вместе пошли искать нас, по-видимому, они спрашивали все же у жителей, не видали они такую группу, какой мы шли: Верняковский, мама и трое детей. Наша группа была достаточно приметная, и местные жители наверняка видели нас. Да, мы и обращались к ним.

Мы прожили в школе несколько дней. Ходили в ближайшие деревни, пытаясь купить или просто выпросить что-либо съедобное. Никто нам ничего не дал и не продал. Я не знаю почему, но местные крестьяне были злы на нас. 15 июля я, тетя Женя и ее подруга опять пошли в деревню что-нибудь раздобыть. По дороге из придорожного кювета нас окликнули красноармейцы, их было двое. Мы остановились, они спросили нас, есть ли здесь немцы. Мы сказали, что немцев здесь не видели. Они рассказали, что они разведчики, им приказано разведать обстановку по пути на Бобруйск. Их полк занял Рогачев 13 июля, немцев там нет, но им приказано наступать на Бобруйск. Вот они и разведывают, что у них впереди. Тетя Женя спросила: «А как вы пробирались, через фронт?». На, что один из них ответил: «Сплошного фронта нет, и мы прошли совершенно свободно». Тогда тетя Женя сказала: «А, если мы пойдем немедленно в Рогачев, как лучше всего идти, чтобы не попасть в лапы к немцам?». Они дали маршрут, достаточно подробно рассказав как миновать немцев. Мы не пошли в деревню, а тот час же вернулись в школу. Рассказали обо всем моей маме.

Мама тот час же сказала: «Все, пусть они все тут подохнут, а я пойду с детьми в Рогачев». На, что Верняковский сказал, что он не пойдет. Они после смерти общей дочери достаточно часто ругались. Мама его все время отсылала в военкомат и на фронт. А, он все время говорил: «Нет, там можно погибнуть». Хотя потом он погиб во время войны, будучи командиром разведки одного из партизанских отрядов под Свистлочью. И в 1944 году при переговорах партизан с немцами и полицейскими, полицейские его повесили. Т.е. он погиб все равно, во время войны невозможно занимать нейтральную позицию.

Он забрал своего сына Вовку и пошли они в противоположную сторону от нашего маршрута в Рогачев. Мы пошли в Рогачев за день прошли 40 километров. Немцы нам не попадались, только один раз мы увидели в километрах трех от нас примерно эскадрон немецких кавалеристов. Их командир остановился, посмотрел в бинокль в нашу сторону. И поскакал вслед за своими. Поздним вечером мы пришли в деревню Новое Село.

Там не было ни наших, ни немцев. Первый раз за время оккупации местные крестьяне нас покормили. В этой деревне было много рогачевцев. Однако же они в Рогачев не шли. Мама нашла там несколько своих знакомых, один из них был преподаватель педучилища, в котором она когда-то училась. Он сказал, что пройти в Рогачев невозможно, нужно было идти прямо к Днепру, три с половиной километра. Между шоссе и городом был лес, с левой стороны от шоссе так же был лес. Шоссе проходило как бы по большой просеке. Правда, лес не доходил до Днепра с полкилометра. По просеке и шоссе пройти было невозможно, т.к. все это трех километровое пространство от села до Днепра простреливалось чье-то артиллерией. То ли немецкой, то ли нашей, я не знаю. Я увидел только то, что снаряды рвались там беспрерывно.

Утром мы вышли из деревни, дошли до начала просеки. Там была группа рогачевцев, среди них тот же мамин знакомый. Они говорили, что все кто сегодня пошел по этой дороге к Днепру, были убиты. И несколько трупов даже виднелись с началом просеки. Мы просидели там с мамой минут тридцать. Артиллерийский огонь не прекращался. Тогда мама обратилась к тети Жени, к ее подруге, ко мне и к брату: «А может все же пойдем? Мне надоело здесь быть. Мы здесь никому не нужны, ни крестьянам местным, ни немцам. И, если мы по дороге погибнем, ну, что ж. Значит так и будет». Потом переспросила: «Ну, что пойдем?». И мы пошли. Ни один человек из Рогачева к нам не присоединился.

Описать этот трехкилометровый наш поход к Днепру невозможно. Как только мы зашли на просеку рядом разорвался снаряд. Взрывом нас разбросало в разные стороны, но никто из нас даже ранен не был. Мы были слегка оглушены, но не более. Пошли дальше и такое с нами происходило не менее десяти раз. После второго взрыва мы уже ничего не слышали, отупели и шли как скот на бойню. Где-то на пол дороге нас обогнал велосипедист. Буквально впереди нас метров за сто, очередным взрывом снаряда его разнесло в клочья. Велосипед упал, когда мы подошли только одно колесо вращалось. Мы прошли мима, и все так же при взрывах дошло до берега Днепра. Спустились вниз на береговую кромку. Здесь снаряды нас уже не доставали, хотя по Днепру немцы стреляли шрапнелью, но нас никого не задело.

Мы прошли под обрывом и вернулись домой. Потом эвакуировались. Командир транспортной роты, которая стояла в нашем саду, посадил нас в автомобиль и сказал: «Уезжайте, Рогачев, конечно, мы сдадим». При этом он передал моей маме письмо своему брату инвалиду, живущему в Воронеже. Его брат лишился ног во время финской войны. И этот командир транспортной роты, старший лейтенант, говорил моей маме: «Мой брат остался без ног, я очень боюсь такого же ранения». Благодаря этому старшему лейтенанту мы все же эвакуировались. Это было примерно 20 или 21 июля. 23 июля 1941 немцы снова заняли город Рогачев. Теперь уже надолго.

А старший лейтенант все же остался без ног. В последних числах июля моя бабушка Оля, оставшаяся в оккупированном городе Рогачеве, получила письмо от командира транспортной роты, который несколько дней прожил в ее доме. В письме он писал, что, как и его брат, он остался без обеих ног и просил бабушку забрать его к себе, т.к. немцы обычно тяжелораненых добивают. Он находится в лагере военнопленных в Бобруйске в бараке для тяжелораненых и, что жители Бобруйска разбирают раненых и пленных к себе домой, называя пленных своими ближайшими родственниками. Хотя на самом деле они были чужие. Бабушка взяла сало и самогона для взяток охранникам и направилась в Бобруйск. Сало и самогон у нее забрали, конечно, но два дня «водили за нос» не разрешая встретиться с «зятем», а потом один из полицейских сказал: «Бабуля езжай домой, ещё до твоего приезда в Бобруйск всех тяжелораненых, в том числе и твоего зятя, застрелили, а потом вместе с бараком все трупы сожгли». Бабушка уехала домой в Рогачев.

А мы поехали вглубь Советского Союза. Вначале военная машина довезла нас до Гомеля. В Гомеле на следующий день нас посадили в эшелон вместе с другими эвакуированными. Довезли до какой-то крупной узловой станции уже в России. Всех переписали и сформировали эшелон, уходящий ещё дальше, в Сталинградскую область. До Сталинградской области мы ехали 10 дней. То ехали часов 12 без остановки, то останавливались у каждого столба. Все время опасались бомбежки. На крупных станциях нас кормили. Мы выходили на перрон, как правило, на перроне были уже установлены столы, стулья или табуреты или просто доски клались на два стула. Усаживались и обедали, было первое: суп или борщ, второе и стакан чая или компота.

Высадили нас в сталинградской области станция Фелоново. В эвакуацию мы ехали как на пикник. Никаких зимних вещей не брали, да, и вообще вещей у нас практически не было. Не было совершенно никакой посуды. Было только одно или два одеяла, подушка и две простыни. Я и брат мы были одеты в шорты. Моя мама и мы считали, что до зимы наши войска освободят Белоруссию, и мы вернемся в Рогачев. Увы! Нам пришлось жить в эвакуации три года. Со станции Фелоново нас повезли в Киквиденский район в село Журавка, бывший немецкий колхоз. Русские там тоже жили, но их было мало.

В конце августа маму направили на работу учительницей в школу в одну из деревень Новоаненского района, колхоз «Красный боец». И мы туда поехали.

4х-классная школа на одного учителя. Там должен был быть только один учитель. Поселились мы в школе. В деревне отдельного жилья для учителя не было. В школе мы поселились в так называемой учительской комнате.

Там жили с 1941 на зиму 1942 года, частично лето 1942 года. Тетя Женя эвакуировалась вместе с нами. И мама, и тетя Женя работала так же в колхозе.

Зима 41 на 42 год была чрезвычайно суровая, морозы были ниже -40С. Весь урожай был собран осенью, а подсолнух остался. В декабре часть школьников, в том числе я, под руководством моей мамы поехали в поле собирать семечки. Ехали на санях, уже было много снега, и мороз стоял около -30 С. Я был одет очень плохо, но на санях я лежал и был укрыт тулупом. У каждого школьника и у моей мамы на плечах висела сумка, в которую выбивали из шляпок подсолнуха семечки. Я тот час же замерз. Все мне стало безразлично, я хотел даже лечь в снег и уснуть. При морозе -30С я конечно бы замерз насмерть. Мама стала заставлять меня бегать, я не хотел. Тогда она стала меня бить, чтобы я бегал. Это был единственный раз в моей жизни, когда меня била мама. Но я стал убегать от нее и бегать. Это меня спасло от замерзания. Я как-то согрелся даже. Не надевая больше ничего, я стал со всеми вместе выбивать семечки из шляпок подсолнечника. Ездили мы на уборку подсолнечника всего один раз.

Был эпизод. Мама, тетя Женя и мой младший брат отравились угарным газом, угорели. Я не могу сказать, почему они умудрились угореть. Это было днем, меня дома не было. Я пришел и увидел, что они в этой учительской комнатушке на полу лежат без сознания. Я побежал к соседям Любченко. Прибежала женщина и ее муж вытащили всех троих во двор, на свежий воздух. И стали думать, как привести их в сознание, прибежало ещё несколько женщин. Я помню, что пострадавшим терли виски. Раздавались самые дикие советы, как привести в сознание отравленных. На свежем воздухе вскоре они пришли в сознание.

В июне 1942 года мою маму уволили с работы. И на ее место прислали Курневич Ксению Константиновну. Она и ее дочь так же была эвакуированными из Рогачева. Мама знала Ксению Константиновну и ее мужа до войны. Муж Ксении Константиновны преподавал в педучилище, которое окончила моя мама. Буквально в первые дни воны он был призван в Красную Армию и очень быстро погиб. На мой взгляд, зря его призвали, зрение у него было минус десять или хуже. Без очков он совершенно ничего не видел, а в сутолоке войны потерять или разбить очки очень вероятно. Без очков, моя мама говорила, он был совершенно беспомощным, поэтому очень быстро погиб.

Ксения Константиновна была вдова погибшего, и ещё у нее была 12-летняя дочь. Поэтому у нее было преимущество перед моей мамой, т.к. мама была жена врага народа и маму уволили.

Председатель колхоза берет ее на работу счетоводом. С оплатой половина трудодня в день. Поселили нас в бывшем монастыре, дали нам келью, в которой печка была плохая, давала мало тепла. Моя мама переложила самостоятельно печку. Как я сейчас помню на 7 дымоходов, чтобы, когда топим даже соломой, чтобы выходящие дымовые газы дольше находились в печи и больше ее нагревали. Я спрашивал, называл ее на вы: «Откуда вы знаете или умеете это делать?». Она говорила: «Нам в школе, когда-то в начальной объясняли, что вот такая-то печка и так-то надо выкладывать». И мама выложила новую печь и самое в этом удивительное, что печка то работала нормально, ни дымила, и тепла стало гораздо больше.

В соседней с нами келье жили двое старых евреев муж и жена лет по 70, а может быть больше. Мы жили впроголодь, а старые беспомощные соседи голодали. Как-то зимой старик постучал в перегородку между кельями и сказал, что он умирает, а Сара умерла несколько часов тому назад, и ее лицо объели крысы. Мама сходила к ним, предложила старику перейти в келью к нам, он отказался. К утру он умер.

В деревне ещё было две семьи евреев. Одна из них так же умерла в эту зиму. Их было трое: муж и жена обоим лет по 45, и ребенок лет 6—10. У мужчины была болезнь Паркинсона, поэтому его не призывали в армию. Они жили в деревенском клубе и умерли там же.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.