скачать книгу бесплатно
Его величество и верность до притворства
Игорь Сотников
Завязанная на имевшихся в своё время исторических событиях история о том, о чём всегда к месту и ко времени будет интересно поговорить. Так во времена Людовика XIII… Ну а дальше по порядку и своим чередом.
Дисклеймер
Все упомянутые здесь неточности, оговорки, а также лица, имеют своё право на существование, хотя бы по причине существования воображения автора. Ну а что касается их явного исторического сходства, то это ни к чему хорошему не приведёт тех умников, решивших сделать для себя умозрительные заключения, и всё по причине того, что они, относясь ко всему слишком серьёзно, забыли о том, что для мира фантазии они просто не нужны. Ну а натуры вспыльчивые и особо невоздержанные, которые так и спешат из всего сделать выводы, поспешу предостеречь от преждевременной эякуляции, и предложу для начала глубоко вздохнуть, успокоиться и уж затем не спеша ознакомившись с материалом, делать выводы.
Глава 1
И представить себе невозможно, до чего представительная и величественная
Ничего и никогда не проходит мимо, до всего и вся приметливого и дотошного, привередливого взгляда его величества, короля Луи-ипохондрика, прозванного так, за свою принципиальную близость к своему мнению и многих, по большей части великих дум о нём. В чём, в принципе, нет ничего особенного и сверхъестественного, и каждый король, в виду своей божьей помазанности и близости к самым верхам, таким мнительным и должен быть. Ну а если эта самомнительность, у кого-то больше, а у кого-то меньше, то все вопросы к характерному благоразумию того или иного королевского лица, которые между прочим и тем, с бородавкой на носу, тоже на счёт себя иногда сомневаются.
А ведь при тех устоявшихся при дворе нравах и альковах, в каждом уважающем себя дворце поводов для незаконнорождённости было настолько много, что уже никуда не деться и приходилось жить в постоянном бастардном сомнении насчёт некоторых влияющих на твоё рождение связей, своих, и не только ближайших, но и даже кровных родственников.
Ну а пока у вас плюс ко всему вышесказанному и к королевской частности – Луи, не возникло дополнительных вопросов, а повод к ним уже точно возник, то поспешим предварить их развёрнутым ответом. Да-да, это был тот самый Луи, который не слишком полагался на свой идентификационный порядковый номер, который по некоторым домысливаемым причинам, совсем не подходил к его верному и благочестивому католическому лицу. О чём (о причинах), так и подрывается всё внутри прямо сейчас рассказать, но королевские особы, это вам не какие-нибудь бескровные особы, о которых можно сходу пыль с языка вытирать, и они в виду своей единичности, по праву этой единоличности, чтобы раньше времени не рассыпаться, всегда требуют к себе бережного и что главное, королевского обхождения. Так что, лишь только после предварительных, с учётом этикета представлений, мы и перейдём на личности, а пока же, спрячем в будуар наше любопытство и, включив воображение, стоя, сядем и будем лишь внимательно домысливать (при королевских особах, право сидеть имеют только они сами).
Так что, давайте, наконец-то, вернёмся к этому пышущему молодостью и злобою в глазах королю Луи, который выглядывая из окна своих покоев, и на этот раз, всё-всё, да и приметил. Где главное из всего этого – то самое безнравственное самодовольство, стоящее в глазах кавалера де Брийона, вышедшего из покоев королевы, что не могло не навести Луи на определённые этим довольством выводы.
– А ну, живо ко мне этого кавалера! – вскипел Луи, пинком ноги отправляя выполнять своё получение подручного Тужура, который давно уже и забыл, когда был последний раз подручным (скорее подзадным), когда как такие памятливые подачи под его зад, стали, чуть ли не ежедневным ритуалом вечно недовольного короля.
– Не понимаю я всех этих королей. – Частенько делился своим исследовательскими мыслями, в кругу таких же, как и он подручных, этот носитель королевских поручений, дворцовый слуга Тужур. – Кажется, всё у них есть и стоит им только чихнуть, и уже платок подан к носу его величества. Ан нет, они всё недовольны и всё рожи кривят, и непонятно чего из себя строят. Тьфу. Век не видал бы. – Своими крамольными, на грани заговора мыслями, Тужур заставляет своих подвыпивших собутыльников, сильнее опускать лица в свои кружки, дабы не выдать своего внешнего согласия с этой кощунственной мыслью Тужура. А что поделать, и им тлям, и пыли в ногах величественных господ, всегда нужно учитывать, как желания своего брюха (Тужур угощает), так и не помешает подстраховаться, в случае, если их спросят, а что они делали, когда этот Тужур, так громогласно обличал королевские особы.
– Что-что, а я их дворцовую кухню очень хорошо знаю. – Многозначительно заявляет Тужур, заставляя его собутыльников, с завистью сглотнув слюну, ревностно посмотреть на него. «У, сволочь, зажрался на королевских харчах, а теперь ещё морду воротит от королевского зада. Да дай мне только возможность, так я бы, за самую малость с королевского стола, зацеловал бы этот зад», – как бы, не были не трезвы собутыльники Тужура, но когда дело касается возможности приобщения к чужому, а в особенности королевскому столу, то их здравости мысли можно только позавидовать.
«Но, постой. А что мне мешает», – прихлебнув из кружки, на полпути остановились головы собутыльников Тужура, натолкнувшиеся на то, что нужно. А нужно-то, всего лишь пойти в тайную канцелярию и настучать на Тужура, и заодно на окружающих стол конкурентов. После чего, каждый из замысливших такое небольшое отступление от правил товарищества (а эта, почти что, заговорщицкая мысль, посетила одновременно всех, в том числе и Тужура, решившего первым пойти в канцелярию и записаться в тайные осведомители), дабы их ни в чём подобном не заподозрили, требует полного наполнения уже порожней посуды.
Ну а как только кружки наполнены, то они все, с заверениями вечной преданности и дружбы, начинают чокаться, целоваться, обниматься и пить до тех пор, пока, опять же все вместе, не оказываются в полном забытьи под столом, а кто под лавкой. Ну а утром, каждый из проснувшихся, начинает понимать, что сегодня, не всё так однозначно и ясно выглядит, как это было вчера, и каждый из верных товарищей, решает, что пока что не стоит так спешить и уж в следующий раз, он более точно запомнит то, что говорил Тужур о королевских особах. После чего, все, в том числе и Тужур расходятся по своим делам и занятиям.
И хотя Тужур высказывает такое своё несогласие, как с политикой, так и образом жизни королей, он, тем не менее, как истинно верноподданный, глубоко склоняется перед носком ботинка короля и, получив этот нагоняй, устремляется выполнять приказание. Которое, в общем-то, не слишком трудно выполнить, и вот спустя некоторое время, кавалер де Брийон уже склонен к тому, чтобы предстать перед очами, хоть и не довольного, но блистательного короля Людовика-благородного (это его официальное именование, и говорят, что оно льстивое и не отражает истинное лицо Луи. Тогда как, его за глаза фамильярное именование – Луи-ипохондрик, как раз в точку. Но эти крамольные слова, себе позволяют говорить лишь только враги Людовика-справедливого, а также завистливые родственники Луи-ипохондрика, которых пруд пруди и головы руби, руки устанут). И хотя Луи зовётся справедливым и по большей части он так и выглядит, всё же его мысли при взгляде на этого кавалера, очень уж далеки от этого значения и больше отдают мстительностью и связанными с нею зубодробительными последствиями.
И, несмотря на то, что король прямо сейчас, готов схватить подсвечник и обрушить его на голову этого негодяя, посмевшего перед его лицом довольствоваться собой, когда сам король испытывает недовольство, всё же король на то и король, что он в отличие от всякой, не королевской особы, умеет держать марку, а это значит, что он ни под каким соусом не должен выказывать свою невоздержанность, а лишь только скуку. Так что Луи, собравшись с самим с собой, разжимает пальцы своей руки, держащие подсвечник и, выдавив из себя улыбку, принимается скрупулёзно осматривать склонившегося в книксене кавалера. Ну а для этого, Луи делает пару кругов вокруг кавалера де Брийона. «Закружить хочет, и сбить меня с мысли», – делает вывод кавалер. После чего король останавливается напротив него и, располагая своими преимуществами и замеченностями за кавалером, бьёт по самому больному месту – несоответствию сего придворного лица к нынешним тенденциям моды.
– Эти колготы, вам не к лицу. – Заметив потёртости на коленях колгот кавалера де Брийона, король полный ярости не может не заметить такое его пренебрежение этикетом, в результате чего и обрушивает на кавалера своё неприкрытое презрение.
«Подлецу, всё к лицу», – слишком дерзновенен ответный взгляд кавалера, на котором читается это его кредо по придворной жизни. При этом кавалер, не только хамоват и дерзок, но он к тому же ещё и далеко не глуп и поэтому он, одно держит на уме, а говорит лишь то, что требует от него этикет. «Вот если бы я, был не при дворе, то я был бы определённо далеко глуп». – Помахивая тростью у носов своих не придворных, а значит, не влиятельных и бедных родственников, кавалер де Брийон своим заявлением, не слишком разумел их, так и не понявших той глубинной разницы между этим далеко и не далеко. «Глупцы одно слово. Чем ближе к королевским залам, тем дальше ты от глупости, а чем дальше от них, то тем самым, ты становишься ближе к этой стадии умственного развития», – кавалер де Брийон удивлялся такой недалёкости своих родственников.
– Степень моего преклонения перед вашим величеством столь высока, что она не может не материализоваться и тем самым отпечататься в таком броском виде. – Слишком нахален кавалер в этом своём ответном лицемерном лизоблюдстве. Что, конечно, не может пройти незамеченным мимо короля Луи-приметливого.
Но Луи не так прост, чтобы открыто дать понять придворному, что он думает на счёт него. И хотя Луи, как и всякий король, любит, когда ему отдают должное, он при этом терпеть не может, когда ему льстят, что в современных условиях, когда правят манеры, очень сложно определить. Правда, это не относится к Луи, который поднаторел, не только в изобличении льстецов, но и в том, что он умеет строить логические цепочки, одна из которых, в данном случае ведёт в покои королевы.
«А ведь там засел этот подлец и негодяй Кончини. И они определённо плетут против меня заговор», – Луи, от всех этих представлений – где его кровный враг и шарлатан, а может и того больше – родственник, Кончино Кончини, под присмотром, заворожённой его надменным взглядом королевы матери, своим нашёптыванием, склоняет на свою сторону кавалера де Брийона, даже ещё больше побледнел, чем это предусматривает придворный этикет.
«И ведь до чего же, подлюка, тщеславный, – лицо Луи даже покорёжило от воспоминания этой ненавистной рожи – фаворита его матери Кончино Кончини, – и одним именем не ограничился и продублировал себя. Явно хочет переплюнуть короля в своём тщеславии и тем самым показать, что его претензии на королевскую власть более чем обоснованы», – Луи теперь уже вспотел, при виде этих, вполне себе резонных притязаний на трон, этого ловкого мошенника Кончини. Что заставляет Луи достать кружевной платок и как только он мог делать, отлаженными грациозными действиями, приложить ко лбу. А уж такая грациозность короля, уже не может не вызвать восхищение у кавалера де Брийона, чья сравнительная молодость, частенько вставляла палки в колёса его пронырливой сущности карьериста.
Между тем король Луи вновь делает вид, а может и на самом деле замечает кавалера де Брийона, что для него полная неожиданность, и Луи при виде кавалера, вдруг вздрагивает и роняет свой великолепный, с королевскими вензелями платок. Ну а этот платок само совершенство и лёгкость, и он, слетев с королевской руки, начинает плавно парить в воздухе до тех пор, пока не падает практически строго посередине между королём Луи и кавалером де Брийоном. Где оба из них, направив свой взгляд на платок, не забывая краем глаза посматривать на своего визави, теперь застыв в напряжении, ожидали дальнейшего, может даже и своего хода.
И если при взгляде на ещё даже падающий платок, первым рефлекторным желанием кавалера де Брийона, чего даже выказали его подогнувшиеся колени, было желание выказать свои верноподданнические чувства королю, то сам король, глядя больше на стёртые колготы кавалера, чем на платок, как раз ожидал проявления этих верных, только ему чувств. Но к своему удивлению, король не видит, чтобы кавалер, отбросив все свои сомнения, бросился к нему в ноги, чтобы поднять этот великолепный платок (а может и того больше – поцеловать носки туфлей), который, между прочим, чем больше лежит, тем больше впитывает в себя пыль и значит пачкается. Ну и эта дерзкая сдержанность в чувствах кавалера, что и говорить, а даже на мгновение пошатнула незыблемость веры короля Луи в ту же незыблемость, своей и в общем, королевской власти. Отчего он, даже внутри себя пошатнулся и чтобы не упасть, положив руку на край камина, придержался за него.
А ведь это всего лишь отмеченный им и орденом духа кавалер, чьё нахальство и откровенная сдержанность верноподданнических чувств, уже смахивает на измену, не в пример принцам крови, чьё носозадирательство всем известно, беспрецедентно и говорит о многом. А говорит о том, что компрометирующее его единоличную королевскую власть, пагубное, почти регентское влияние этого фаворита королевы, уже ставшего маршалом д’Анкра – Кончини, слишком уж, аж, смотреть невыносимо королю, далеко зашло. И раз уже всякая мелкая придворная дрянь, начинает своей сдержанностью дерзить ему прямо в лицо, а не как подобает быть королевскому верноподданному – склонившись в наклоне, в завязанные бантами королевские колени, проявлять себя, то дело плохо и нужно срочно предпринимать контрмеры.
– Нет, этого больше терпеть нельзя, да и просто невыносимо! – уже который раз за сегодня, чего уж говорить о вчера и всех прошлых днях, внутренне закипел Луи, глядя куда-то сквозь кавалера де Брийона. – Он меня так в могилу сведёт от злости. – Луи даже передёрнулся, вспомнив, как этот Кончини, демонстративно пренебрёг дворцовым этикетом и, проигнорировав его, с выражением презрения, не поздоровавшись и не сняв шляпу, прошёл мимо. – А это явный намёк на то, что он не желает мне здоровья и что он в случае моей смерти, готов занять мой трон, который в единственном лице, позволяющий своему обладателю не снимать шляпу. Да не бывать этому! – Луи от своего нетерпения и желания жить, до боли в перстнях, сжал пальцы своих рук.
– Нет, это я его, скорее в могилу сведу. – Остановившись на альтернативном варианте, полный решимости и волнения, Луи вновь мысленно вернулся к тому обнаруженному им вчера вечером, перед сном в опочивальне письму, которое неведомым способом оказалось у него в камзоле. Да и вообще, вчерашний день, как подследственный день, полный послесловий и пересудов насчёт уже предваряющего его дня, был полон на различного рода событий. Где в основном лишь два события полностью занимали все думы короля.
Так первым, скорее, будучи подследственным событием, которое до степени приснилось, взволновало короля, была та, в некотором роде неприличная бесцеремонность, проявленная по отношению к нему той изящной дамой, во время представления балета «Любовь Рено и Армиды»; само собой поставленного под его личным руководством и даже участии. И хотя неприличность поведения у дам, в некотором роде всегда приветствуется и даже мотивируется королевского и другого титульного рода особами, всё же, когда это демонстрирует особа привлекательного вида, это не может не взволновать, хоть и привычного ко многому короля.
А ведь жизнь короля, не в пример другим некоролевским лицам, к которым относились практически все, кроме него, очень сильно отличалась от них. Где главное отличие его жизни от всех остальных жизней – была абсолютная публичность его любого времяпровождения. Так все его приёмы, выходы и входы, находились под неусыпным наблюдением и контролем, если и не дворцовой знати, то её ставленников, готовых ради приобретения новых, на счёт короля знаний, залезть к нему, не только под ночную рубаху, подряжаясь в постельные, но и куда более, потаённые королевские места.
Ну а такая жизнь на виду и под прицелом бесчисленного количества глаз, обожающей, правда кого, сложно сразу понять, придворной аристократии и иногда по праздникам и простого люда, налагает свою печать зависимости на короля. Чья жизнь или более точнее сказать, игра одного актёра на публику, со временем уже становиться его первым я, где уже само его представление, начинает в большей степени зависеть от приверженности короля к тому или иному театральному жанру постановки.
И если, к примеру, королю с молодости отличавшемуся живостью характера, чему также способствовали интриги и борьба за власть, был более близок жанр трагедии, которая разверзлась в виде топора над головами его менее удачливых соперников за трон, то, пожалуй, он, поднаторев в трагедии, и дальше время от времени, будет ставить пафосные эпосы с рублей голов. Что в век интриг и постоянных заговоров, всегда востребовано королями и претендентами на трон.
Другие же, в том числе и король Луи, насмотревшись с детства на такого рода страсти, всё-таки, не отходя от основных требований времени, тем не менее, решив придать серости бытия внешнему лоску, облачает свою и жизнь придворных, в характерную для их времени изящную галантность. Правда, отход в сторону от правил этикета и приличия, карался не менее жестоко, нежели во времена власти грубости и невежества. Ну а так как лицом государства был его король, то Луи посчитал, что никто кроме него, не имеет права формировать взгляды на искусство, которое и отвечает за нравственное здоровье нации.
И король Луи, для того чтобы облагородить искусство театрального танца, из которого состоял в то время балет – важнейшее театрализованное представление тех дней, и не допустить, чтобы всё свелось к очередному проявлению всеобщего распутства, единолично взялся за постановку всех этих балетных представлений. Ну а всё к чему имеет отношение король, всегда вызывает повышенный интерес у его придворных, которых хлебом не корми, в чём они, в общем, уже поднаторели, перебиваясь с пирожного на пирожное, а дай возможность, проявить себя в глазах короля.
К тому же, как вскоре выяснилось, король не жалеет никаких сил и средств на постановки своих балетов, что не может возбудить аппетит у жаждущих хлеба и для его посева дополнительных земель (здесь уже проявляется их предпринимательская жилка; убрать посредника между ними и хлебом – короля и спокойно кормиться. Но это уже называется по другому, и даже смахивает на измену), герцогов и всяких других маркизов. И, конечно, вскоре до ушей короля доносится слух, что как оказывается, во многих его придворных, пропадает непризнанный актёр или актриса.
– Кто-кто? – не сдержавшись, вслух задаётся вопросом, удивлённый Луи, когда ему по секрету, так мимоходом, когда зашнуровывали его обувь (а все значимые и секретные сведения, только так и передаются), ответили на его же скучающий вопрос: «А что там у меня в королевстве нового?». На что тут же, от обер-камергера герцога Шабера, по утрам всегда отодвигающего в сторону простых хранителей опочивальни и отвечающего за свои слова и вкладывающего их в уши короля при утреннем новостном докладе, и последовал, скорей всего, щедро проплаченный (или в карты проигрался, что более вероятно, зная расположенность маркиза к шулерству), анонс поведения маркиза де Шубуршена, который, как оказывается, не только распутник, пройдоха и авантюрист, но к тому же, тот ещё артист.
А маркизы, да что там и виконты, это такого рода титульные особы, которые, так сказать, находятся на перепутье своих жизненных устремлений, где они с одной стороны, ещё не совсем оторвались от своей приземлённости, которая даёт совсем чуть-чуть дохода, а с другой, им не то, что герцогам, ещё довольно далеко до небес. Ну а такое неустойчивое положение, приводит к разброду мыслей и шатаниям, с которым они в поиске себя и перемещаются по жизни и всё больше, из одного трактира к другому.
– Давеча, маркиз де Шубуршен, вновь отличился. – Сдавив шнурком ногу королю, герцог Шабер заставил обратить на себя и на свои слова внимание короля. Который недовольно поморщился и, сдув из своих надутых щёк воздух, уже более внимательно посмотрел на своего обер-камергинера, чья административная близость к его рубахам, уже изрядно чешет его тело.
«От одного вида его парика, меня уже охватывает омерзение. – Бросив тошнотный взгляд на парик герцога, принялся размышлять король. – Наверняка, у себя дома спит на атласе, а мне на кровать распоряжается постелить за собой обноски. Тьфу. – От всех этих представлений, теперь уже заёрзал внутри своей одежды Луи. – А он, поди что, спит не один, а со своей жирной, как свинья, герцогиней». – У Луи, вспомнившего это лоснящееся от жира лицо герцогини Шабер, даже стало темно в глазах, а когда он припомнил её неповоротливый зад, то даже на месте покачнулся. Что герцог принял на свой счёт и поторопился с рассказом.
– Позволю, Ваше величество, напомнить вам на счёт этого малодостойного упоминания маркиза де Шубуршена, о котором, в виду его ничтожности перед вами и знать не стоит. Но ради того, чтобы отогнать от вас зевоту, как средство для настроения, всё же упомяну. Так все, за исключением лишь вас, Ваше величество, – герцог Шабер отдал поклон, чего ему не жалко (у него этих поклонов бесчисленное количество и при должном оплачивании, хватит на всех), – знают, на что способен этот маркиз де Шубуршен, и поэтому, только в самом крайнем случае, или пав жертвой обстоятельств («Дёрнул же меня чёрт, в пьяном состоянии сесть за карты с этим мошенником», – про себя поморщившись и возмутившись, должно обосновал герцог свои обстоятельства, приведшие его, в алчные до его денег сети маркиза), соглашаются иметь с ним дело. Ну а если дело касается дамского или того более, нежного пола, то тут все без исключения папаши, стараются закрыть двери перед носом маркиза, которому в результате без альтернативности выбора и приходиться довольствоваться кухарками с постоялых дворов. – Герцог, видимо, так увлёкся своим рассказом, что при слове кухарка, не удержался и сладко причмокнул, чем вызвал новую взволнованность у короля, теперь заподозрившего герцога в измене, не только своей титульной супруге, но и самому ему. Где он король, хоть и не напрямую, а косвенным, через третьи руки и ноги, а также через потливое тело герцога путём, возможно, был, как никогда близок к одной из кухарок.
Но увлечённый рассказом, с присутствием в нём кухарок, герцог не обращает внимание даже на то, что король, потеряв устойчивость, опёрся своей рукой о его парик.
– Но всё же маркиз, есть титульная особа и он не может всё время погружать себя в кувшин с виной, чтобы забыть об этом ущемление его титульных прав, и зов крови, непременно требует своего – не приземлённой любви кухарок, а любовных интриг с какой-нибудь титулованной особой. И вот в один из дней, когда маркиз, скорей всего, опустился ниже нижнего, докатившись до свинарника со своей свинаркой, его-таки и настигает откровение. Так, при открытии глаз маркиза на это его свинское падение, его вначале выворачивает изнутри себя, а затем, появившийся из ниоткуда, свинаркин муж, со словами: «Что б духу твоего, здесь больше не было», – выкидывает маркиза из самого свинарника. Ну а маркиз, хоть и удивлён такой придирчивостью к нему свинопаса, всё-таки ничего не имеет против этого его предложения. И раз уж он так избирателен в своих предпочтениях и не хочет даже слышать об облагораживании духа своей молодой жены, то и он, не только не будет настаивать на этом, но и сам отныне, будет верен своему аристократическому духу, посматривая только в сторону титулованных особ.
Ну и маркиз, придя к такому для себя поворотному решению (он как раз проходил мимо трактира «Рыло в пуху»), сразу же, по ответному урчанию своего живота, не только почувствовал, что новая жизнь непременно требует подкрепления сил, но и согласился с этим. После чего маркиз похлопал себя по карманам, и по пустоте и пыли исходящих из них, в очередной раз убедился в истине, что если вчерашний день слишком полон на события, то сегодняшнее утро, встретит тебя пустым кошелём, который ещё вчера был так туг на предложения.
Но разве такая мелочь может остановить маркиза де Шубуршена – первого бретёра на округе, чья шпага, всегда готова предложить себя в качестве расплаты на дерзость отказа трактирщика. К тому же маркиз, движимый благородной целью – облагородить себя, решил подвергнуть себя испытанию – проявить независимость и стойкость к движениям глаз и всем тем вожделениям, которые несут в себе эти привлекательные виды местной кухарки Жозефины, которая уже давно привлекает его и ещё пару десятков виконтов и кавалеров, испить вина именно в этом трактире
Ну и маркиз, ещё раз памятливо представил физическую выразительность внешних предложений Жозефины и, убедившись в том, что, то испытание, которому он решил себя подвергнуть, потребует от него большой стойкости убеждений, подкреплённых не одним кувшином вина, сжал рукоять шпаги и решительным шагом направился по направлению трактира. В котором он, дабы сразу всё расставить по своим местам и дать понять трактирщику и всем тем, кто там у него уже сидит и пьёт вино без него, что с ним шутки плохи, в один удар ногой открывает эти ветхие двери, после чего с суровым выражением лица, держа руку на шпаге, уже показывается сам.
И если трактирщик, сославшись на большой опыт таких появлений в дверях его трактира такого рода титулованных особ, и свою выработанную годами привычку, только внимательно прищурил глаз, то сидящие за столами, в основном прихлебатели у своих угощающих приятелей, по большей части ничего незначащих для маркиза низкородного люда, не могли не отреагировать на его появление, повернув в его сторону свои хмельные лица. Ну а такое хмельное неуважение к лицу, не только более благородному, но и жаждущему, сразу же бросается в глаза маркизу де Шубуршену, который, конечно, ожидал, что в такого рода месте, его и встретит такая горькая правда жизни, но когда вот так лицом к лицу встречаешь, то это всегда вызывает недовольство и в животокружение.
Но маркиз уже не мальчик, чтобы от одного ударившего ему в нос запаха винных испарений и внутренних предчувствий, пошатнуться, и он в один взгляд быстро оценил обстановку – те трое слева от меня уже лыка не вяжут, так что с ними проблем не будет, а вот другая троица с мушкетёрскими усиками и дерзкими взглядами, определённо напрашивается на то, чтобы их отбрить (маркиз во внутреннем запале, даже сжал рукоятку шпаги). Ну а опасность и пустота в карманах, для маркиза всегда служит для него побудителем к отчаянным поступкам, и он делает следующий шаг на обострение ситуации, громко вскрикнув: Да здравствует, король! – Ну а это заявление рассказчика герцога Шабера, вновь возвращает короля из его фантазийной задумчивости, и король теперь уже обнаруживает, что герцог уже зашнуровывает его камзол, что, возможно, и вызвало его заминку в рассказе.
Ну а король между тем, всегда живо интриговался, как себя поведут его подданные, после этих прозвучавших слов. Ведь фраза «Да здравствует король!», была одной из тех основ, на которых строилось и держалось государство. И оттого, как она звучит в устах подданных, можно было понять насколько крепко стоит твой королевский трон. Наверное, поэтому, все королевские особы отличались отличным музыкальным слухом, способным уловить самые мелкие фальшивые нотки в устах своих придворных, которые хоть и поднаторели в лицемерии и ханжестве, но король с помощью интриг, умеет всё слышать.
И как же перекашивается лицо у регентов, заслышавших эту крамольную для них фразу, что даже вызывает улыбку, у всегда меланхолично настроенного Луи, вспомнившего, как новый паж, ещё не смыслящий во внутренних королевских раскладах, во время его появления на охотничьем завтраке, проходящем на выезде на природе, при виде его, что есть силы закричал: «Да здравствует, король!». И какой он вызвал переполох в стане королевы-матери и её фаворита Кончини, в один момент поронявших из рук бокалы и вилки, и на чьи искривлённые лица, любо дорого было посмотреть. Чем не преминул воспользоваться король, подойдя к королеве-матери и Кончини.
– Ваше величество, вы сегодня даже не удостоили своей улыбкой это прекраснейшее утро и двор. Неужели, ваша утренняя предвзятость настолько велика, что вы даже не можете без сомнения смотреть на него. Или может быть, утренний воздух слишком для вас свеж, отчего вы и надулись. В результате чего, судя по окружающим вас лицам, подвергнули меланхолии, так обожающий вас двор. – Одарив королеву-мать и Кончини сладостной улыбкой, проговорил король.
– Ваше величество, прекрасно знают, что для меня, как и для всякой придворной дамы, не утро, а вечер является любимой частью суток. – Пристально, до степени неподобающего нарушения этикета, глядя в глаза королю, ответила королева-мать, демонстративно приняв из рук Кончини протянутый ей бокал.
– А я всегда думал, что утро вечера мудреней. – Бросив напоследок эту фразу, король постарался поскорее пройти в походную палатку, чтобы там скрыть своё яростное неудовольствие при виде всех этих движений Кончини. А ведь он ни разу не слышал, чтобы этот подлый Кончини, кричал это, так оздоровляющее лёгкие и мысли кричащих фразу (что ж, быстрее сдохнет). Между тем, эта фраза, можно сказать, служит определённым ориентиром для всех подданных, которые слыша её, знают, куда им нужно стремиться. И если уж совсем далеко заглядывать, то если здравствует король, то и сами его подданные, могут себя поздравить с этим благоденствием. А вот кто желает обратного, то тот, понятно, что задумал что-то заговорщицкое.
Так что король был кровно заинтересован в том, как относятся его подданные к этой фразе, и поэтому, не было ничего удивительного в том, что он со всей внимательностью, посмотрел на герцога и спросил его:
– И какой же был их ответ?
– Ваше величество, вы как никто другой знаете, насколько я вам предан, и что я никогда не позволю себе, что-либо утаить от вас или сказать не правду («Кроме того, что ты воруешь», – Луи усмехнулся про себя, глядя на герцога). И поэтому, не смотря на всю вопиющую правду, вынуждено скажу. Прискорбно. – Насупившись, ответил герцог.
– Что это значит? – Луи в ответ даже потемнел в лице.
– Тоже самое, воскликнул и маркиз де Шубуршен, не услышав в ответ достойного ответа, а одно лишь бульканье кружек. Что заставляет маркиза выхватить шпагу и направить свой ход к ближайшему столику – с теми тремя пропойцами (маркиз в таком важном деле, решил быть последовательным). Ну а те, как оказывается, были ещё те, непримиримые с действительностью типы, что уже дальше своего носа не видели и дальше себя не слышали, что сразу же понял подошедший к ним маркиз. Но разве в таком принципиальном деле, для маркиза могут быть отговорки (и тем более авторитеты), тем более их и не последовало, и даже падение под его осуждающим взглядом ему в ноги, одного из явно раскаявшегося в своём поступке типа и то, не смягчило нрав маркиза.
И маркиз, подойдя к этому столу, недолго думая, но всё же, думая за этих сидящих за столом типов, которые совсем не думают о последствиях, которые несёт их воздержанность в плане величания короля, хватает со стола кувшин с вином и под ошалевшие взгляды этих пропойц, в несколько глотков осушает кувшин. После чего маркиз удовлетворённо смотрит на эти, благодаря ему, протрезвевшие рожи пропойц, и дабы закрепить за ними понимание, что нужно себя благопристойно вести в обществе титулованных особ, разбивает кувшин об голову наиболее головастого из них.
Ну а когда правда за тобой и даже в виде кувшина, сила в твоих руках, то она всегда достигает своей цели, отправляя невежду следом за своим товарищем под стол. После чего маркиз переводит свой принципиальный верноподданнический взгляд на третьего, уже не сомневающегося в неизбежности возмездия пропойцу, и уже готов наставить его на путь истинный, как вдруг со спины маркиза, громко звучит возражение:
– Сударь. А не кажется ли вам, что вы слишком шумны и мешаете другим думать? А это заставляет задуматься уже о вашем, непозволительном для дворянина поведении.
Что вызывает ярость на лице у маркиза, вынужденного отложить расправу над однозначно заговорщиком, с которой он поворачивается в сторону того самого столика, где сидящие за ним обладатели мушкетёрских усиков, бородок и шпаг в придачу, сразу же не понравились ему. Для чего, собственно, он и применил этот свой стратегический подход к этому столику, где на его примере, хотел продемонстрировать этим, судя по их форменной одежде – мушкетерам, которые никогда в одиночку не ходят, а строго по трое (почему в таком количественном составе, трудно сказать. И если не считать удобства собутыльничинья и тактической позиции в фехтовании, то над остальным стоит подумать), на что способна крепость его рук. Ну а раз они намёкливых поступков не понимают, объяснением чему, может служить, как их большая привязанность к своему тупоумию, которому способствует количество ими выпитого или же их близость к шпагам на службе короля, то маркиз всегда готов преподать им урок по фехтованию.
Правда, трое против одного, не совсем честно, и маркиз, чья школа выживания в различных уличных переделках учит, что не знание арифметики с её неравенствами, часто больно колется и поэтому, он решает внести раскол в это представляющее для него опасность, единство мнений и шпаг. И маркиз насколько позволяет скоротечность времени, быстро пробегается по этим противостоящим ему лицам, для того чтобы на основании внешних данных, составить о них свой психологический ответ.
– Значит так, тот, кто выдвинулся вперёд, скорей всего заводила. – Начал делать поспешные выводы маркиз де Шубуршен, вглядываясь во внешние представления, выдвинувшегося к нему со шпагой наперевес, наиболее рослого из троих мушкетёров. – Ну, а судя по тому, что у него нет перчаток, то он самый опасный и бедный из них мушкетёр. – Приметив эту особенность одежды первого мушкетёра, на котором между тем, не было одето той форменной отличающей мушкетёров одежды, маркиз де Шубуршен даже несколько засомневался в своём успехе. – Да и шрам под его левым глазом, о многом говорит. – А вот эта приметливость маркиза де Шубуршена, заставляет его развести руки и, расплывшись в улыбке, признать в этом опасном, как он думал мушкетёре, своего дальнего родственника – капитана королевских гвардейцев Николя де Витри, маркиза де л’Опиталя.
А ведь именно капитану де Витри, маркиз в своё безоблачное время, косвенно и оставил на память этот шрам на щеке, правда, не просто так (маркиз не столь богат, чтобы разбрасываться, даже чем попало), а в ответ на брошенную ему перчатку. И теперь-то становится понятна истинная причина отсутствия перчаток на руках капитана де Витри, в своё время поклявшегося, что он не оденет перчаток, пока не отправит на тот свет, этого подлеца и не пунктуального на отдачу долгов, маркиза де Шубуршена.
– Я совершенно не понимаю, о чём это ты ведёшь речь? – в ответ на вопрос капитана, когда он соизволит отдать занятый и что не маловажно, совместно пропитый пистоль, маркиз де Шубуршен, искренне изумился в ответ, действительно, не понимая всех этих притязаний капитана де Витри, на его пистоль.
– Не хотите ли вы сударь прослыть не пунктуальным человеком? – приподнявшись из-за стола, в одном, совсем в другом трактире, куда их занесла нелёгкая, потемнев в глазах, начал снимать с себя перчатки капитан де Витри.
– Пунктуальность, прерогатива королей, а я пока что птица не столь высокого полёта. – Усмехнулся в ответ маркиз, незаметно отступая назад к дверям. Ну а капитан де Витри, которого уже вывело из себя это бахвальство маркиза, использующего в своём лексиконе новомодные словечки, о которых он, не бывающий при дворе, ничего не знал, в один момент сорвал с руки перчатку и со словами: «Да подавись ты!», – с сильнейшего размаху, очень ловко забросил себя под стол, где он об осколок кружки и получил этот свой, такой приметливый шрам (и чего недоволен, теперь может хвастаться в женском обществе, указывая на свой героизм). Но это дела давнишних, недельной давности времён, что при их образе жизни, слишком длительный период, о чём уже и не вспоминается. Так что радость их встречи, не могла быть омрачена всеми этими мелочами.
Ну а маркиз маркиза, если вовремя друг друга узнает, то всегда с полуслова поймёт и за свой стол пригласит. И капитан де Витри, чьи мысли уже три дня были погружены на дно кувшина, из-за чего он сразу и не признал своего родственника маркиза де Шубуршена, в чём частичная вина была и на маркизе, чей поистасканный вид, мог претендовать лишь только на титул лавочника из Эльзаса, обняв своего ненаглядного родственника маркиза де Шубуршена, которого он в следующий раз, непременно заколет, если тот не отдаст занятый им пистоль (всё же временами, капитан бредит дурными фантазиями и сказками, в которые кроме него никто не верит), садит его за свой стол. Где для начала, вливает в себя, а затем и в маркиза по кружке вина, ну а после этого, откинувшись на стул, под свой храп засыпает (видимо, как раз сильная усталость капитана и дала ему возможности сразу узнать маркиза), что даёт возможность маркизу, также откинувшись на стул, приступить к знакомству с его верными товарищами по шпаге – мушкетёрами.
– Имею честь представиться. – Поддав под зад мимо проходящей служанке, так образно начал своё представление, сразу же понравившийся маркизу своей непосредственностью общения с женским полом, барон де Сежан, который, правда, представил себя под другим именем – барон да Будь. – Что в развёрнутой версии означает, – барон придвинулся к столу и, посмотрев с прищуром на маркиза, сказал, – Не буди лихо, пока оно тихо. И будь со мною честен и тогда у тебя всё будет.
– Звучит обещающе. – Усмехнулся в ответ маркиз, поднимая кружку. После чего звучит громкое: «Будем», – и лица маркиза и барона прикрываются кружками из-под которых только что и слышно, как глотательные движения их глоток. После чего кружки ставятся на стол и наступает очередь мордатого мушкетёра, чей рот, дабы оправдать свою мордатость, всё это время был занят поглощением того, чего в него затолкнут мясистые пальцы обладателя этой мордатости, которую, как выяснилось через барона да Будь, носил на себе тоже барон, правда с другим именем – да Забудь.
В чьих именах, маркиз своеобразно своему мышлению углядел их некую творческую самопризнательность к своему характерному образу жизни, выраженную через это их имя. Что, в свою очередь, навело маркиза на логическую мысль, что возможно, и баронский титул, мог ими также с лёгкостью их фантазии присвоен. Но выпитое вино и гостеприимство товарищей его родственника, отбросило в сторону все эти не способствующие пониманию, мысли маркиза, да и к тому же появление Жозефины, напомнило ему, что он сегодня должен держаться на ногах, и ни при каких условиях и с её стороны лестных предложений, не пасть перед ней или к ней в ноги; в общем, куда он сподобится.
Ну а стоило маркизу только подумать и даже посмотреть в сторону Жозефины, улыбающейся почему-то не ему, а какому-то, непонятно откуда появившемуся, щёгольского вида прощелыге, как внутри маркиза тут же всё закипело. И он уже готов подорвавшись на ноги, на шпагах отстаивать свою стойкость, как вдруг расплывшиеся в отвратительных улыбках лица его новых знакомых – баронов, которые даже приосанились и отвели свои носы от кружек с вином, заставляют его вначале удивиться такому преображению этих гвардейцев, а затем, решив, что это не спроста, повернуть своё лицо в сторону их вожделённых взглядов.
Ну а там маркиз, натолкнувшись на образ небесной красоты, только что, однозначно спустившейся с небес благородной дамы, лицо которой ещё не было прикрыто толстым слоем белил, а губы краснели не от помад, а от всего лишь её любви к землянике, тут же заставил маркиза воспылать к ней любовью и задумчиво припасть к полной кружке. Которая, что странность такая, не успел он подумать, а она уже пустая (об этом стоит подумать трактирщику, не следящему за своевременной наполненностью кружек). Сама же дама, судя по всему, оказавшись здесь по воле каких-то непредвиденных её пьяным кучером дорожных обстоятельств, чувствуя неловкость, под решительными на счёт себя и своих шансов на адюльтер взглядами присутствующей публики, вслед за бравого вида молодцом, занимает самый крайний стол, и как всем своим сердцем чувствует маркиз де Шубуршен, ждёт, когда выпадет возможность вознаградить его своим взглядом.
Правда, исходя из того, что увидел маркиз, бросив на своих новых знакомцев взгляд, то те, судя по их выразительным лицам, имеют на счёт этой дамы свои совершенно не учитывающие его мнения виды. Ну а такие глубокие противоречия во взглядах на предмет своего обожания, разрешаются только одним единственным способом – умелым уколом шпаги, что в каком другом случае непременно предложил бы баронам маркиз. Но маркиз отличался повышенным чувством благородства и он терпеть не мог не благодарности, на которую его подбивали эти виды симпатичной дамы, чью благосклонность можно завоевать и, не используя острую шпагу. А вот на эту мысль его навёл, как бы это не звучало странно, вид любезничающей с этим франтом Жозефины, которая уже из-за одного своего выставленного так близко к носу этого франта декольте, в которое тот уже мог бы пускать свои слюни, заслуживала от него хорошей трёпки по своему крепкому заду.
Ну и маркиз, придя к решению не убивать баронов на дуэли и тем более из-за угла, а вот преподать урок ветреной Жозефине будет в самый раз, хватает кувшин со стола и под изумлёнными и частично жадными взглядами баронов, припадает к нему. После чего, обливаясь вином, выпивает всё содержимое кувшина и, звучно икнув, шумно ставит кувшин на стол, тем самым заставляя обратить на себя внимание у сидящей в трактире публики, в том числе и Жозефины.
– Я несказанно удивлён! – громогласно оглушил помещение трактира маркиз де Шубуршен, почему-то обращаясь к застывшему в изумлении от такой её выборности, барону да Забудь. – Беспримерной отваге и смелости владельцу трактира, папаше Пуссону. – Теперь уже трактирщик папаша Пуссон, под переместившимися на него изучающими взглядами посетителей, раскрыв рот, обомлел на месте. Ну а подвыпившие гости заведения, чьё любопытство было возбуждено словами маркиза, теперь пытаются понять, как это они раньше не замечали за этим, трусливого вида папашей Пуссоном, таких выдающихся его достоинств. И видимо, противный вид папаши Пуссона, который как все знали, тот ещё прохиндей и хитрая подлиза, не сумел их разубедить в обратном, раз все эти выпивохи, теперь уже с сомнением, перевели обратно свои взгляды на маркиза.
Маркиз же тем временем оставил в покое барона да Забудь и, переведя свой взгляд на папашу Пуссона, отчего последний даже побледнел, сжав руки в кулаки, заявил:
– А ведь на папашу Пуссона, без хорошей винной приправки, и без омерзения и тошноты во всём теле не посмотреть.
Ну а это заявление маркиза де Шубуршена вновь возвращает взгляды посетителей к папаше Пуссону, чья явная не симпатичность, с бородавкой на носу и выдающимся носом и губами, не смотря на их не чёткие зрительские взгляды, уж очень выразительно видна. Что заставляет всех этих наблюдателей согласиться с маркизом, ну а натур чувствительных, представивших, как папаша Пуссон своими губошлёпами, делает пробы вина, тут же припасть к кружкам с вином, а затем под столы с выворотными целеустремлениями. Правда, среди посетителей трактира, были люди и глубокого склада ума, и они всегда доискивались до сути заявлений, где на этот раз, им не была до конца понятна взаимосвязь заявленных на счёт папаши Пуссона объявлений. Но маркиз де Шубуршен и сам не любит всяких намёков и недоговорённостей и он, не дожидаясь, когда возникнут вопросы, заявляет:
– Так вот, к чему я всё это говорю. – Приподнявшись на ноги и, обведя помещение трактира, где на один момент задержался на обращённом на него взгляде симпатичной дамы, маркиз, повысив голос, говорит. – А то, что смелость может исходить, либо в одном случае, из беспримерного мужества, либо же в другом, от беспримерной глупости проявившего эту смелость. Ну а, судя по тому, что папаша Пуссон, на чью рожу без сомнения в природную доброту не посмотришь, не спешит наполнять наши порожние кувшины, тем самым, не давая нам возможности смириться с этим грубым миром и его ярким представителем папашей Пуссоном, то он одновременно – беспримерно смел, раз вынуждает нас ждать и беспримерно глуп, раз думает, что ему за это не воздастся. – Маркиз в подтверждении своих слов, схватил пустой кувшин и уже сам готов им воздать папаше Пуссону по его пустой голове, как папаша своим истеричным зовом: «Жозефина!», – сумел-таки отсрочить сгустившуюся грозу над его головой.
Правда, в самый первый момент, когда папаша Пуссон крикнул Жозефину, у многих в голове закралась крамольная на счёт папаши Пуссона мысль. Что он, не только не смел и глуп, но и к тому же совершенно не проявляет никакого благоговения и почтения к женскому полу (что было), и готов пожертвовать даже самими прекраснейшими его представительницами (спрятавшись за юбкой Жозефины), для того чтобы оградить свою лысину, от теперь уже понятно, что от справедливого удара кувшином по его голове. Ну а такая подлость папаши Пуссона, нестерпима даже для самого последнего подлеца и пропойцы, которых всегда бесчисленно в его трактире, и которая не может не вызвать всеобщую ненависть во взглядах на него и готовностью воздать папаше Пуссону за его гнусность поведения не оплатой счетов, как вдруг выясняется, что папаша Пуссон кликнул Жозефину по другим веским причинам – быстро обслужить заждавшихся титулованных особ.
Что, впрочем, не отменяет того, что папаша Пуссон, всё-таки гнусный тип, и определённо наживается на слабостях человеческого люда, спаивая его в своём трактире. С чем, скорей всего, не смогли смириться близлежащие к выходу их трактира забулдыги и они, как люди особой чести, решили не прощать папаше Пуссону его явной подлости и больших отпускных цен на вино, и пока папаша Пуссон находился в онемении, быстро выползли из-под столов и из трактира.
Что же касается маркиза де Шубуршена, то он теперь, после всего случившегося, явно не доверяя папаше Пуссону, а в особенности изменнице Жозефине, решил проследовать за ней и проверить, а не собирается ли она там, будучи в заговорщицких отношениях с папашей Пуссоном, слишком сильно разбавить водой подаваемое им вино. «Хотя нет. И этот папаша Пуссон, несомненно настолько подл и хитёр, что решит вообще не разводить вино, для того чтобы мы, упившись, потеряли человеческий облик, а затем, потеряв последний рассудок и, потратив у него в трактире все до последнего пистоли (маркиз не забыл, что его карманы пусты, но разве он, хотя бы из чувства локтя, может быть безучастным к растратам своих товарищей), принялись бы склонять его служанок к разврату», – маркиз даже вспотел от этих подлостей папаши Пуссона, а ещё больше от представших ему задних видов Жозефины, прямо перед ним наклонившейся, чтобы зачерпнуть из огромного чана вина, в этой винной кладовой, куда вслед за ней, зашёл и маркиз.
Ну а маркиз, будучи в задумчивом положении, даже не успел опомниться, как за него всё сделала его, впитанная дворцовым этикетом, галантность, которая терпеть не может, когда на его глазах, дама склоняется под грузом, больше ответственности, чем тяжести, и сразу же приходит на помощь этой даме. Ну а то, что руки маркиза оказались не в тех местах на теле Жозефины, то всему виной её распутство, за которое маркиз её и решил проучить, мягко выбивая пыль из её зада. Правда Жозефина, столь ветреная особа, что не сразу осознала, что маркиз пришёл к ней не шутки шутить, а серьёзно с ней поговорить на счёт её слишком привольного поведения с тем франтом и, принявшись смеяться, даже позволила себе дать по рукам маркизу.
– Отпустите маркиз. Я на вас обижена. – Отбиваясь от маркиза, ещё смеет применять женские хитрости Жозефина.
– За этого распушившегося павлина? – сурово посмотрев на Жозефину, сказал маркиз.
– Он в отличие от вас не скупится на подарки. – Поправляя на плечах платок, хмуро ответила Жозефина.
– Ах, так. Да я его сейчас же на шпагу насажу. – И маркиз, не выдержав этого себе предпочтения, где таким нестерпимым способом была поставлена на одну сравнительную доску его бескорыстность, которой всегда отличаются чистые и благородные чувства, и эта подкрепленная богатством, предприимчивость этого франта, в бешенстве потерял голову и, выхватив шпагу, скорей всего, оттого, что у него уже не было никакого терпения, взял и приставил её к груди Жозефины. Ну а Жозефина в свою очередь, не только в прекрасной форме, но ещё к тому же сама себе на уме, и она вместо того чтобы, как это делают придворные дамы, побледнеть и упасть в обморок, берёт и, надавив грудью на шпагу, так сказать, сама решает проткнуться.
Маркиз же, видя столь близкие и опасные отношения Жозефины с его шпагой, которая начала даже подгибаться под её давлением, даже замер в страхе, правда, за кого или за что, он так пока ещё не разобрался. И трудно сказать, чем бы закончилось это противостояние, если бы маркиз не нашёл нужные и очень своевременно (Жозефина уже укололась) сказанные слова:
– А ну, раздевайся! – Ну а такое, вплоть до венца ведущее предложение, всегда сбивает столку, и приводит к растерянности чувств и вслед за этим одежд, у даже самых неприступных и одетых в дорогие шубы сердец. Ну а если тобою носится, не то чтобы дорогая, а скажем так, незаслуживающая внимания и заплат при порыве одежда, то от неё, только поступи предложение – хочется поскорее избавиться, а для этого надо её срочно снять. Ну а чем у носительниц одежд эта самая их одежда, менее требовательна к себе, то тем требовательней к ним хозяйка. К тому же, в данном случае хозяйка этих одежд, гораздо чаще и охотнее делает подобные попытки к своим переменам, которые больше, конечно, ведут к разочарованиям, нежели к новым платьям. И хотя эти предложения снять с себя потасканную одежду, редко ведут к обновкам, но попытаться всё же стоит.
И, в очередной раз положившись на слово маркиза, сняв с себя одежды и тем самым предоставив себя в его распоряжение, Жозефина вновь была жестоко обманута в своих ожиданиях, когда обнаружила, что маркиз на этот раз, использовав её дальновидность взглядов по поводу их взаимоотношений, теперь уже дезориентировал её прямотой своих предложений (а раньше использовал околичности; до чего же непредсказуем), где как оказывается, ему была нужна не она, а её одежда. А уж такого подвоха от одежды, хоть и поношенной, но всё же своей одежды, она уж точно не ожидала. Но не успевает Жозефина возмутиться, заявив, что ей холодно, как переодетый в её одежду, теперь маркиз де Жозефина, обещая ей вскоре вернуться, согревает её поцелуем. После чего маркиз, чья безволосая лицевая внешность, всегда бросала вызов новомодным усикам и бородкам, на этот раз содействовала его задумке, берёт приготовленный на вынос кувшин с вином, делает из него пару подкрепляющих глотков и направляется в общий зал, чтобы обслужить заждавшихся вина посетителей.
Ну а появление в наполненном винными испарениями и их людскими источниками зале молодой особы с кувшином вина, конечно же, не может пройти незамеченным и не воодушевить некоторые, много о себе думающие натуры. Так в качестве главного препятствия к своей цели – благородной дамы, перед маркизом де Жозефиной, встаёт слишком смелый и нетрезвый непонятного вида, явно не месье, а скорее какой-нибудь пройдоха.
– Красотка, даже не пытайся сомневаться в моей силе убеждения. – Перегородив путь маркизу, плотоядно улыбнувшись, проговорил этот явно пройдоха, и сразу же, решив воспользоваться занятостью руки маркиза, попытался ухватиться за то, что он надумал. Ну а на то, что этот пройдоха нацелился и что себе он беззастенчиво надумал, то об этом маркиз даже в самых безумных снах себе не мог представить и, конечно же, позволить свершиться такому пренебрежению к своей личности не может. И маркиз быстро уловив момент, когда этот плотоядный тип размахнулся для того чтобы отметиться на нём, в один ход сокращает между собой и ним расстояние, и к полнейшему выдоху из себя этого пройдохи, в один удар коленом в то место, которым он в данный момент думал, приостанавливает все его внутренние жизненные процессы.
Ну а пока этот плотоядный тип, согнувшись, пытается кое-как продохнуть, маркиз быстро достигает тот самый столик, за которым под надзором, слишком уж подозрительного ко всем молодца, занимала своё место, завладевшая сердцем маркиза, пусть будет таинственная дама.
– Сударыня! Не знаю, как вас величественно величать, но можете не сомневаться, вас здесь обслужат по-королевски. – Ловко обойдя подозрительного молодца и, приблизившись к даме своего сердца, обратился к ней маркиз де Жозефина. Эта же таинственная дама, как оказывается, весьма избирательна и, она, видимо подражая в подозрительности, тому рядом с ней сидящему молодцу, прежде чем сделать заказ, решает внимательно присмотреться к той, кто будет обслуживать её стол. Для чего она, откладывает на стол свой, не справляющийся со своей задачей, отогнать винные запахи веер и, внимательно вглядывается в лицо маркизу де Жозефине.
Ну а эта таинственная дама, не то, что тот согнувшийся в себе пройдоха, не знающий должного подхода к дамам, даже если в качестве их выступают маркизы, и она с первого взгляда видит и даже понимает, что к чему. Правда, она не спешит докладывать о своих открытиях своему, скорей всего братцу, нетерпимому ко всякому к ней ухаживанию и, приподняв обратно веер, призывно машет им маркизу. Маркиз же, хоть и маркиз, но далеко не дурак и он, поняв этот её сигнал, пригнулся, чтобы не только вдохнуть исходящий от неё аромат весны, который слегка портит запах новомодной флёрдоранжевой воды, но и без примесей внешней обстановки, услышать её голос. И таинственная дама, не то чтобы разочаровала, что уже одним подозрением на это, звучит кощунственно и, пожалуй, требует вмешательство её злобного братца, а как раз очаровала, заставив маркиза даже поправить на себе Жозефинин платок и высунуть по больше ухо.
– А вы разве знаете, как обслуживают на королевских балах? – хитро прищурившись, спросила таинственная дама маркиза.
– Бывал. – И маркиз в пылу чувств, не сдержался и, пожалуй, выдал себя этой таинственной даме. Правда, эта его оплошность, была замечена только таинственной дамой, и даже сам маркиз не заметил, как он, слишком не задумываясь об окончаниях слов, говоря так, тем самым себя выдаёт. Ну а таинственная дама, видимо, слишком сильно любит различного рода секреты и авантюры, раз она не спешит с ними расставаться и, оставляя всё, как есть, не раскрывает перед маркизом открывшееся ей, даже и без этих уточняющих его слов.
– Так может, расскажите? – задержав на руке маркиза веер, вглядываясь ему в глаза, спросила таинственная дама.
– И что, рассказал? – отодвинув в сторону посредника, посредственного рассказчика, заподозренного в однобокости изложения и пойманного на проглатывании слов герцога Шабера, спросил приглашённого к себе во дворец маркиза де Шубуршена король Луи.
