Хроники перевернутых миров. Излом души. Книга первая

скачать книгу бесплатно


Что, конечно, не может удовлетворённо восприняться режиссёром Селебрити, и он со взглядом ненависти, второй рукой начинает накручивать вокруг неё галстук Успешного. Когда же предел галстука обозначен на руке Селебрити, он задаёт последний, контрольный вопрос. – Так что ты решил. Быть успешным драматургом или не быть им, записавшись в публицисты. – Что и говорить, а умеет режиссёр Селебрити найти подход к человеческой душе, а тем более к драматургической – так он, взяв в попутчики Гамлета, с его вечно актуальным вопросом, тем самым убедил Успешного в том, что без драматургии он, даже отпусти Селебрити его галстук, задохнётся.

Но давайте вернёмся к происходящему на этом пятачке театральной площадки.

– Ты уверен? – задался вопросом подозрительный Ричард, зная, что в таком деле, даже самому себе доверять нет особого смысла.

– Да ты хоть кого, да того же Луи спроси. – Пётр ловко перевёл стрелки на побледневшего от такой большой ответственности, Людовика самого последнего. И хотя у Людовика последнего которого знал режиссёр, судьба довольно трагичная, – впрочем, как и у всех монархов, даже если они ушли на покой по собственной воле и в тёплой постели, отчего даже возникает вопрос, а почему так, они что, так отмечены судьбой? – он почему-то не смирился со своей ролью, а так сказать, переживает за себя, и пытается не способствовать, а ставить палки в колёса судьбы.

В общем, ловкий прохиндей, а не монарх, чья богоизбранность должна быть определена самой судьбой, а не хитросплетениями обстоятельств жизни, с её заговорами и интригами, только благодаря которым, ну и по политическим соображениям, уже по соображением некоторых халтурщиков-актёров, и возносятся в такие тронные небеса некоторые монархи. Ну а когда в актёрской голове присутствуют такие провокационные мысли, разве он, играя какого-нибудь монарха, способен передать через свою актёрскую игру монументальную содержательность самодержавия. Конечно, нет! А вот посеять в головах зрителей недоверие к царственному величию, то очень даже может – а потом удивляются тому, откуда появляются все эти революции.

И, наверное, не зря режиссер Селебрити поставил столь самовольно мыслящего актёра на эту роль последнего царственного Людовика, который вполне возможно, а также по замыслу гениального, с жилкой провидца режиссёра (тогда всё не зря), переосмыслил своё я и склонил свою голову перед топором революции, гильотиной.

Но как говорилось выше, то Людовик последний, был больше склонен к увиливанию от ответов, нежели подставлять свою шею для этого, и он, когда его таким образом застали врасплох, то в первую очередь конечно хотел сослаться на то, что его зовёт режиссёр и быстро покинуть это место. Но учитывая то, что сейчас в его противниках значатся столь опасные монархи, высокорослый монарх Пётр и неимоверно быстрый на расправу Ричард, то побег не решит, а только усугубит его положение. И Людовик последний по режиссёрским меркам, проглотив набежавшую слюну, решается на ответ.

– В вашем монаршем случае, зависть с нашей стороны к вашему царственном положению, это есть подчёркивающий факт вашего величия. – Сказал Людовик последний. Что и говорить, а такой ответ Людовика последнего определённо удивил Ричард. И он, внимательно посмотрев на Людовика, ухмыльнувшись, сказал:

– Да ты никак на роль Тартюфа пробуешься? – И понурый взгляд Людовика последнего был ему ответом.

Между тем, и нашим героям тоже захотелось заглянуть за занавес, и цветочница, уловив эти их взгляды желания, берёт инициативу в свои руки и со своей стороны театральных подмостков, подводит их к занавесу. После чего ею слегка приоткрывается занавес, куда вначале заглядывает она сама, а уж после того как она там быстро осмотрелась, то с её стороны поступает предложение Тише. – Присоединяйтесь. – Отодвинувшись от занавеса, пропуская Тишу, сказала цветочница. – Обратите своё внимание на прямо перед вами находящуюся лоджию на втором ярусе. И только смотрите, но не заглядывайтесь. – С усмешкой сказала цветочница.

Когда же Тиша занял своё место на этом наблюдательном посту, то обойдённый цветочницей в плане первенства Глеб, хотел через свой выразительный взгляд на неё, показать ей, что он не слишком доволен такой избирательностью цветочницы, но стоило ему только посмотреть на неё, то он тут же понял насколько он ошибался на её улыбающийся ему счёт. И теперь Глеб глядя на неё, а она ему отвечала тем же, и думать ни о чём другом не хотел и не мог, кроме как улыбаться ей. Правда этот Тиша, как оказывается, слишком поспешен в своих действиях и уже вернулся назад, и готов уступить своё место Глебу у занавеса. Но что там такого не видел для себя Глеб, если здесь есть всё, что для него и для всей его последующей жизни нужно. О чём бы он и сказал, но не сейчас и не здесь («Лучше всего там, в темноте коридоров», – подумал Глеб, замыслив про себя нечто неспокойное), а как только для этого будет подходящий случай.

И Глеб, так уж и быть, меняется местами с Тишей и прежде чем заглянуть за занавес, сурово смотрит на Тишу, затем на слишком улыбчивую цветочницу («Могла бы хоть немного погрустнеть или сделать вид, всё же расстаёмся взглядами», – с замиранием сердца подумал Глеб), после чего вновь, но уже с подозрением на Тишу, слишком много себе позволяющего во взглядах на цветочницу, смотрит на него, и только после этого заглядывает за занавес.

Ну а там вот так сразу и не разберёшься, что происходит, и не поймёшь, что видишь. И только после того как взгляд Глеба, выхватив из общего плана самую отличительную и главное, чтобы она не шевелилась, подробность – огромную, лысую как бильярдный шар голову, какого-то представительного господина, который был настолько монументален в своём спящем положении, что в самый раз подходил в качестве точки отсчёта, своего рода репер, для взглядов Глеба – он мог спокойно начинать осмотр, не боясь, что потеряется. И конечно Глебу в голову тут же пришла, правда непонятно к какой такой кстати, мысль о точке опоры, о которой так мечтал Архимед.

– Как естествознатель, он был ничего, а вот как философ, то слабоват. – Такого мнения придерживался Глеб о возможностях Архимеда. – Главная точка опоры у тебя в голове, и искать её вовне, глупое занятие. – Уперевшись взглядом в этого бильярдного господина, подумал Глеб о том, куда и до чего может довести эта точка опоры. – Несомненно, до ручки. – Сделал вывод Глеб, без уточнения до какой ручки, писательской или до фигуральной, что не имеет большого значения, так как они всё равно общий итог безрассудного опыта жизни. После чего он, постепенно перемещаясь по рядам и занимающим их лицам господ зрителей, добрался до последнего ряда и начал свой подъём вверх на балкон. Где вдруг, к полной своей неожиданности, натыкается на направленный на себя бинокль. Отчего Глеб в то же мгновение стремительно одёргивает себя от занавеса и, прикрыв его руками, поворачивается к ожидающим его Тише и цветочнице. Где последняя, заметив, что Глеб чем-то всполошился, спрашивает его:

– Что-то не так?

– Кажется, меня там заметили. – С усмешкой сказал Глеб.

– Публичность страшит. – Улыбнулась в ответ цветочница.

– Вроде того. – Сказал Глеб.

– Понятно. Но вы увидели то, что хотели? – спросила цветочница.

– Я честно сказать, такой целью не задавался. – Сказал Глеб.

– Интересно. – Пристально посмотрев на Глеба, сказала цветочница. Затем немного задержала на нём свой взгляд и спросила. – А что вы всё же там увидели? Или точнее спрошу, что вы там смогли для себя выделить?

– Ничего. – После небольшой паузы, пожав плечами, сказал Глеб. – Хотя одна, бильярдного вида башка, настаивала на том, чтобы я её выделил. – Рассмеявшись, сказал Глеб.

– Знаю такую. – Улыбнулась в ответ цветочница, после чего она поворачивается к как оказывается расстроенному чем-то Тише и, посмотрев на него внимательно, говорит:

– А вас можно и не спрашивать, но я всё же спрошу. Вы их увидели?

– Увидел. – Без настроения сказал Тиша.

– И? – вытянув лицо, коротко спросила цветочница.

– Лучше бы не видел. – С тяжёлым выдохом ответил Тиша.

– А вот здесь вы ошибаетесь. Лучше видеть, чем догадываться. – Сказала цветочница.

– Может и так. – Сказал Тиша.

– Я что-то не пойму, о чём это вы. – На этом месте в разговор вмешался Глеб, который находился в полном непонимании того, как так быстро Тиша и цветочница нашли для себя общий и непонятный для него язык. Ну а Тиша неисправим и он продолжает придерживаться достаточно высокого мнения об умственных качествах Глеба, раз не раскладывает для него всё по полочкам, а используя только местоимения, многозначительно говорит ему. – Они тоже там.

А ведь за этими они, мог, кто угодно стоять, хотя скорее сидеть, если они находятся в зрительном зале. И попробуй тут сообрази, кто из много миллиардного народонаселения планеты, мог скрываться под этим они. Хотя конечно, Глеб несколько сгущает краски и за этими они могли сидеть не все кто угодно, а лишь общие его с Тишей знакомые, и при этом обязательно с билетами – безбилетники могли только стоять и то только в качестве театрального персонала.

– Ну а так как здесь в городе, у нас знакомых не слишком много и все они только недавно стали знакомыми. – Глеб начал судорожно размышлять, в поиске ответов на это заявление Тиши. – При этом все наши общие знакомые настолько нам знакомы, что мы об их именах можем только догадываться и, пожалуй, использование местоимения вместо имени к ним будет вполне обоснованным решением со стороны Тиши. Да уж, задал он мне задачку. – Заволновался Глеб, почувствовав, что упёрся в безответный тупик. Но искоса брошенный им взгляд на цветочницу, каким-то образом вдохновляет его, и Глеб находит для себя ответ.

– И как же я раньше не догадался. – Ахнул про себя Глеб, поразившись тому, как он был слеп, не видя лежащей на поверхности отгадки. – Если все наши знакомые, по своей знакомости носят местоимения вместо имён, то для нас было бы логичным называть их по своим отличительным примечательностям, выдуманным именам, тогда как тех знакомых, кого мы знали по именам, то к ним как раз и применимо использование местоимений. А знаем мы здесь по именам только Анни и Дрейка. Так вот кого он увидел в зале. – Глеб даже слегка потемнел лицом, представив этого, ещё и театрала, Дрейка.

– Он значит, драмы любит. – Со стальными нотками в голосе сказал Глеб. – Тогда мы ему организуем драму событий. – С чем скорее всего, полностью готов был согласиться и Тиша, но он не успевает как-то это выразить, а всё потому, что у него нет чёткого плана или того же драматического сценария, который следует проводить по отношению к заслужившему его Дрейку, а вот у цветочницы по всей видимости что-то подобное есть, и она привлекает внимание к себе, заявив:

– По этой причине, вы и находитесь здесь.

– Внимательно! – одним таким словом можно описать выражения лиц Тиши и Глеба, когда они одновременно перевели свои взгляды на цветочницу. Но цветочница видимо не зря так близко находится к этим театральным подмосткам, – здесь один дух лицедейства чего стоит, – и она, хоть пока ещё не ясно, хорошая актриса ли, тем не менее, но уже много чего для себя подчеркнула. Так она, добившись от зрителя необходимого внимания, что естественно и многим знакомо, начинает вовсю этим пользоваться. И вместо того, чтобы всё обстоятельно и подробно для её слушателей объяснить, пускается в свои иносказания. И не просто так, а с тщательным уверением своих слушателей в необходимости во всём довериться ей.

– Если хотите, чтобы этот господин получил по заслугам, то я готова вам в этом помочь. – Сказала кардинально изменившаяся в серьёзную сторону цветочница.

– О вашем интересе мы, как я понимаю, можем только догадываться. – Имея полное право на сомнения, спросил её Тиша.

– Я не думаю, что знания в этом вопросе, приблизят нас к общей цели. – Сказала цветочница. С чем совершенно не был согласен Глеб, предпочитавший знать конкретику, а не домысливать при его-то огромном воображении, которое его может так далеко завести, что ему будет трудно не испытывать злость, а значит расстроенность, всегда его приводящую к непредсказуемым результатам. Правда если совершённые Дрейком поступки, за которые от него требуют ответа, будут слишком безответственными, то и в этом случае Глеб не сможет за себя ручаться и, пожалуй, распустит руки. Так что будет лучше, если Глеб останется в состоянии не согласия.

– А теперь к делу. – Говорит цветочница, поворачивается и подходит к занавесу, затем отодвигает занавес, и рукой подзывает обоих героев. Когда же Тиша и приткнувшийся к нему Глеб, оказавшись рядом с цветочницей, со своего места заглянули в образовавшуюся щель, то цветочница указующе им сказала. – А теперь найдите наш репер, ту бильярдного вида лысую башку господина Храмского. – Цветочница посмотрела на своих спутников и, обнаружив по их взглядам, что они как вроде, обнаружили эту точку отсчёта, продолжила говорить. – А теперь отсчитайте от него влево четыре места. – Всех погружает небольшая пауза, необходимая для того чтобы проделать эти арифметические действия. – А теперь от этого места отсчитайте два ряда назад. Отсчитали? – На этот раз цветочница посчитала нужным, более утвердительно убедиться, что подсчёт произведён. Когда же Тиша и Глеб, удерживая свой взгляд на объекте наблюдения, утвердительно кивнули ей, то она задаётся вопросом:

– Видите этого господина?

И наши герои не только видят этого указанного цветочницей господина, но и заодно уже, почему-то испытывают к нему чувства отвратительного свойства (При всём при этом, этот тип показался Тише и Глебу чрезвычайно знакомым, что они совершенно не могли вспомнить, где они могли его раньше видеть. – Наверное, собирательный образ негодяя, подлеца и недостойного красивых дам типа. – Решил Глеб). Что невозможно скрыть на своём лице, когда они переводят свои недоумённые взгляды на цветочницу. Цветочница же всё отлично видит и, пожав своими плечиками, как будто оправдываясь, говорит. – Реальность такова, что не мы выбираем для себя поклонников, а они нас. И тут ничего не поделаешь, приходится мириться.

– Даваемая характеристика человеку: «У него отличный вкус», – есть всего лишь отсылка к его потребительскому отношению к жизни и больше ничего нравственного, на чём настаивают эстеты по жизни. – Зло сказал Глеб.

– Но не смиряться?! – в свою очередь вопросительно спросил и поглядел на цветочницу Тиша.

– Вот с этим вы мне, я надеюсь, – цветочница с надеждой в глазах посмотрела на Тишу и Глеба, – и поможете. – И ответ можно было даже не сомневаться, был положителен. Правда Тиша позволил себе вопросительные уточнения. – А какая между ними связь?

– Связь? – задумчиво вопросила саму себя цветочница. – Скажу так. Он ключ ко всему. И если нам удастся обнаружить эту их связь, то тогда мы со своей задачей справимся.

– Звучит не совсем понятно. – Сказал Тиша.

– Я знаю. – Засмеялась в ответ цветочница.

– И что в таком случае будем дальше делать? – спросил Глеб.

– Сейчас скажу. – Почесав свой носик пальцем руки, сказала цветочница. И она бы, наверное, сейчас и сказала, но театр всё-таки живёт по своему времени и, прозвучавший первый звонок, так сказать несоизмеримо с прежним вялым течением, ускорил жизнь людей в этом закулисном мире, заставив цветочницу обратить внимание на появившегося со стороны декораций, величаво и слегка интеллектуально, и всё благодаря своим в синей оправе очкам и завязанному в такую-то жару шарфике на шее, выглядящего господина, как потом выяснилось, режиссёра Селебрити.

– Да что ты будешь делать! – возмущённо выдохнула цветочница, бросив взгляд куда-то вверх. – Вечно времени не хватает. – Цветочница перевела свой взгляд на Тишу и Глеба. – Что же теперь делать, мы ведь так ни о чём не договорились? – всё же риторически, а не как-нибудь иначе спросила цветочница своих визави, продолжая глядеть на них. Ну а они, являясь приглашённой стороной, конечно, следовали в фарватере её решений, и у них было больше вопросов, чем ответов на них.

– Ладно, разберёмся. – Сказала цветочница, похлопав руками свою накидку. – Так. Здесь нам больше не стоит оставаться. – Быстро выговорила цветочница, и под недоумёнными взглядами Селебрити, быстро выдвинувшись в обратную сторону тёмных коридоров, откуда они ранее пришли. Когда же они очень скоро, что при таком-то расстоянии, раз, два и три, легко пройти, достигли той самой двери, служащей образным порталом перехода из одной театральной реальности, в другую, уводящую от этой театральной в бытовую реальность, переходную, опять же реальность, то цветочница каким-то необъяснимым для Глеба образом (а он всего себя противопоставлял такому стечению обстоятельств), оказавшись лицом к лицу к Тише, говорит ему:

– Сегодня вечером, после окончания спектакля, все, – цветочница многозначительно смотрит на Тишу, – будут в ресторане Ритц. Там я буду с этим моим поклонником, бароном Питковским. Так что ваша помощь мне очень понадобится. Так я могу рассчитывать на вас? – ещё раз спросила цветочница, на этот раз обращаясь уже ко всем. И конечно она может рассчитывать на них, даже несмотря на то, что ничего толком не объяснила. Впрочем, цветочница это и сама отлично понимает и поэтому она вытаскивает из секретного кармашка платья небольшой телефон и, протянув его Тише, говорит:

– Вот держите телефон. Я позвоню по нему и проинструктирую вас по поводу наших будущих совместных действий. – И только Тиша берёт этот телефон, как цветочница, кивнув Глебу, разворачивается и уже готова скрыться от них, но Тиша очень вовремя спохватывается и вслед ей кричит. – А как к вам обращаться?

– Аннет! – звучит ответ цветочницы до сих пор в голове Глеба, который сославшись на свою более лучшую коммуникабельность, быстрым маневром перехватил телефон из рук Тиши и, теперь заняв рядом с Тишей место на одной из скамеек бульвара напротив парадного входа в театр, разбавлял свою уверенность в удачном исходе некого своего секретного дела, всегда в этом месте возникающими сомнениями. Ну и конечно, как в таком деле не обойтись без совета от ещё больше сомневающегося в себе друга.

– Как думаешь. – Глеб обратился к своему очень занятому другу Тише, который занимался балансировкой своей ноги усаженной на колени своей напарницы. – Что её могло связывать с этим Дрейком, чёрной бородой?

– Своя история. – Туманно, а вернее просто бессмысленно ответил Тиша. Что совершенно не может устроить Глеба и он, пытается аргументировано разбить это, конечно глупое утверждение Тиши.

– Не все встречи заслуживают того, чтобы так называться. Некоторые встречи служат именно для того, чтобы подготовить те необходимые обстоятельства, служащие фундаментом для возникновения новых историй жизни, с их любовью к ней и ко всем её обстоятельствам. Вот такая круговерть любви и жизни получается. – Не менее запутанно сказал Глеб.

– Я понимаю, что ты хочешь себя в чём-то успокоить. – Сказал Тиша, вернув ногу в исходное положение, на землю. – Но как друг тебе говорю. У тебя ничего не получится. Хотя эта наша заочная встреча с этим поклонником Аннетт, совсем не зря произошла, и скорей всего приведёт к возникновению своей истории.

– Наверное. – С сомнением сказал Глеб.

– И теперь мы можем сами сотворить свою собственную историю. – Сказал Тиша.

– А вот это меня убеждает. – Отвечает Глеб, переведя свой взгляд со своих мыслей на внешнее, на парадный вход театра, в котором с некоторых пор стало для них ясно, что не могло не появиться знакомое лицо одного из тех типов, теперь уже в смокингах.

Глава 8. 1      

Театральное фойе

– Он остался верен себе. И прибыл инкогнито прямо из самого Санкт-Петербурга. – Остановившись у одной из колонн в театральном фойе, тихо проговорил своему спутнику лорду Лабану Ротинг, указывая куда-то в сторону центра фойе, где и скопилась основная масса гуляющих во время антракта господ и их леди.

При этом надо понимать, что в такого рода общественных местах, каким является театр, где на премьере спектакля новомодного режиссёра, всегда полно самой, что ни на есть первостатейной великосветской публики, иногда ничего не стоит потеряться и перепутать свою леди и наоборот, и оказаться в ближайших ручных отношениях с другой леди или господином. Чем видимо и пользуются многие из прибывших сюда на премьеру всеми уважаемые господа, которые и рады бы так не путаться и ошибаться, но что поделаешь, раз такова жизнь со своим законами неразберихи. Тем более, это только на один только вечер, а завтра, а некоторые наиболее ответственные перед своими слишком стервозными супругами даже сегодня, всё вернут на круги своя.

– Прямо-таки оттуда? – позволил себе засомневаться лорд Лабан, находясь сегодня в настроении во всём противоречить Ротингу, который весь вечер игнорирует его прямые намёки на кредит.

– Скажем так. Родом может и не оттуда, но то, что он в своих умонастроениях именно оттуда, то в этом я даже не сомневаюсь. – Как-то уж слишком туманно сказал Ротинг, тем самым вызвав у лорда Лабана желание поскорее покинуть этого слишком для него заумного Ротинга. Тем более момент выдался как нельзя удобным, – к ним присоединился Чейз, который сбив Ротинга с прежней мысли, сейчас о чём-то перешептывался с Ротингом. А такое пренебрежение к себе, ни один лорд по своему лордству терпеть не намерен и не имеет права. Так что лорд Лабан, имеет полное право покинуть нарушающего все степени приличий и этикета Ротинга, и отправиться, с некоторых его возрастных пор, ставшее для него самым привлекательным местом в театре, буфет. А так его, конечно, когда он был чуть моложе, всегда привлекали гримёрки актрис. А уж сама театральная сцена, была тем последним, что привлекало всех этих господ в театре.

Но лорд Лабан, по какому-то недоразумению или вернее, по своему разумению, на котором требовательно настаивает пустота его карманов, проявляет забывчивость к своей аристократической чести и продолжает пускать воздух из обоих своих ноздрей, ожидая того, что там этот Ротинг с Чейзом надумает. И они надо отдать верности разумений лорда Лабана, надумали как раз в тот момент, когда в переходе между зрительным залом и фойе случилось своё, со своими отличительными звуковыми характеристиками, отдельное столпотворение. При этом даже здесь, отчётливо слышался голос главного возмутителя спокойствия.

– Один единственный вопрос:

«Кому не нравится мой нос»? – на кого-то, а может на всех скопом, обрушился голос не такого уж для многих незнакомца, коим был всем известный задира и кривотолк устоявшихся общественных правил и морали Сирано.

– Всё иди. Вон он там, среди зевак. – Сказал Ротинг, подталкивая Чейза. Чейз же тем временем не спешит рваться вперёд, а проявляет независимость своего мышления, – он достаёт расчёску, зачёсывает назад свои волосы, затем прореживает ею свои усики и только после всех этих манипуляций, от которых Ротингу становится не по себе, направляется в эту гущу событий. И на этом Ротингу, пожалуй, можно было успокоиться, но тут со своими замечаниями лезет этот лорд Лабан и тем самым доводит Ротинга до истерики.

– Что-то уж этот господин выказывает слишком много независимости мышления. – Глядя вслед Чейзу, говорит лорд Лабан. – Я бы ему посоветовал как надо себя вести, если бы не преодолимая пропасть между нами.

– А вот в этом я полностью соглашусь с вами, лорд Лабан. – Нервно сказал Ротинг, еле удержавшись от того, чтобы не дать волю своим рукам, которые, несмотря на всё его лордство, нестерпимо требовали от него пасть жертвой привычки и погрызть ногти.

Между тем, там в гуще событий, они раскручивались вслед за умелыми отрифмованными заявлениями всё того же Сирано, нескучного человека.

–Я дуэлянт. Шутник, повеса,

Поэт, пишу на грани стресса. – Сирано при этих словах бросил внимательный взгляд в ту часть толпы, состоящую в основном из женского пола. Чем вызвал лёгкий переполох в умах некоторых слишком чувствительных к стрессу дам.

– И о дуэлях, господа,

Пишу, памфлеты иногда. – На этот раз Сирано посмотрел в сторону мужской части публики, где многие из стоящих господ, вдруг резко почувствовали зуд в шее, который вынудил их отвернуться, чтобы суметь перенести этот зуд куда-нибудь в другую сторону. Что вызывает свою усмешку у Сирано и он, возвратившись к себе, продолжает развивать свою мысль.

– Не выношу чужой подсказки,

Не выношу телячьей ласки.

В мои дела не суйте нос,

Ко мне Мой накрепко прирос. – Продолжает разить слогом рифмы Сирано вольно и невольно оказавшуюся вокруг него публику. Среди которой находятся и те, – правда пока этого не видит и не слышит не терпящий когда его перебивают на полуслове Сирано, – кто на ухо своему соседу готов делать свои замечания.

Так к одному одинокому, судя по сквозящему на его лице заинтересованному вниманию к происходящему, скорее невольному слушателю, чем кем-то предупреждённому, неожиданно для него и его уха, близко подобрался незнакомец и, не гнушаясь поступиться правилами приличий, а что уж говорить о каком-то этикете, утверждающе проговорил. – Не сочтите за дерзость, – тихо, но вполне отчётливо для имеющего слышащие уши Гоголя (так вскоре прозвали этого господина эти его будущие знакомцы, а он и не возражал, после того как они посетили буфет, и он посвятил их в одну историю связанную с коньком и гоголем-моголем – а так ли это было на самом деле, то сам представленный этим именем господин, не спешил развеивать сгустившийся по этому поводу туман), сказал ведущий себя за гранью приличий Чейз, – но я вижу, что и вы имеете всё те же лицевые преимущества, что и наш дорогой Сирано. – И, пожалуй, на подобного рода замечание, прозвучи оно в каком другом случае и при других более публично-громких обстоятельствах, единственным должным ответом должен был бы быть вызов на дуэль, но сейчас одинокий зритель Гоголь только усмехнулся, услышав такой даже не намёк в свой адрес и, повернувшись к источнику этих дерзких слов, после небольшого предварительного осмотра, иронично заметил:

– Хм, смешно. По одному только физическому признаку утверждать о соответствующих умственных достоинствах, а что уж говорить о таланте человека. Не слишком ли это смело, для вашего ума, господин…– Гоголь сделал паузу, раздумывая над тем, как обратиться к этому умнику, имевшему неосторожность ставить свою честь под сомнение, после чего с улыбкой поставил точку уже в своём утверждении, – Ломброзо. – И хотя господин Чейз совсем не был упомянутым Гоголем господином Ломброзо, да знакомства с ним он ни по какому счёту не имел, всё же он не стал вдаваться в подробности насчёт его сходства с этим, как ему кажется, мифическим типажом, а продолжил упорствовать в том, в чём хотел.

– Ну, не скажите. – Деланно пожав плечами, усмехнулся в ответ Чейз. – Греческий, а что уж говорить о римском профиле, это своего рода, не только некий отсыл к героическому, зачастую мифическому прошлому под названием начало истории, но и со во временем отлитый в человеческой природе генетический памятник древним героям и даже богам.

– Вы так думаете? – с сомнением посмотрел на Чейза Гоголь.

– И смею утверждать, и не потому, что я в некотором роде смелый, а в некотором, роде отважный человек, – Чейз с долей дерзости во взгляде посмотрел на Гоголя, ожидая от него увидеть недоверие в виде иронической улыбки, но тот вроде бы ничем не выказал сомнение в утверждаемых Чейзом качествах и он продолжил, – а потому, что интуитивно чувствую, что это должно быть так.

– И как я понимаю, то ваша интуиция вас никогда не подводила. – Позволил себе сделать уточнение Гоголь.

– Всё верно. – Не мог не согласиться с этим, до чего же верным замечанием Чейз. Отчего он даже теплеет в душе, и так уж и быть, решает раскрыть перед Гоголем некоторые тайны скрываемые песками истории и культурным слоем, о которых он только благодаря своей всевидящей интуиции и догадался. – Так и то, что родоначальники истории, не зря так отмечены природой в той части лица, о которой мы с вами ведём речь. Где между тем, отчётливо прослеживается эволюция становления политического ума на примере выдвижения на первый план римского профиля и ухода в тень истории греческого профиля, который ещё вчера казалось, что есть предел культурного совершенства человека, а как оказалось, нет. – Чейз перевёл дух и продолжил:

– А всё потому, что эллины слишком увлеклись философией, можно сказать отпустили бразды правления историей и многое пустили на самотёк – на что напрямую указывает их греческий профиль, отличительными чертами которого является линия носа (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9D%D0%BE%D1%81), прямо переходящая в лоб практически без какого-либо выделения переносицы (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%BD%D0%BE%D1%81%D0%B8%D1%86%D0%B0). А вот римляне учли всё это и так сказать, в прямом и переносном смысле, зарубили себе эти уроки истории на носу и в результате чего, появился новый, всем известный тип римского носа с горбинкой.

– Это всё интересно, но как всем из той же истории известно, то и римская империя канула в лету. – Сделал замечание Гоголь. Но Чейз видимо что-то подобное ожидал услышать, и был готов сразить своего собеседника неопровержимыми аргументами, источником которых была всё та же его интуиция.

– Скажу так, – многозначительно посмотрев на Гоголя, сказал Чейз, – всему виной праздность и лень римлян, в результате которых, многие инструменты для продвижения вперёд их идей и политики, начались использоваться не по своему прямому назначению. Что, в конечном счёте, и привело к последующему упадку и падению империи. А вот если бы римляне продолжали использовать свой нос в прежнем качестве, проводником своих интересов в мире, так сказать, быть в каждой дырке затычкой, а не в качестве вешалки, куда они свесили все свои прежние триумфы и, наверное, и ноги бы свесили, если бы была такая возможность, то они бы до сих пор продолжали имперствовать. – С долей патетики сказал Чейз, затем сконцентрировавшись посмотрел на свой нос и со вздохом сожаления произнёс. – А вот я в этом деле, как бы сказал наш общий друг Сирано, остался с носом.

– Прошу прощения, – обратился к Чейзу Гоголь, – я даже не предполагал, какое вы большое значение придаёте этой части лица. Хотя и мне по этой части моего я, в своё время доставалось не мало. В чём я не вижу ничего из рода вон выходящего. Ведь эта часть любого я, всегда находится на острие атаки и нападения, и даже, наверное, грех не использовать эту природную данность.

– Тогда вы меня поймёте, когда я вам скажу, что среди моих уважаемых коллег, ко мне пристала общая, выраженная в двух нечеловеческих словах предвзятость: «Не суй свой нос туда, куда не просят». А я, может быть, не хочу его совать туда, куда другие просят, и тоже есть самодостаточная личность, и желаю сам, без оглядки на мнения других, использовать свой нос по своему, может даже и не предназначению. – С короткой яростью сказал Чейз, посмотрев куда-то вглубь гуляющей публики.