скачать книгу бесплатно
– А, впрочем, зачем мне подставлять свой зад, хоть и самому королю, когда подставляющий ему зад Тужур, и так меня отлично поит. – Похвалив себя за свою рассудительность, месье Тужур решил стать самым верным другом для Тужура, и если что, прерывать Тужура на лишнем полуслове, а также ограничить его от близости этих прихлебателей и окружающих его заговорщиков, которым только дай повод, то они быстро понесут это лишнее, с пьяни сказанное слово, туда, куда не нужно Тужуру совсем.
– И представляете, что он мне сказал? – Тужур многозначительно поднял палец к небу, чем вызвал частичное затмение в головах своих близких по чарке вина товарищей, устремивших свой взор вслед за его пальцем в потолок. Но, не дожидаясь когда у себя голова закружится от всех этих потолочных видений, находящийся на своём чеку месье Помуж, так и не найдя, в отличие от пары его товарищей, уже грохнувшихся под стол, на потолке для себя вразумлений, быстро возвращается с небес на землю и не даёт сказать Тужуру слова, провоцирующего на действия его ещё могущих слышать товарищей.
– И знать не хотим! – ударив по столу кулаком, от имени всех дерзновенно заявляет месье Помуж. Что, конечно, вызывает искреннее удивление у собутыльников Помужа, не помнивших того, когда это они наделяли этого Помужа полномочиями говорить за всех. Да и самому Тужуру, уже слепому от своих чрезмерных возлияний, и совершенно невидящему в этих хитроумных действиях Помужа его помощи в том, чтобы не дать Тужуру возможности сболтнуть лишнее слово, видится только завистливость Помужа, к заду которого ещё никогда не прикасался носок ботфорт его величества. Ну и конечно, такое единение мыслей и цели, вскоре выходит боком месье Помужу, который между тем, несмотря на то, что он после нравоучительных маканий его носом в пол, ничего видеть не мог, всё же добился своего, и Тужур в этот вечер, так и не смог рассказать, куда его послал король.
– А-ну. Мигом лети и узнай мне, что там случилось с герцогом! – поддав ногой под зад Тужуру, отправил его за ответами король (а это значит, быстрыми и обдуманными). Ну а что же Тужур? Ну а ему не в первый раз получать такие дельные королевские указания, которые и говорить не надо, что выполнялись им на один щелчок другому, чуть поменьше рангом слуге.
К тому же Тужур знал все ходы и выходы дворца, а также всю придворную кухню, со своей негласной иерархией среди слуг, где от титульности и влиятельности придворного вельможи, зависела влиятельность самого его слуги, который иногда был куда влиятельней, нежели какой-нибудь барон или тот же виконт без доходу и связей, так что, никто во дворце, кроме него (Тужура), не смог бы лучше справиться с поручением короля. А всё потому, что Тужур, находясь на вершине иерархической лестницы среди слуг, имел куда более широкие возможности и полномочия для исполнения поручений своего соверена – короля, и поэтому, он мог уже сам поддать кому-нибудь под зад, для того чтобы таким скорым образом, выполнить поручение короля.
Так вновь задетый за живое королём Тужур, в свою очередь, хотел тотчас проделать тоже самое с чьей-нибудь первой же попавшейся головой или задом, если бы он по выходу от короля, сразу же наткнулся на эти услужливые лица, но к своему ещё большему ожесточению, к этим отбившихся от его рук и до дерзости нерасторопных слуг, по выходу от короля, никто из них не оказался им встреченными. И оказавшемуся в вынужденном простое Тужуру, пришлось даже задуматься над таким своим одиноким положением, которое определённо оказалось сродни королевскому. Ну а когда слуга начинает задумываться и в особенности над своим, как оказывается, полным подчинения положением, которое его и без лишних задумчивых дел, по большому счёту, относительно своего хозяина не устраивало, то тут уж ничего хорошего не жди.
– Королевское постоянство, это, конечно, признак хорошего здоровья государства. – Потирая свой зад, Тужур принялся размышлять над своей любимой темой, им в кулуарах написанного, трактата «Государство и я». – Но когда ты слишком часто повторяешься и повторяешься (Тужур в пику королю, решил таким образом его подразнить), то это может так далеко зайти, что могут возникнуть ненужные инсинуации (Тужур, когда особенно злился на короля, то всегда употреблял незнакомые и очень мудрёные слова, о значении которых даже сам король не мог знать, а он и подавно) и вопросы. Как у меня сейчас (Тужур в деле спросить и вопросить, всегда опережал всех во дворце). А не заболел ли или того больше, не постиг ли случайно короля склероз, раз он в своих поступках, так часто повторяется. Ведь, так поглядишь, то он со временем всё больше забываясь, начнёт два дня кряду носить один и тот же камзол, и что спрашивается, обо всём этом думать и как реагировать первым модникам двора, которые всегда ориентируются на короля. Да уж. Такие вещи далеко могут завести. – Тужур, будучи большим модником, с прискорбием посмотрел на свой, давно уже не менянный костюм, и в знак несогласия с такой возможной политикой короля, даже кощунственно покачал своей головой.
И хорошо, что ещё вокруг никого не было, а иначе бы все эти дворцовые подсиделы тёплых мест, которым дай только повод поинтриговать, тут же бы составили донос (вышел с недовольной физиономией от короля, что уже есть заговор, и не успел дверь закрыть, как начал осуждающе, сами знаете кого, качать головой) и направили бы его к главному распорядителю мест вокруг короля – палачу.
– Но всё же, что всё это значит? Должна же быть всему причина? – Тужур принялся перебирать в уме всё то, что могло спровоцировать короля на такую забывчивость, которая слишком больно отражается на их, в общем-то, очень даже близких взаимоотношениях. – Тут однозначно замешаны королевские враги и они, зная мой неподкупный нрав, скорей всего решили наговорить насчёт меня подозрительных слов королю и тем самым, освободив от меня моё же место, поставить на него своего человека-наушника. – Тужур, аж побелел от злости за такую коварность этих подлых королевских врагов, которые к тому же большие скряги, раз даже не попытались проверить его на неподкупность, а сразу же принялись заговаривать голову королю.
– И точно, уже наговорили. – Сделал нелицеприятный для себя вывод Тужур, после сравнительной оценки королевских поддач себе под зад, где сегодняшний был, если и не особенно жесток, но явно содержал в себе дальний посыл. – И что, я теперь впал в королевскую не милость? – Тужур даже взмок от этого предположения и, упав духом, чтобы не свалиться с ног, облокотился на стенку, где попытался понять – чему такое немилостивое положение вещей, обязывает и наоборот не обязывает.
И первое что пришло на ум Тужуру, так это то, что король своим троном, можно сказать практически был обязан ему, Тужуру, чьи связи при дворе не только обеспечивали королю крепость его сидения на троне, но и часто срывали различные вражеские замыслы по свержению короля, который, что за неблагодарная скотина, не только не ценит всех его стараний, но и готов по первому вражескому шепоту, отправить его подальше от себя и может быть даже на кухню.
А там, на кухне, единолично и полновластно правит сверхамбициозный шеф-повар – мэтр Ла-Варенн. «Это моё единоличное королевство и главный здесь, только я!», – Тужур, вспомнив все эти дерзкие бахвальства мэтра Ла-Варенна, теперь пожалел, что заблаговременно не дал о них знать королю. А этот мэтр Ла-Варенн, как все знают, до чего же самолюбивая скотина и он, как только Тужур прибудет на кухню, увидев в Тужуре конкурента, сразу же примется за свои козни и тут же отправит его, не к молодым кухаркам – помогать сбивать масло, а заметив ухоженные руки Тужура, мстительно направит его чистить картошку.
«А ведь, пожалуй, мэтр Ла-Варенн, на всё готов ради достижения своих властных амбиций», – подумал Тужур, вспомнив, как один раз мэтр Ла-Варенн, только ставший шеф-поваром и мэтром, угощая первых из первых слуг, в порыве своих восторженных чувств, не сдержался и, прищурив свой левый глаз, раскрылся, сказав ему, как тогда казалось пустяк, но как сейчас при здравом размышлении и под давлением сложившихся обстоятельств понимается, очень глубокую мысль.
– Одна щепотка перцу. – Сказал мэтр Ла-Варенн, приблизив Тужура к своему огромному рту, отчего Тужур вначале даже подумал, что мэтр Ла-Варенн в очередной раз решил выбрать рациональный подход к пище и, перепутав его с поросём, решил прямиком закусить им. Ведь мэтр Ла-Варенн, весь вечер находясь не в свойственном ему состоянии восторженности, уже не раз проявлял себя с такой экстравагантной стороны, падая головой на стол, для того чтобы не тратить зря время, освобождая руки от их занятости – кружек с вином, таким образом сразу же закусывать. И даже когда мэтр Ла-Варенн смазал своим языком ухо Туружа, то и тогда Тужура ещё не покидала уверенность в точной нацеленности мэтра Ла-Варенна на его ухо, а не на его иносказательность, к которой он, видимо забывшись, и приступил, вкладывая в ухо Тужура свои глубокие мысли.
– Она, как ни одна ложка соли, творит такие чудеса и перевороты в судьбе человека. – Сказал мэтр Ла-Варенн. И Тужур успокоившись за своё ухо, тогда совершенно не придал никакого значения этим словам мэтра Ла-Варенна, а вот бывший шеф-повар мэтр Ришар, даже не будучи в курсе сказанного мэтром Ла-Варенна, глубоко нырнув головой в кастрюлю с супом, куда его окунули разъярённые, полные горечи придворные вельможи, очень даже придал. После чего, более всех возмущённый таким самоуправством мэтра Ришара, позволившего себе, не считаясь с мнением королевских особ, мерить по своему вкусу подаваемые Его величеству блюда, просто повар Ла-Варенн, обойдя вначале бездыханное тело мэтра Ришара, а затем испугавшегося ответственности и сглаза Ла-Варенна су-шефа Жан-Батиста, уже сам стал всеми уважаемым мэтром и шеф-поваром Его королевского величества.
А ведь мэтру Ла-Варенну было за что бороться, ведь одна только королевская кухня включала в себя 7 служб, с бесчисленным количеством слуг и финансовых возможностей. Так что, вполне объяснимо, что шеф-повар, если он не хотел чтобы его сварили в кастрюле, должен был держать не только нос по ветру, но глаз да глаз за своими подчинёнными, у которых не только свои виды на вкусовые качества блюд, но и свои взгляды на своё место на кухне. Ну а мэтр Ла-Варенн, имея подлую привычку судить мир и вместившихся в него людей, исходя из своих наклонностей и самого себя, готового на любую подлость, и смотрел на окружающих его поварят в призме своей амбициозной подлости.
«Так вот что всё это значило. – Тужур поразился до чего же хитроумен и изворотлив этот мэтр Ла-Варенн. – Сволочь!», – Посмотрев на свои белые ручки, Тужур не смог стерпеть всех этих диктаторских наклонностей мэтра Ла-Варенна, и вознаградил его выразительным словом. После чего решив, что пока он при власти, то непременно нужно будет помучить этого подлого мэтра, придумывая для короля – большого любителя поесть, новомодные блюда.
– И вот только вспомни этого мэтра, так сразу же захотелось есть. – Почувствовав урчание и даже небольшое возмущение в животе, Тужур пришёл ещё к одному для себя выводу – до чего же коварен этот мэтр Ла-Варенн и что с ним так просто на голодный желудок не совладаешь. И кто знает, чью сторону в их противостоянии займёт этот большой гастроном Луи-король? Тужур от этих своих уж больно пропащих мыслей, вновь потерял самообладание и, поддавшись своей нестойкости, присел на корточки. Где бы он и пропал, как сам того хотел в тот момент, если бы его вдруг не осенила много на что открывшая его глаза мысль, и Тужур, восполнившись уверенностью, которую привнесла эта мысль, со зловещим лицом резко приподнялся на ноги.
– А ведь король, сам любит, если что готовить. А они, эти подлые завистники, просто меня, все до единого боятся. – Сжав кулаки и, дерзко посмотрев в изображённое на картине величественное лицо Генриха III Тужур, вспомнил своего родственника мэтра Дюпона, по чьей рекомендации, как ошибочно, по мнению Тужура, думал сам Дюпон, и в свою очередь, безошибочно думал Тужур, он, Тужур и был приближен к королю.
А ведь при одном только упоминании мэтра Дюпона – придворного зубодёра, в одно мгновение сразу же бледнели лица и седели парики у всех без исключения придворных вельмож. И стоило им только услышать, что мэтр почтил своим присутствием дворец и даже вон там приближается по одному из залов дворца, как величественные лица вельмож и даже принцев крови, у которых при отдалённом звуке шагов метра Дюпона стыла кровь в жилах, замирали в своей бледности, а сами они теряли дар речи, оттого, что их зубы сводило от предчувственной боли.
Но если все эти величественные вельможи не могли себе позволить не стойкости и как-то ещё держались на ногах, то дамы, как натуры более чувствительные и в тоже время имеющие наравне с вельможами такое же количество зубов, которыми они пользуются несравнимо больше, нежели эти величественные особы, тут же терялись в себе, и даже себе позволяли неприличия, упав в обморок, где уже терялись в чужих, ниже по титулу руках придворных.
Ну а мэтр Дюпон, несмотря на весь свой зловещий вид, суровость своего взгляда и вызывающий у любого смертного ужас – инструмент у себя саквояже, в противоположность всему этому, имел добродушный вид и до степени весёлости нрав, который и побуждал мэтра Дюпона не проходить мимо придворного, утратившего весёлость и приобретшего бледность лица (а других он на своём жизненном пути, отчего-то, никогда не встречал) и своей какой-нибудь специфической шуткой (а в его устах любая шутка приобретала такой вид) приободрить это невменяемое лицо. И хотя у мэтра Дюпона из всех его попыток развеселить очередное бледное лицо, как правило, ничего не выходило, всё же он, как натура глубоко верующая, не собирался сдаваться, и вновь, и вновь, как говорили за его спиной (сказать что-либо нелицеприятное в лицо мэтру, таких смельчаков во всём королевстве не нашлось бы) придворные – брал в оборот и провоцировал.
– Герцог де Гиз, ваша светлость, отчего вы сегодня столь мрачны? – в поклоне обратился к герцогу де Гизу мэтр Дюпон, чьё появление во дворце не может не вызвать пересудов у лиц близких к деловым кругам, шептания среди односложных дам и конспирологический версий в кругу близкому к короне и власти.
– Мэтр Дюпон, всё же не зря, именно к герцогу де Гизу к самому первому подошёл. – В своих дальних пересудах, сразу же помрачнели близкие к герцогу заговорщицкие лица вельмож.
– Кто-то нашептал королю, что герцог де Гиз держит на короля зуб. И он, таким намёкливым способом, подослав мэтра Дюпона, решил дать понять герцогу, что у него есть действенные и очень болезненные средства против герцога. – Шепотом, практически не раскрывая своего рта, проговорил граф Рокфор. Чем ввёл в размышления стоящих рядом с ним величественные лица вельмож, которые были согласны сами рвать зубы, а вот чтобы рвали им, то на это они были не согласны и значит, пока их не заметили в этом заговорщицком кругу, то нужно от него отдалиться. Что, вот так прямо, несколько сложно сделать, будучи на прицеле злобного взгляда графа Рокфора, чья шпага, куда ближе находится, чем инструмент мэтра Дюпона.
– Но кто этот проклятый предатель – шептун? – решил возмутиться и чтобы его не зачислили в шептуны, что уже есть большое подозрение на участие в заговоре против заговорщиков, не тихо сказал герцог Монморанси. Ну а такие не завуалированные намёки герцога Монморанси, который, в общем, никогда так далеко не заглядывал на причастность к самой закрытой и ни к кому не лояльной партии шептунов, не могут не встревожить графа Рокфора, который в своём разговоре, хоть и прибегнул к шепоту, но это ещё ничего не значит.
И граф Рокфор, чьё лицо исказила гримаса бешенства, не выдерживает обращённые на него внимательные взгляды окружающих его лиц и в один свой ход наступив на ботфорты герцога Монморанси, который может только похвастаться древностью рода, а вот смелостью – никак, тут же придавливает его ногой и злобным взглядом. После чего граф Рокфор, всем известный не целомудренным и весьма жестоким (с примесью чеснока) к чужим носам запахом изо рта, обдаёт им герцога Монморанси, уже готового впасть хотя бы не в милость того же мэтра Дюпона с его жутким инструментом. Но граф Рокфор разве может вот так просто отпустить оступившегося. И он своим носом, со всей силы воткнувшись герцогу в щёку, начинает жёсткий разговор с герцогом.
Ну, а главное в этом графском жёстком разговоре с герцогом, то это даже не его слова, а сопровождающие его выговор движения графских усов, которые обладая стальной жёсткостью, начинают в такт движению рта графа, резать собою лицо герцога. И герцог Монморанси и рад бы оторвать себя от этой жуткой боли, да только зажатость его ноги в тисках ботфорт графа Рокфора, не дают ему возможности оторваться от этих нестерпимых пыток.
Пока же граф Рокфор таким образом выясняет позицию герцога Монморанси, герцог де Гиз, собравшись с силами (у него почему-то, как только к нему подошёл мэтр Дюпон, сразу же зубы разболелись), выдохнул несколько ответных слов:
– Я бы сказал, не столь, а обычно.
– Ну, вы как всегда насчёт себя скромны. – Отдав поклон, сказал мэтр Дюпон, чей однозначно двусмысленный ответ, заставил герцога де Гиза закипеть от злости на такую изворотливость мысли этого Дюпона, который умеет не только своим инструментом, но и словом, поддеть под самый корень. «Это он на что намекает? – взволновался больше чем положено герцог де Гиз, глядя на отошедшего мэтра Дюпона. – Да я его, его же инструментом, приведу к должной скромности. – Со злости, чуть не сорвал со своего камзола золотую пуговицу герцог».
Пока же герцог де Гиз в своим мыслях воплощал свои самые дикие и извращённые фантазии на счёт мэтра Дюпона, сам мэтр, двигаясь по залу дворца, сквозь расступающиеся перед ним людские скопления, время от времени останавливался, и своим взглядом или словом, в одно своё движение, цеплял терявшихся в себе придворных кавалеров или дам.
– Мадам де Селюжь, вы опять к моим рекомендациям не прислушиваетесь и налегаете на сладкое. – Это новое замечание мэтра Дюпона к окружённой блистательными кавалерами и другого рода офицерами, весьма привлекательной во всех смыслах мадам де Селюжь, в один момент заставляет в онемении застыть эту мадам, оставив ею положенную себе в рот конфету в одном выдавленном положении, за щекой. Ну а такое положение вещей – застывшей в одной позиции недоумения мадам де Селюжь, конфеты во рту и, обнаруживших в таком новом виде мадам де Селюжь особенную привлекательность, замерших в удивительном для себя внимании к ней кавалеров и офицеров, не может не вызвать, как весёлости настроения мэтра Дюпона, так и вопросов у наиболее сообразительных кавалеров, которые увидели в этих словах мэтра Дюпона нечто большее, нежели конфету.
И, конечно, мало кто и в особенности находящийся в этой среде поклонников мадам де Селюжь сам кавалер де Брийон, ожидал от себя такой глупости – идти наперекор мэтру Дюпону, но всё же это случилось и тому были свои веские объяснения. Ведь кавалер де Брийон уже находился на той стадии развития взаимоотношений с мадам де Селюжь, когда он мог назваться счастливчиком, с верным расчётом на её благосклонность (не зря же она разрешила не прилюдно (что ещё важнее, чем само именование) называть себя «мой сахарок», а он в ответ позволил ей называть себя «моя зефирка»). А такие вещи, так сказать, ко многому обязывают.
Правда при этом, кавалер де Брийон заметил за своим организмом странные тенденции – пока мэтр находился в дальней стороне от них и самим собой вводил в ступор герцогские лица, то у него было много чего сказать в ответ мэтру; и всё это к тому же было обильно смочено в упаковку слюней. Но как только мэтр Дюпон приблизился к ним, то в его горле в один момент вдруг всё пересохло и все подходящие для случая слова, куда-то потерялись. А это, скорей всего медицинский фактор. А раз так, то, пожалуй, с мэтром Дюпон, чьи познания в медицине несколько сильнее, чем у него, будет сложно спорить. Но всё же кавалер де Брийон, чувствуя на себе такой интригующий взгляд мадам де Селюжь, не имел права на сдержанность, и он поэтому, не сдержался и спросил.
– Мэтр Дюпон, не изволите ли вы объясниться. И сказать, на что это вы намекаете? – Обратившись к мэтру, заявил о себе кавалер де Брийон, решив не терпеть со стороны мэтров в свой адрес сладких слов.
– Кавалер де Брийон. Позвольте вас уверить в том, что я никогда не намекаю, а всегда приближаю действительность к значению слов, а не как многие делают, натягивая слова на свершившиеся факты. – Мудрёный ответ мэтра Дюпона мало внёс ясности в понимание кавалером де Брийоном всего ранее сказанного и он, воспылав нервностью, даже схватился за рукоятку шпаги, чтобы показать этому мэтру, что с ним шутить не стоит.
– Что это значит? – очень заинтересованно спросил мэтра кавалер де Брийон.
– А то, что я за свои слова всегда отвечаю и могу даже за них зуб дать. – А вот такое использование своего служебного положения в личных целях мэтром, конечно, есть удар поддых, и кавалеру де Брийону, в один зубной болевой момент осознавшему, что против бренного тела он до сих пор бессилен, пришлось, пока зубы целы, заткнуться и на время придержать свой язык за зубами. Но всё же брошенный кавалером де Брийоном взгляд на мадам де Селюжь, чей сладострастный вид так и взывал кавалера, если он, конечно, не боится потерять зубы, её облизнуть или же в другом, трусливом, с бережным отношением к своим зубам случае, только всего лишь облизнуться, заставил кавалера де Брийона потерять голову и дерзнуть пойти дальше в споре с мэтром Дюпоном.
– Я и смотрю, что королевский двор всё больше превращается в проходной двор. – Свысока сказал мэтру кавалер де Брийон, после того как бросил презрительный взгляд по сторонам большого зала Лувра, где наряду с высокородными вельможами, чуть отстранённо от них, находилась чернь с симптомами золотухи (все знали, что любой король обладал способностью излечивать «золотушных»), призванная на королевское наложение рук.
– Воистину язвы человеческие ничто, в сравнении с коростами духа, от которых никакое королевское наложение рук не спасёт. И только рука палача Гастона, может как-то выправить ситуацию. – Кавалер де Брийон даже вздрогнул от этих, больше хвастливых, нежели не пойми что за слов мэтра Дюпона, который, как все знали, был на одной дружественной ноге (это была такая с дальним прицелом на голову шутка) с главным распорядителем осуждённых на казнь голов – палачом Гастоном. А такие связи, уже никто в королевстве (и даже сам король), покрываясь холодным потом, не смел игнорировать.
Ну а после этих слов мэтра Дюпона, кавалер де Брийон, весь похолодев изнутри, уже и смотреть на мадам де Селюжь, не то чтобы не хотел, а ему просто его голова, в целях своей безопасности, затвердев в шее, не позволяла сделать. К тому же у кавалера также прибавились и другие ответные симптомы на эти слова мэтра, где самым главным, было бесконечное уважение к мэтру Дюпону, которое можно было прочитать по слёзным глазам кавалера.
Мэтр Дюпон же, заметив, что в очередной раз его слово благоприятно подействовало на строптивого слушателя, который стал смирным, как агнец, решив, что на этом хватит, двинулся дальше, чтобы вносить свой дух веселья и живости во все эти, даже не лица, а маски придворных. Тем более, уже послышались слова короля, возлагающего руки на очередного золотушного.
– Король коснулся тебя. Бог тебя исцелит. – Произнёс король, возложив руки на больного.
«Надо бы королю почаще зазывать во дворец наших скряг-богатеев, чтобы наложив свои руки на их богатства, излечить их от „золотушной“ болезни души», – усмехнувшись, подумал мэтр Дюпон, представив, как упирается ведомый к королю неверующий в такие чудеса процентщик.
– Я вылечу тебя, скряга. – Протягивает ему навстречу руки король.
– Нет, только не это! – крича на весь зал, падает себе в колени процентщик. Но куда ему тягаться с божественной силой короля, подкрепленной желанием величественных придворных герцогов и баронов, чьи состояния и даже камзолы, уже давно заложены у этого бессердечного (а вот они в отличие от него искренне его ненавидят) и не имеющего никакого уважения к титулам, а один лишь холодный расчёт – процентщика, помочь ему и заодно себе излечиться.
– Это! – снимая с руки процентщика перстень, вторит королю его верный до смерти палач Гастон.
– Ладно. Мэтра Дюпона надо попридержать на самый крайний случай. – Поразмыслил Тужур, решив, что слишком далеко зашёл в своих фантазиях и что ему сегодня же необходимо заглянуть на кухню и запастись там сахаром, для того чтобы слегка подсластить жизнь королю. – А сейчас, надо найти, если не самого герцога, то хотя бы тех, кто всегда во власти своей любопытной натуры и знаний обо всём том, что происходит во дворце. – Тужур подумал о проныре виночерпии Сен-Жуке. – Правда, он тот ещё трепло, чему способствует его близость к своей винной службе и ему доверять, себя не уважать.
«Хотя, заглянуть к нему, по крайней мере будет полезно, – решил Тужур, чувствуя, что его нервы сегодня, после всех своих же пересудов и домысливаний, требуют разрядки, которой всегда способствует хорошая чаша вина.
– Так вот почему Сен-Жук, после кувшина вина заручается у всех уважением, где он усиленно, иногда даже с помощью кулаков, требует уважить его или же признать за собой уважение к нему. – Рассудил Тужур, двигаясь через сеть потайных комнат дворца, ключи от которых находились у него, не от всех дверей были в запасе у короля и совсем чуть-чуть – у обер-камергера двора.
И кто ещё знает, кто из всех них знал больше тайных пружин, открывающих все эти потайные дворцовые двери. И если король мог похвастаться лишь только внешним блеском – широтой раскрытия перед ним дверей, то самого Тужура вполне устраивало осознание того, что он всегда мог забыть ключ в другом кармане камзола, и тогда королю пришлось бы довольствоваться проходом через чёрный вход. И пока король, и вся его блистательная свита, обходит своей стороной чёрный вход, он, Тужур, вдруг совершенно случайно, находит потерявшийся в его забывчивой памяти ключ и он в единственном своём лице проходит в зал через парадный вход. И это только одна малая толика его дворцового всемогущества, которое и не снилось всем этим королям, которые только и живут в иллюзии своей врождённой избранности.
– Стоп. А про какого герцога спрашивал король? – Тужур вдруг наткнулся на совсем не ко времени выплывшую из памяти догадку. А вот такого подвоха от короля, Тужур уж точно не ожидал услышать.
– А ведь теперь, и не пойдёшь, и не переспросишь? – Тужур ещё больше озлился на короля за эту его забывчивость и уверенность в его умственных способностях, где он, Тужур, с полуслова должен был понять, о каком герцоге велась речь. Но всё это ещё можно было простить королю, но то, что из-за его королевской недоговорённости, Тужуру теперь требовалось не беречь свои ноги и возвращаться назад, то вот такого хамства со стороны короля, Тужур, всегда бережно относящийся к любой частички себя, стерпеть не мог.
– Да, как хочешь, думай и, надув свои щёки дуйся, а я ни за что не поверну обратно и не пойду переспрашивать. Тем более, это непозволительно. – Пришёл к непоколебимому решению Тужур, после которого осталась одна малость – выбрать для себя нужного герцога. Что вновь разозлило Тужур, который больше всего ненавидел как раз герцогов за их заспинное носозадирательство перед королём, а значит и перед ним.
– Знаю я всех этих герцогов! – Щёлкнув пальцем по гуляющему вверх-вниз носу Помужа, в очередной раз разъярённо делился своим нетерпением Тужур в кругу своих близких к государственной власти слуг, не просто народа, а самих слуг народа, что бесконечно больше, чем быть просто слугой. Да и к тому же все и так знают, что только король есть единственный человек при дворе, который не является слугой.
– Нет ни одного герцога, который бы не мечтал стать королём. – Громогласно заявил бесстрашный когда выпьет Тужур, пронзительно глядя в маслянистые и явно заговорщицкие глаза слуги герцога де Гиза, и извечного с ним спорщика и супротивника по столу Ля-Пампона. Что на этот раз заставляет Ля-Пампона нервно потупить свой взор в кружку и быстрее обычного утопить своё красноречие в вине. Но товарищей Тужура по столу не провести на такие хитрые уловки и они все до единого поняли, что Ля-Пампон не только подозревает за своим герцогом нечто подобное, но и определённо знает больше, чем надобно для любящего любые излишки палача.
– Он первый заговорщик. – У всех за столом, кроме Ля-Пампона, прояснились мысли насчёт этого хитрющего Ля-Пампона, который всегда умел найти убедительный повод для того чтобы лишнюю чашу вина хлебнуть, с чем он и сейчас отлично справился, создав ситуацию отвода своих глаз от прямых обвинений.
– Но, что же мне делать? – насмеявшись вдоволь над Ла-Пампоном, которого он и сотоварищи, в восторженном угаре, как первого заговорщика (кто первый, перебрав, начинает заговариваться, тот и заговорщик; любимая игра в их круге), закинули в свинарник к своим собратьям (ну и что тут такого, что, вслед за ним в свинарник, последовало ещё несколько нестойких товарищей по кувшину вина), Тужур принялся размышлять о своих дальнейших действиях.
– А что я, собственно, переживаю за этих герцогов. – Тужур даже хмыкнул от этой своей новой порции размышлений. – Это им нужно переживать о том, что я о них доложу королю. Ну, а судя по тому, что все эти герцоги, даже не спешат меня отблагодарив, заверить в своей преданности королю, то пусть потом не обижаются на то, что я о них скажу – не приукрашенную чистую правду о их прижимистости, сутяжничестве, непомерном думаньи только о себе и своём преуспевании. – Тужур, воспылав праведным гневом и в желании поскорее обличить какого-нибудь герцога, выдвинулся в сторону главного зала, чтобы там свести свои мстительные счёты с первым же попавшимся ему на глаза герцогом.
И, наверное, первому попавшемуся на глаза Тужуру герцогу, не избежать своих репутационных потерь в глазах короля (ими на данный момент выступал Тужур), если бы не закон внутренних дворцовых покоев, где только королевские покои и то за редким исключением, могут оказаться в одиночестве или в единственном числе. А так все попытки встретить придворное или какое-другое лицо в одиночестве, практически всегда были обречены на неудачу. Так и Тужур встретил своего первого попавшегося ему на глаза герцога, не в одиночестве, а сразу же в компании такого же герцога. И этими двоими герцогами были де Гиз и Генрих Анжуйский, чьи воспламенённые ненавистью взгляды, явно говорили о том, что они как всегда что-то или кого-то не поделили. Правда, ответ на эту, в общем-то, не сложную загадку, нашёлся сразу и вид отдельно стоящей мадам де Ажур, сразу же наводил на свои подходящие моменту мысли.
– А вот это уже интересно. – Заметив всех и в том числе то, что он остался незамеченным, решил таким и оставаться Тужур – большой любитель подглядывать и подслушивать то, что во дворце творится и делается.
– Герцог, не смею вас больше задерживать. – Этим своим, с двойным дном заявлением, с явным намёком на подчинённость существующей государственной иерархии герцога де Гиза, Генрих Анжуйский вызвал у де Гиза нервную судорогу мышц лица, онемение речевого инструмента – языка и блуждание его закружившихся вокруг своей орбитальной оси глаз. А всё потому, что де Гиз оказался застанным врасплох этим, до чего же ловким Генрихом, который всегда умеет появляться очень тихо и в самый, не то чтобы неожиданный, а в очень неудобный, способный многозначительно трактоваться и тем самым с компрометировать, момент.
Правда, если уж быть не слишком предвзятым к Генриху, что в случае с де Гизом недостижимо, то один только вид Генриха уже затмевает перед де Гизом все другие лица, и если принять во внимание все те обстоятельства, которые, в общем-то, и послужили всей этой запутанной ситуации, в которой так неожиданно для себя оказался де Гиз, то, пожалуй, де Гиза можно понять. При этом Генрих, был всего лишь её невольным наблюдателем, и скорее неловкость де Гиза, вызванная у него в той же неожиданной манере, появлением перед ним мадам де Ажур и создала предпосылки для такого гневного перехода на титульные личности.
А ведь герцог де Гиз не только никого не звал, как это по своему ошибочному предположению думала мадам де Ажур, но и даже представить себе не мог, что эта его востребованная природным естеством уединённость, по выходу из состояния зависимости от неё и из того места где всё это происходит, вызовет такое встречное, нос к носу внимание у оказавшейся на его пути мадам де Ажур.
Ну а мадам де Ажур скорей всего и сама стала жертвой обстоятельств, сложившихся из её самомнения и своих ошибочных представлений о степени нетерпимости требований к ней де Гиза (при этом нельзя забывать и о Генрихе, чьи многозначные взгляды на мадам де Ажур внесли сумятицу в ход её мыслей). Так она, находясь на перепутье пути, как натура рассудительная, всегда предпочитающая рациональный подход к своим взаимоотношениям с вельможами, решила, что пока от Генриха ясных сигналов не поступило, то в данном случае будет разумно следовать велению своего сердца и по дальним пятам за герцогом де Гизом.
Ну а де Гиз своим, с хромотой ходом, не мог не вызвать у мадам де Ажур множества затрудняющих ход самой её и её мысли вопросов. Где главным из них был – а куда он её интересно ведёт? И чем дальше герцог де Гиз удалялся от главного зала дворца, делая свои, уже становиться весьма загадочно и страшно, что за переходы, тем больше мадам де Ажур начала терять уверенность в себе и своей проницательности насчёт герцога.
– Он что там такого удумал, шалун? – первая, содержащая в себе больше флирта, чем вопросительности мысль мадам де Ажур, со временем сменилась на более неприметливую. – Он что, загоняв, уморить меня хочет? – После чего следует ещё несколько изнурительных переходов и в голове мадам де Ажур уже поселяется раздражение. – И вправду говорят, что внешняя хромота есть порождение внутренней хромоты души. – Но герцог де Гиз, как будто и не слышит за своей спиной всех этих стуков – бушующего в негодовании сердца мадам де Ажур, которое сопровождает звучное хлопанье ею дверей, и следует дальше. Где даже, кажется, что он, дабы подразнить мадам де Ажур, забыв про свою хромоту (чему поспособствовала его кратковременная вынужденная остановка, на которой настаивал граф де Шале, отправленный к герцогу группой заговорщиков, для того чтобы убедиться в своей безопасности), ускорил свой шаг и пытался от неё оторваться.
– Ах ты, хромая кочерга! Значит, вначале решил голову вскружить даме, а теперь удрать задумал. Да ни за что! – заметив все эти скоростные устремления де Гиза, мадам де Ажур, воспылав ненавистью и в некотором роде безмерным безумством, на которые способны лишь отвергнутые дамы, решив, не смотря ни на что, добиться своего, тоже придала ускорение своему шагу. Что собственно и приводит мадам де Ажур к тому, к чему и должно было привести при её бестактной неосмотрительности – к столкновению с герцогом де Гизом прямо в самых дверях ведущих в отдельные мужские покои.
И если интуиция мадам де Ажур не подвела её насчёт того, в какие двери скрывался впереди идущий герцог, то вот насчёт того – следует ли ей, неразумно пренебрегая собой, незамедлительно и без задержки на раздумывание идти вслед за ним за эти все двери, то она определённо заблуждалась.
Ну а герцог де Гиз, можно сказать опять еле успел и теперь после этого своего – вовремя прибытия, так сказать, вновь воспарил духом и, находясь в полной забывчивости ко всему низменному и мирскому, даже не готовясь (при его-то состоянии и титулах ему всё по плечу), в таком состоянии и выдвинулся на выход из этих внутренних отдельных мужских покоев, где к обоюдной трепетной неожиданности и наткнулся нос к носу с мадам де Ажур. Ну а такая близкая и касательная их носов неожиданность, в тот же момент вызвала у них обоих непроизвольные сокращения лицевых мышц. В чём, в общем-то, нет ничего предосудительного, если бы не место их нахождения, налагающее на все их действия свой формирующий их должное понимание подтекст.
– Что это всё значит, мадам? – первым своим недовольством разразился герцог де Гиз, заметив все эти носовые морщинистые движения мадам де Ажур, которая не только осмелилась так неожиданно, без предупреждения приблизиться к нему своим длинным носом («Да после такого, меня глядишь, прозовут Его касательство», – даже взмок от своих предположений герцог де Гиз, как никто другой знавший дворец, со своими интригами и злопыхателями, которым только дай повод для выдумок), но ещё при этом демонстративно морща нос, тем самым выказывает претензии к нему. Так что озвученный герцогом вопрос, как продолжение его внутреннего вопроса: «А как это понимать? И что она хочет сказать, что я источаю не запахи благовония, а как у черни, смрадное зловоние?», – не мог не прозвучать в устах герцога, для которого любой намёк на его невыносимость (кроме его политической деятельности) был вызов ему.
Мадам де Ажур тем временем и сама находилась в полной растерянности, и если она и поморщила (спонтанно) свой нос, то ни в коем случае не осуждающе герцога, а лишь в результате реакции на болевое соприкосновение с подбородком де Гиза, который между прочим и сам поморщил свой нос при виде её (а она ведь дама и всякая морщливость в её сторону, не просто неприлична, но и видеть невыносимо).
Ну да ладно и, несмотря на всё это неприемлемое поведение де Гиза по отношению к ней, мадам де Ажур, учитывая морщинистый склад ума герцога и такую же его внешность, которая независимо от желаний своего носителя – герцога, частенько за него выкидывает подобного рода фортели, ещё как-то можно пропустить мимо глаз, но вот эта его вопросительность, где герцог, ясно, что решив переложить на её плечи всю ответственность, взял и таким вопросительным способом попытался выкрутиться из этого неловкого положения, в которое он сам себя и загнал, то это требует для и от неё хоть какого-то ответа.
Но пока мадам де Ажур пыталась сообразить, что ответить, герцог де Гиз, поднаторевший в политических диспутах и спорах, решил не давать времени своему оппоненту на обдумывание ответа и дабы отвести себя от неудобной для себя темы, быстро перевёл всё внимание на оппонента – мадам де Ажур.
– Сударыня! – грозно заявил герцог, пристукнув тростью по полу, чем герцог до дрожи напугал мадам де Ажур, решившей, что следующим действием герцога будет удар этой тростью по её спине. – Вы что, меня преследуете?
– Ваша светлость, я не смею. – Мертвенно побледнев, скорее следуя страху, нежели этикету, присев в поклоне, дрожащим голосом еле проговорила мадам де Ажур. И в этот-то самый кульминационный для мадам де Ажур момент, когда герцог де Гиз уже мог праздновать свою победу и с высоко поднятой головой уже было хотел перешагнуть через мадам де Ажур и пойти дальше, как раз и появился Генрих Анжуйский, чьи поиски виконта Трофима не увенчались успехом и он, натолкнувшись на этот бестактный разговор герцога и мадам де Ажур, конечно, не смог пройти мимо и не вступиться за честь угнетённой дамы.
– А я, смею! – как громом среди ясного неба прозвучал голос Генриха Анжуйского, мгновенно вызвавший спазмы в животе де Гиза, который сколько себя помнил, никогда не любил резкие развороты себя и неожиданно прозвучавшие грозные голоса в свою сторону. Правда, герцог де Гиз, по внутреннему своему убеждению, в глазах Генриха не имеет права выказывать даже самую лёгкую озабоченность и он, нахмурив брови, в свою очередь сурово говорит в ответ:
– Герцог. Что вы имеете в виду?
– Герцог, я бы на вашем месте не стал бы увиливать от ответа. Я всё видел. – Туманный ответ Генриха, определённо требовал от де Гиза осмысления им сказанного. Ведь от понимания того, что имел в виду (а де Гиз не имел полнейшего представления о том, о чём вёл речь Генрих) Генрих, зависело очень, очень многое.
«Эта сволочь Генрих, судя по его грозному виду, определённо что-то знает или как минимум догадывается. – Де Гиз, создав образ непробиваемой монолитности, как всегда начал свои размышления с потери собственной самоуверенности. – Но тогда почему, он сказал, что он видел? И что он, собственно, мог видеть? – герцог де Гиз, при этих своих судорожных размышлениях, спонтанно бросил свой взгляд на самую ближайшую свою памятливость событий – колготы, которые были подвержены некоторому сдвигу со своей изначальной позиции. – Ну нет. Это уж даже для него слишком. Да и невозможно. – Герцог де Гиз, хоть и с сомнением, но отверг эту кощунственную мысль – преследование Генрихом его в этих потаённых покоях.
– Граф де Шале! – Предсказуемо, но почему-то вдруг, озарила догадка герцога де Гиза, сразу же возненавидевшего своих соратников за их трусость и за такую проявленную графом неосторожность – один на один шептаний во дворце, где все знают, что стены умеют слышать и видеть, доказательством чему и выступил Генрих. – Он что, меня под плаху подвести хочет! – у де Гиза вновь по привычке зачесалась шея и ослабли ноги в предчувствии возможных на себя наветов и доносительств, от которых одними словами не отговоришься, а вот меч палача в самый раз.
– Да и даже если он ничего не видел и не знает, а только домысливает, то для того чтобы создать интригу и помучить меня, то он никогда не признается в этом. – Герцог де Гиз начинает понимать, что Генрих тот ещё зловредный, полный амбиций герцог, у которого, как оказывается много общего с ним, и он скорей всего ни перед чем не остановится, чтобы принизить его величие. Так что в данном случае есть только один действенный способ противостоять ему – использовать свою глубинную, до степени тупости и непонимания придирчивость ко всему сказанному Генрихом. И раз Генрих такой зрец, то значит, нужно использовать его глухоту, которой подвержены все такого рода не слепцы.
– А я много чего о вас слышал. – Начинает свою словесную, вдавливающую всякий здравый смысл до степени неразумности атаку, герцог де Гиз. – И этого одного хватит, для того чтобы подвергнуть всё вами сказанное, иному осмыслению и истолкованию. – А вот это заявление де Гиза, в некоторой степени, судя по пыланию глаз Генриха, достигло своей цели. Впрочем, Генрих ничего другого, за исключением находчивости де Гиза, не ожидал услышать от своего противника и поэтому ему не потребовалось много времени для того чтобы аргументировано ответить.
– Не мне вам говорить, что при дворе надо обладать огромным здравомыслием и проницательностью, которое есть редкое исключение из общих и, судя по вам и ваших правил, (герцог де Гиз даже вздрогнул), для того чтобы уметь из всего этого скопища словесных вывертов, домысливаний и пересудов, найти здравую и что главное, правдивую мысль. Так что ваше слышать, для меня ничего не значит. – Сказанное Генрихом, в очередной раз, чуть было не замутило мысли герцога де Гиза, уже было решившегося прямо сейчас использовать свою трость в качестве боевого оружия. И только болевое напоминание его ноги, теперь не такой уверенной в ловкости герцога, который в пылу горячности забудется и перво-наперво возьмётся за неё, удержало герцога в руках. И герцог, только усмехнувшись, заявил:
– Я же в свою очередь, хотел бы вам напомнить, о вашем, не меньше моего знании двора, где разумность и правдивость в речах, всегда была редким явлением при дворе. Да и разве такое несовершенство и по большей части эта скупость слова, может быть прилична при дворе, где только облачённые в интриги и художественные узоры слова, как раз обладают самой широкой гаммой своего применения и они, неся в себе столько много значимости, как раз наиболее и целесообразны в своём применении.
– После ваших слов, я даже и не знаю, как впоследствии воспринимать всё вами сказанное, и на каком умственном наречии с вами говорить, герцог. – Генрих своим словесным дерзновением потряс бороду де Гиза, которая закачалась вслед за его головой, не выдержавшей таких намёкливых оскорблений Генриха.
– Да как вы смеете! – неосознанно сорвался на крик герцог де Гиз, звучно приударив своей тростью по полу. И это, конечно, практически был вызов Генриху. Ведь в этих не сдержанных герцогских словах, не только явно прослеживалось его сомнение насчёт титульного величия Генриха, но что главное, выражалась неуверенность в том, что Генрих обладал храбростью, которая уже по праву его рождения в герцогских яслях, вручалась ему вместе с титулом. И такое оскорбление, само собой смывается только кровью.
Но поднаторевшего в дворцовых интригах Генриха, вот так просто, на какой-то и даже герцогский крик, не сбить с толку, и он определённо видит во всём этом хитрость де Гиза, решившего таких образом спровоцировать его на вызов (а по дуэльному кодексу, выбор оружия на дуэли предоставляется принявшему вызов). «Ну, ты и старая лиса», – ухмыльнулся Генрих про себя, решив не давать возможности на шанс де Гизу. И Генрих вместо того чтобы воспылать яростью и схватить свою… нет, лучше шляпу де Гиза, и натянуть её ему на глаза (если перчатками разбрасываться, то только дырявыми и старыми, а так новые перчатки Генриха, ещё не переступили пору притёртости к его руке, и значит, ещё не имеют права покидать его руку), решил использовать свой любимый в спорах приём – сарказм.
– Ну на этот раз, вы, возможно, из-за своей умственной близости к предмету соударения, не ошиблись. – А уж этот, ещё более дерзкий ответ Генриха, уже требует детализированного, только с вызовом ответа де Гиза, с которым он и не преминул выступить.
– Мне не предстало разбрасываться своей честью, также как и своим временем. И как вы понимаете, что ваши пренебрегающие моей честью слова, я не имею права оставить без ответа. И я требую от вас, либо сейчас же взять свои слова обратно, либо же к завтрашнему в полдню, самому ответить или же найти для себя ответчика. – Грозно заявил герцог де Гиз.
– Я не привык брать свои слова назад. – Заявил в ответ Генрих.
– Тогда я заставлю вас это сделать. – Сказал герцог де Гиз, ещё раз пристукнув тростью об пол. – Так что, ждите моего посыльного.
– Буду ждать. – Сказал Генрих.
– Вот и ждите. – Заявил герцог де Гиз, не терпящий, чтобы последнее слово оставалось за кем-то другим, а не за ним. Но Генрих, по всей видимости, в своих действиях придерживался того же правила и принципа, и он в свою очередь решил, пока не пропускать мимо герцога, а поставить очень жирную точку в разговоре, где у герцога не было бы другого выхода, как только онеметь от злости.
– Герцог, не смею вас и ваше, тьфу, что за дыхание, больше задерживать. – Хлёсткий ответ Генриха, мгновенно заставил герцога де Гиза побагроветь и задохнуться от возмущения на такую запредельную наглость Генриха (что и требовалось им доказать). И ведь до чего же хитроумен этот Генрих, раз учёл все последствия сказанного собою, где де Гиз, после его слов полностью растерялся и не знал как реагировать на эти его возмутительные слова.
Где первое, что должен был сделать герцог, так это выхватить шпагу и проткнуть этого наглеца Генриха, посмевшего указать ему герцогу его вассальность перед ним. Но для этого герцогу, прежде всего, необходимо было попробовать, либо выдохнуть или бы вдохнуть, что было затруднительно сделать, в виду всего сказанного Генрихом, который, так сказать, как бы позволил ему герцогу де Гизу, не задерживать своё дыхание. И если бы герцог де Геиз, принялся прямо сейчас вдыхать, как он всегда не задумываясь делал, то он тем самым подтвердил бы верность слов Генриха о его вассальности ему, а этого он никак стерпеть не мог. С другой же стороны, он и не дышать долго не мог, что вело к головокружению и ещё большей путанности мыслей. Чему конца и края не было, и кто бы знал, чем бы все эти мудрствования де Гиза закончились, если бы его рассудок окончательно не помутнел, и он не очнулся в руках мадам де Ажур, вовремя подставившей себя и свои руки герцогу де Гизу, падающему в обморок от этого своего задумчивого волнения.
– Что ж, теперь насчёт выбора герцогов большого разночтения не возникнет. – Двигаясь в обратном направлении – к королю, удовлетворённо размышлял Тужур, которому теперь не нужно было ломать голову, выбирая для себя того герцога, насчёт которого требовалось доложить королю.
– Да, для меня, все эти герцоги на одно титульное лицо. – Тужур, как правило, в своей запальчивости частенько переходил на личности, и в ответ на презрительный деспотизм взгляда какого-нибудь герцога, который, давая ему поручения (как он смел!), в упор его не видел, не давал спуску герцогу и выразительно смотрел ему в его подбородок. После чего, соответственно своему настроению и несколько обидчивому характеру, несмотря на все титулы и регалии герцога, начинал выводить нелицеприятные характеристики этому герцогскому лицу. Ну а такое мстительное времяпровождение, определённо нравилось Тужур, который можно сказать, за этим занятием всё забывал, и только грозный окрик короля, мог привести в сознание Тужура, успевшего за это своё задумчивое время, ни одну шпагу и палку об очередную герцогскую физиономию обломать.
Что и на этот раз не стало и исключением и, Тужур забыв обо всём, полный мысленного драматизма к титульным особом и сам не заметил того, как оказался перед лицом короля, который, между прочим, только из-за него и не давал команды для начала балета.
