скачать книгу бесплатно
– Ну что, как баран на новые ворота уставился на меня. – Нервно заявил король глядя на Тужура, чей невменяемый вид (король не смел даже подумать, что у слуг могут быть мысли, и поэтому его задумчивость вида, трактовалась так произвольно) сразу не понравился ему и вызвал глубокую взволнованность. – Говори уже, чего он удумал. – Ну а резкий переход Тужура из своей задумчивости в эту реальность, где на него обрушилось сразу столько вопросов от короля, конечно же, не может не разориентировать его, и сразу же заставить его, уже задаться своим вопросом – к чему или по поводу кого, король так вдруг распалился?
«Это, конечно, всё верно. И то, что король отдаёт должное моему уму, вполне разумно. Но всё-таки, это уж слишком во всём полагаться на мою проницательность». – Тужур в таком своём состоянии мог только так рассудить, после чего он даже позволил себе забыться и покачать головой, снисходительно глядя на этого, целиком от него зависящего короля. Ну а такое дерзновенное покачивание головой Тужура или вообще слуги, осмелившегося указать на наличие у себя шеи, а значит своего мнения (а это страшное преступление в глазах короля, в присутствии которого не может быть иного мнения, кроме его), может говорить только об одном – ему королю грозит огромная опасность и что теперь ему, пожалуй, прежде чем указывать на свою самостоятельность, нужно семь раз подумать или отмерить. И качать или не дай боже крутить головой, уже может быть отныне не его прерогатива.
Между тем Тужур вспомнив, что от него требовал король, уже было приготовился дать подробный отчёт насчёт того, что там с герцогом де Гизом стряслось, как вдруг понял, что он за всем этим разбором выбора герцога и забыл о том, зачем его посылали. Ну а эти и, в общем, все герцоги, определённо питая к Тужуру недружественные чувства, в очередной раз ввели его в заблуждение и, обрадовав, что ему не нужно теперь делать между ними выбор, тем самым заставили его обо всём забыть. Что в одно мгновение заставляет Тужура явственно побледнеть. Ну а такие цветовые изменения лица Тужура быстро примечаются королём, который и сам начинает, потирая свою шею, бледнеть от своих новых и старых домысливаний. После чего король не выдерживает всех своих на счёт себя и своей будущности тягостных мыслей, сделав резкий шаг в сторону Тужура, зловеще, то есть тихо, с баритональными нотками в голосе, спрашивает его:
– Говори всё как на духу. Герцог надумал мне изменить?
И хотя страшный голос короля должен был вызвать волнение и трепет в душе Тужура, всё же он, что за бесчувственная скотина, не только не посочувствовал королю, а скорее даже усмехнулся, и хорошо, что только про себя. Где он (про себя), всегда позволяя себе не просто лишнее, но и всё то, что захочет, и сейчас в эти минуты когда король пребывает в огромном насчёт себя сомнении, вместо того чтобы сразу поддержать его, принялся насмехаться над ним. «Да ты меня просто удивляешь. Ха-ха. И когда это герцог де Гиз о чём-нибудь другом, кроме этого думал. Да ведь об этом во всём дворце, всем до единого, включая глухого кравчего Селюка, известно». – Глядя на внимающего ему короля, который только и ждал, когда он Тужур даст ответ, рассуждал Тужур.
«Подразнить, что ли его? – непроизвольно нахмурив свои брови, Тужур заставил вздрогнуть короля от предчувствия неизбежности своей судьбы, которая в данный момент зависела от того, что скажет Тужур. – Ладно уж, разжалобил ты меня, и я, так и быть, пожалею твою королевскую особу. Эх, как вы короли жили бы без нас», – Тужур больше, конечно, переживая за судьбу государства, а не за личность короля, глубоко вздохнул и, решив не расшатывать государственные устои, дал свой глубокомысленный (что за вредный характер) ответ:
– Да с кем этот герцог, может вам изменить-то?
А вот этот, с долей вопросительности ответ Тужура, оказался для короля куда более действенным, нежели бы, если он сказал, что герцог ни о чём таком не помышляет и что он всегда, в своей специфической герцогской манере, верен короне, что было бы откровенным враньём.
«И вправду, а с кем этот (если король был в крайней степени раздражён, то он таким обезличенным словом, подчёркивал свою немилость к тому или иному вельможе) герцог, может мне изменить. Да и если навскидку припомнить весь его родственный и другой, какой круг, то там ни одного симпатичного лица не увидишь, а только одно вырождение рода и просматривается. Ну а природа, что и говорить, а никогда не ошибается». – Отодвинув в сторону эмоциональность, как он это делал всегда в государственных делах, за что его и прозвали справедливым, король Луи успокоил себя и вновь принял здоровый вид лица, который только из-за слоя белил, не смог проявиться и напугать Тужура.
Ну а состояние уравновешенности всегда придаёт величия любой, что уж говорить о королевской особе, и Луи уже спокойный за свою шею, чего не скажешь о шее герцога, дабы развеять последние сомнения насчёт продолжительности жизни герцога, спрашивает Тужура:
– Да-да, а я и забыл. – Усмехнулся король. Тужур же в ответ на эти слова короля, даже взволновался от верности своих прежних догадок, отчего его зад вновь начал чувствительно чесаться. – Ведь на эти их рожи без слёз не посмотришь. Одно прегрешение, вырождение и упадок физических и нравственных сил. Где сам герцог, как раз и есть олицетворение всего самого ничтожного и пагубного. – Король вытер набежавшую смешливую слезу (но об этом знал только он), глубоко вздохнул, видимо ему так было слезливо весело смотреть на эти титульные лица окружения герцога де Гиза.
– Да они все сплошь уже не молоды, вечно недовольны, угрюмы, да и судя по их старомодным камзолам, совершенно гнушаются следовать новым веяниям моды, что уже одно не приемлемо при дворе и в скором времени вызовет недовольство и бунт. И спрашивается, на что они собираются рассчитывать, чтобы удержать власть, какую привлекательную идею они могут предложить для своих будущих вассалов. – Король, перебирая лица окружения герцога де Гиза, попытался прочитать по их лицам, на какую умственную деятельность они способны и чего вообще от них можно ждать. И первое, что даже не пришло на ум королю, а ему захотелось сделать, так это почесать свою шею, которая всегда на интуитивном уровне, остро чувствовала, на что способны те или иные лица.
– Ну, раз только так. – Помрачнел король, получив от своей шеи эту недвусмысленную подсказку. – Но этого всё равно мало, для того чтобы суметь более менее продолжительное время удержаться на троне. – Сделал для себя воодушевляющий вывод король. После чего король, видимо, решив как-то им помочь, как требует этикет (со слугами он, конечно, мог себе всякое позволить, но такова уж выучка короля, что он иногда даже при слугах срывается на установленные его королевскими предками правила), так, за между прочим, спрашивает Тужура:
– Ну а что же всё-таки, герцог там поделывает?
На что Тужур хотел было опять дерзнуть, ответив: «А тебе ли не большая разница. Ведь ты всё равно тут же забудешь о нём», – но появление господина де Люиня, играющего в сегодняшней постановке балета главную роль – Ринальдо (а раз так, то этого Люиня стоит опасаться. И кто знает, какую при этом тайную роль он играет при короле. Ведь не зря королева, так демонстративно говорила о нём, что он демон, который овладел королём, сделав его глухим, слепым и немым), заставило Тужура, находящего в сложных отношениях с демонами и с другой нечистой силой, быть более осмотрительным в своих выражениях.
– Герцог, как всегда находится не в себе и всё больше нервничает (Тужур решил быть честным и не щадить чувств и репутацию герцога). А когда герцог находится в таком волнительном состоянии, то ему непременно хочется выплеснуть все свои излишки желчи на окружающих. Где на этот раз ему под руку попался и как мне кажется, совсем не случайно – Генрих Анжуйский. – Тужур этим своим заявлением вызвал большую заинтересованность у короля и присоединившегося к нему де Люиня, который и прибыл-то к королю лишь для того чтобы получить указания о начале балета, а тут такое дело.
– Ну, что замолчал. Давай, продолжай. – Заметив нерешительность, не любившего присутствия третьих лиц Тужура, король подтолкнул его к продолжению рассказа.
– Да, в общем, всё как всегда, сговорились они на завтра – каждый от себя выставить дуэлянтов. – Кратко сказал Тужур, посчитав, что эта тёмная личность де Люиня недостойна его художественного красноречия.
– Да что они себе позволяют. – Потемнел в глазах король. – Я же в своём последнем эдикте строго настрого указал на недопустимость проведения дуэлей.
– Ваше величество, позвольте мне предположить. – Сказал де Люинь королю, при этом недвусмысленно посмотрев на Тужура, который тут же отсылается королём от себя, чтобы постоять где-нибудь поблизости за углом и ждать, что о нём вспомнят и позовут. «И тогда спрашивается, зачем меня выгонять, если я стоя здесь за углом, и так буду всё отлично слышать?», – как всегда нет предела возмущению Тужура, чьё не понимание этих королевских, по его мнению, по большей части глупых поступков, достигло своих прежних – небывалых высот.
Что, совершенно не волновало оставшихся лиц, и как только Тужур покинул короля, Люинь заговорил:
– Ваше величество и без меня великолепно знают, что придворные для себя могут придумать любое оправдание каким бы то ни было своим действиям, и они может быть, специально идут в пику вашим эдиктам и указаниям. «Когда дело касается чести, то нам даже король (простите ваше величество) не указ», – непременно заявят они, только потребуй от них объяснений. А какую спрашивается отстаивает честь, всему Парижу известный дуэлянт Франсуа де Монморанси Бутвиль, который в своих поединках использует любые и довольно бесчестные приёмы. Так последнего своего соперника он просто обманул, предложив ему снять шпоры. И когда тот, нагнувшись, попытался выполнить эту его просьбу, то этот Бутвиль, без зазрения совести, которой у него, как и чести нет, взял и проткнул его.
– Неужели. – Воскликнул изумлённый король, который всякий раз слыша о нарушении добродетели, испытывал душевную боль; отчего он даже вспыхнул от ярости.
– Всё так. – Развёл руками Люинь. – Но вы-то, ваше величество, понимаете, что здесь дело не в одном этом Бутвиле. Ведь в последнее время слишком уж часты стали происходить все эти нарушения ваших эдиктов, которые вами, не из какой-то там прихоти, а для укрепления государственности, где её основа королевская власть, изданы.
– Но что же делать? – удручённо спросил король.
– Начать действовать. – Приблизившись насколько можно и даже за пределы этикета, близко к королю, тихо проговорил Люинь. На что король ничего не произнёс, а лишь понятливо для Люиня кивнул головой. Что стало огромной неожиданностью для Тужура, чьи уши прямо-таки горели любопытством. При этом Люинь мог бы и не хитрить и увиливать, опускаясь до шепота, звуки которого легко читались Тужуром, когда такая неуловимая для Тужура хитрость короля, достигла своей единственной цели – только ушей Люиня, и в свою очередь, определённо не способствовала их с Тужуром доверительным отношениям. И Тужуру не по собственной, а по королевской воле, пришлось вновь затаить на него и этого Люиня обиду (на короля даже больше).
– Нет уж, пусть король даже не надеется на то, что он своим ударом ноги, сможет размягчив какой другой придворный зад, тем самым добиться от него большего понимания, чем я. – С яростью и с долей ностальгии вспомнил Тужур свою особую отмеченность королём. А ведь король и это без ложной скромности можно сказать, никого другого из своих слуг (а в их состав входят практически все, в том числе и принцы крови), кроме Тужура, так не отмечал как его.
Сам же король после слов Люиня прибывал в глубоком раздумье, чему способствовала его врождённая нерешительность, которая в свою очередь зиждилась на его одиноком положении, где он никому не мог довериться, кроме разве, что только на Люиня – всего-то мелкого дворянина, который был когда-то смотрителем его птичника, а теперь занимал приближенное положение при нём. Но что может один Люинь, когда в противоположность ему стоят, хоть и находящиеся во взаимных распрях, но куда более многочисленные противные партии претендентов на власть – с одной стороны во главе с королевой матерью и этим её фаворитом Кончини и с другой стороны, только и ждущие любой слабости короля, имеющие своё извращённое мыслями и развратом право на трон, принцы крови и кровавые герцоги. А ведь этому Люиню в большей, чем королю степени, есть на кого опереться – у него есть семья, которая всегда будет горой стоять за него, тогда как у любого короля, как раз семья и есть главное королевское проклятие. И его семья, спит и видит, когда она, наконец-то, за счёт его обездолить себя. И королю на свою семью, уж точно лучше не стоит рассчитывать.
– В государственных делах я не имею право давать волю эмоциям. – В пику сказанному, слишком эмоционально сказал король. – И кто знает, возможно, это испытание регентством, мне ниспослано провидением. – Уже нервно сказал король, который, судя по его искажённому гримасами выразительности лицу, с трудом переживал это ниспосланное ему испытание.
«Или матушкой. – Со своей стороны выразительно подумал и не сдержанно покачал головой Люинь (это одна из привилегий фаворитов короля, пока не опасающихся того, что это их движение головой, будет воспринято не как сигнал к действию – позвать палача). – Королю нужно подать какой-то сигнал, который был бы им воспринят, как знак свыше. И тогда он переступит через свою неуверенность, которую с самого рождения и поощряет королева. – Сделал вывод Люинь».
– Мне нужно ещё время, чтобы как следует подумать. – Подвёл итог разговору король Луи, решив положиться на волю проведения, которое обязательно даст ему подсказку.
– Я хотел заметить, что маршал д’Анкра (Люинь, определённо догадываясь, что король как всегда колеблется и для того чтобы король, наконец-то, принял хоть какое-то решение, его нужно подтолкнуть, то для этого необходимо разжечь в нём Его королевское величество. И он поэтому, специально назвал Кончини этим невыносимым для ушей короля титулом), несмотря на всю свою самоуверенность и глупость, между тем не остановится на достигнутом и со временем попытается настолько сильно укрепить свою власть при дворе, что … – Но Люинь не смог закончить своё предложение, так как Луи в нервном порыве, до болевых ощущений схватил его за плечо, что и заставило Люиня замолчать. Правда это была всего лишь минутная слабость, которую себе позволял король, находясь в обществе Люиня. И как только к королю вернулось самообладание, он отпустил Люиня и своим молчаливым вниманием, дал тому понять, что тот может продолжать.
Люинь же решив, что продолжать разговор в прежнем словесном тоне не имеет большого смысла, указующе посмотрел в сторону занавеса, за которым скрывался зрительский зал и сказал:
– Ваше величество, можно говорить очень много, но всего лишь одного взгляда туда, на ваших придворных, несмотря на всю их изобретательность в лицедействе и лицемерии, хватит для того чтобы всё понять и прийти к нужному для вашего величества и государства решению. – Сказал Люинь и король бросив вслед за ним свой взгляд в ту сторону, где находилась жаждущая много чего (и так до бесконечности) от его королевского высочества публика, решил ещё раз внимательно взглянуть на все эти придворные или всё же больше притворные лица слуг своего величества.
После чего король вместе с Люинем приблизился к импровизированному занавесу и, отодвинув его от стены, вновь заглянул в зал. Где сразу же и наткнулся на такое ненавистное, полное самодовольства лицо Кончини, с рядом сидящей с ним его супругой Леонорой Галиган, которая с вызовом для его королевского мнения, придерживающегося простоты в одеянии, была вся одета в кружева и драгоценности, что подчёркивало её высокий статус при дворе. Что заставляет короля в тот же момент одёрнуться и с гневом в глазах посмотреть на Люиня.
– Сил моих больше нет смотреть на него. – Чуть ли не с яростью сказал Луи.
– Ваше величество, мне как самому вашему верному слуге, больше ничего не надо говорить. Я всё понял и без слов. – Сказав, многозначительно посмотрел на короля Люинь. На что следует еле заметный кивок короля и Люинь в свою очередь, позволяет себе такую же кивающую ответность.
– И совсем скоро, эти великолепные подвески, будут преподнесены вам. – Говорит Люинь, указывая королю на этот яркий блеск подвешенных на ленте подвесок, которые, как символ их влияния при дворе, украшали Леонору. – Король же, никогда не придававшего большого значения драгоценностям, в ответ на слова Люиня, внимательно посмотрел на этот объект драгоценного украшения и запомнил.
Глава 4
Акт III. Второстепенные лица, так верующие в то, что и последние, при сопутствующих успеху обстоятельствах, станут первыми
– А наш ипохондрик, не так-то прост, как кажется. – Наклонившись к свой супруге, Леоноре Галиган, прошептал ей на ухо слегка довольный своим местом рядом с королевой и, конечно же, чрезмерно самим собой – бывший уже и сам не помнит когда это было, нотариусом (а это значит неправда), а сейчас ставший маршалом д’Анкра, Кончини. Ну а чтобы это твёрдо запомнить, Кончини через раз поглядывал на себя в различные отражения зеркальных поверхностей окружающего его великолепия (больше всего он любил смотреть на лебезения перед собой герцогских особ, что являлось самым лучшим доказательством его высокопоставленности). – Это же надо так хитроумно, практически из ничего (и теперь смотри это его представление и думай, какой символизм у него заложен в нём) из-за какой-то задержки начала балета, устроить такой спектакль.
– А я тебе, что говорила. Он ещё себя покажет и не с той стороны, на которую мы рассчитывали. – Злобно отшепталась в ответ Леонора.
– Да ты так не переживай. – Поморщился в ответ Кончини, не терпящий в чужих устах любого намёка на своё первознание и большую значимость, чем она есть у него. Что вынуждает Кончини, в независимости от возможной правоты и когда-то, может быть во сне (так думал Кончини) сказанного Леонорой, чьи связи и позволили ему подняться или даже взлететь, вначале в глазах королевы, а затем и при дворе, не соглашаться и противоречить ей, и даже здравому смыслу.
– Я думаю, что это всего лишь очередной приступ ипохондрии, ни на что уже не способного короля. – Самодовольно заявил Кончини, за чьими плечами теперь, как и у короля – единственного при дворе, имелась вооружённая охрана.
– А я бы всё же на твоём месте была более осмотрительной. – Как и ожидалось Кончини, Леонора не стала безмолвно воздавать должное его величию, пока что маршала, а из-за своего женского несовершенства, решила омрачить ему настроение, присовокупив и свои заслуги в деле становления его, как маршала. Правда на этот раз Леонора, можно сказать, перешла все грани, не только приличия, но и разумного, раз она так прямо предъявляет свои претензии на его, только его место.
«Да как это всё понимать?! – переполнился возмущением про себя, Кончини бросив испепеляющий взгляд на не такую уж верную Леонору, как, впрочем, он никогда, и не думал, и не знал. – Она что, хочет занять моё маршальское место. Ну и дура же она. Право, не понимаю, на что она рассчитывает. Ведь женщин маршалов не бывает. Да и королева мать не позволит. – С надеждой и с некоторым сомнением, Кончини посмотрел на королеву мать, приходящуюся молочной сестрой Леоноре, которая, в общем-то, и пленила его этой своей близостью к королевскому двору. – Хотя от всех этих женщин всякого можно ожидать». – Кончини от всех этих своих прискорбных мыслей, где ему для своего ведущего положения при дворе приходиться полагаться на эту ветреную женскую неосновательность, даже несколько приуныл.
Между тем Леонора, как она всегда делала, не обращая внимания на все эти вольнодумствования Кончини, будучи сама себе на уме, принялась здраво про себя рассуждать:
– А я просто убеждена, что он специально затягивает начало представления, чтобы как можно сильнее накалить внутреннюю дворцовую обстановку и ещё больше всех между собой перессорить. Ведь здесь даже не нужно быть королём, чтобы не понимать, что оставлять на долгое время в одном ограниченном только собою пространстве, столько властных, с правом видения себя выше других вельмож, переворотом в умах подобно. Ну а такие умственные затмения, от всей этой, в независимости от погоды, всё равно душной обстановки дворца, которую усугубляют ненавистные физиономии всех этих, до чего же напыщенных придворных, могут привести ко всякому, в том числе и смертоубийственному нетерпению. При этом даже те вельможи, кто в виду своей, по возрасту близости к смерти или склонности к сытому столу и меланхолии, ранее не испытывал особых чувств к чужеродным лицам, и то, после такого долгого совместного нахождения бок о бок, незнамо с кем, начинают постепенно ненавидеть своих соседей по залу. Да. Он, несомненно, пытается стравить всех своих врагов между собой. – Леонора не питая особой приязни к собравшейся придворной публике, сжав свои губы посмотрела на это море голов, уже начавшееся раскачиваясь, понемногу волноваться.
– Да и мой муженёк, слишком уж прямолинеен и неповоротлив. – Посмотрев на пышущего самодовольством Кончини, нахмурилась Леонора, для которой в этой слепой, а другой она не бывает, самоуверенности Кончини, были как плюсы, так и свои большие минусы. И если пока плюсы такой слепоты Кончини преобладали над минусами, то это положение вещей её вполне устраивало, но сейчас её интуиция подсказывала ей, что та пора до времени, когда всему этому благополучию приходит конец, так сказать начинает подавать, пока хоть и неявные, но уже свои признаки наступления. А это требует от неё большой осмотрительности.
И Леонора со злости на эту неповоротливость Кончини, взяла, и со всей силы ущипнула его за ногу, чем вывела того из своего невозмутимого состояния. Отчего он тут же дёрнувшись от этой резкой и главное неожиданной боли, недоумённо посмотрев на Леонору, и в негодовании даже задрожал в усиках и бородке. Но Кончини не на того напал и Леонора, не давая возможности Кончини выдавить из себя ни одного слова проклятия, на которые Кончини был большой мастер (нотариальное прошлое частенько берёт слово), быстро затыкает ему рот уже своим возмущением.
– Ты меня своим дрожанием «эспаньолки» не заворожишь. И ты, прежде чем пускать вход усы и бородку, лучше бы задался вопросом. Как твою модную бородку называют при дворе? – Леонора своим неожиданным вопросом не дала шансов Кончини на ответный щипок или на какую-нибудь затаённую мстительность с куртизанками на стороне, и он, оказавшись в умственном недоразумении, схватился за первое, что прозвучало в словах Леоноры и попалось ему под руку – свою бородку. Правда, сколько бы не тянул Кончини себя за свою бородку, у него получалось лишь тянуть время и больше ничего. И Кончини смущённый такой своей не находчивостью, отпустил свою бородку, посмотрел на свою руку, где осталось пару волосин от бороды, как следствие его упёртости и, решив, что надо срочно обратиться за консультацией к цирюльнику, посмотрел на Леонору.
Леонора же ожидая от Кончини его взгляда надежд (это ничего, что она как всегда обманулась насчёт его глубокомысленности) на неё, удовлетворённо хмыкнула и, придвинувшись к нему, заговорила:
– Каделетка. Я думаю, тебе это слово известно. А ведь оно вошло в придворный обиход, если ты не знаешь, в честь главного сокольничего де Люиня. А уж когда двор, живущий законами моды, начинает таким образом кому-то подражать, то тут уж не до сантиментов и непременно жди беды.
«Да, этот Люинь знает толк в моде», – невольно вновь почесав свою бородку, вынужден (такой у него честный насчёт моды характер) был признать заслуги Люиня Кончини, правда только про себя. А вот все эти замечания Леоноры, которая завидуя его Кончини великолепию, будучи бессильной перед своей природой (ей не отрасти таких усов), в очередной раз мстительно хочет продемонстрировать своё, непонятно что за первенство перед ним, уже начинают выводить из себя Кончини, который пришёл сюда не её трёп слушать, а наслаждаться представлением, где одну из главных ролей играет он, маршал д’Анкра. Так что Кончини, ожидаемо от себя, хмыкает в ответ и пренебрежительно, официальным тоном заявляет:
– Не смешите меня, сударыня. Кто или что, этот Люинь? Всего лишь главный «птичий» ловчий. И кто за ним стоит? Одни лишь куропатки и канарейки. Хе-хе. – Засмеялся Кончини, уверенный во всесилии своей придворной партии – клиентелы во главе с королевой матерью. После чего он, переведя свой взгляд с Леоноры на верные, правда только с виду лица клиентелы Марии Медичи – герцога Рандомского, Лонгвиля и Рогана, и убедившись в их присутствии, уже перевёл свой взгляд на стоящий в первом зрительном ряду пустой стул. Что заставило его остановиться, как в смехе, так и во внимании на самом стуле, к которому во всеоружии – с наглой физиономией и в блеске драгоценностей на камзоле, медленно подходил принц Конде, который сидя до этого чуть в стороне от этого более близкого к центру стула, посчитав, что ему негоже пренебрегать открывшимися перспективами, в один момент поднялся и выдвинулся к стулу реализовывать свои права на это место.
– А вот это интересно. – Сказал Кончино глядя на принца Конде, в котором он увидел уже свои перспективы и возможности, где он доказав свою приверженность королеве, тем самым сможет укрепить своё влияние при дворе. «Влияние, эта такая эфемерная штука, что его всегда не хватает. Особенно при дворе. – Частенько заявлял в частично верном – семейном кругу Кончини, с чем, к своему удивлению, вынуждена была согласиться Леонора, иногда при виде статных гвардейцев, совершенно не чувствующая на себе влияния своего супруга».
«Пожалуй, я с ним опять соглашусь», – посмотрев на принца Конде, Леонора начала пугаться за Кончини и за себя, где она вдруг каким-то невообразимым и незаметным для себя способом, начала подпадать под умственное влияние своего супруга, где она со временем, сама того не заметив, возможно станет неотделимой частью его и его судьбы, которую ей придётся с ним разделить. А делиться Леонора, не то чтобы не хотела, а была не приучена к этому. И теперь уже она, с неприязнью посмотрела на своего супруга, который, даже сразу и не уразумеешь, откуда набирается столько хитроумного здравомыслия. «Это в нём деловая хватка говорит», – вспомнив нотариальное прошлое Кончини и, найдя в нём для себя удовлетворительные объяснения, Леонора вновь успокоилась и внимательно посмотрела на этого смутьяна, вечно недовольного своим положением, даже главы королевского совета – принца Конде.
– Посмотрим, как король с нашей подачи среагирует на все эти словесные выпады и открытое недовольство неблагодарного принца (ведь принц только с воцарением Людовика-справедливого, сумел вернуться обратно во Францию) политикой короля. – Сказал себе в нос Кончини, затем заметил, что опять привычно поглаживает свою бородку, после чего мгновенно бросил недовольный взгляд на Леонору и, не заметив её приметливого взгляда, нехотя убрав руки, подвёл итог. – Ну и, исходя из этого, будем делать дальнейшие выводы. – После чего посмотрел на сидящую за спиной королевы матери новую креатуру их партии – епископа Люсонского, Ришелье. – Первый шаг нами сделан – принц уверён королевой в том, что он получит то, что требует. Теперь осталось за малым – довести дело до логического конца. – Потирая руки, усмехнулся Кончини.
Ну а Кончини и Леонора были не одиноки в своём воззрении на принца Конде, который так дерзновенно и вызывающе, и не только осуждения и кривотолки, на глазах у всех занял этот освободившийся стул (а вдруг на нём по ходу пьесы, хотел присесть уставший король; вот почему этот стул специально никому не был предложен). Так находящийся в вечных поисках хорошей для себя участи и так уж и быть, для начала должности или места, герцог де Шеврез, сразу же заметил, вначале освободившийся стул, а затем его занятие принцем Конде.
– Помяни моё слово. Ему только дай повод, так он любого подсидит. – Сказал про себя герцог де Шеврез, глядя на принца де Конде, чья бесцеремонность определённо вызывала восхищение у многих, в том числе и у герцога де Шевреза, который и сам был не прочь занять какоё-нибудь более тёплое место при дворе. Где немилость высокородных особ всегда повышает шансы на твою милость и большую близость на занятие этих тёплых мест. Так что, для того чтобы тебе в будущем было тепло и комфортно, при таком-то огромном спросе на все эти тёплые места, то тебе определённо нужно проявлять хитроумную изобретательность в интригах и большую внимательность к задам занимающих, однозначно временно, свои места. С чем герцог де Шеврез и пытался справляться, проявляя свою внимательность к высокопоставленным вельможам и здравомыслие, прячась за спины других высоких вельмож.
А ведь то, что каждый из придворных, даже несмотря, хотя, наверное, как раз смотря на то, что он был герцог, движимый внутренними требовательными причинами своего я, желающего не только безопасности, но и большего комфорта, примыкал к той или иной клиентеле, всё это принималось, как неизбежная данность, которая даже укрепляла это придворное сословие. Что и герцогом де Шеврезом, с небольшими поправками на свою характерность, вполне принималось, правда, пока что только к сведению. А что мог сам с собою поделать герцог де Шеврез, когда он как натура несколько насчёт себя привередливая, что уже есть истинное мучение для носителя такого характера, ещё находился в поисках своих предпочтений.
И хотя герцог де Шеврез внешне и даже частично внутренне, в своих близких только к себе добродетелях, мало чем отличался от какого другого титульного придворного лица и, пожалуй, он имел полное право рассчитывать на нахождение в самой многочисленной придворной партии – зевак и словоблудов, всё же герцог де Шеврез по своим личным и можно сказать язвительным мотивам, не испытывал удовлетворения этим предложенным судьбой выбором. И он предпочёл бы, если это, конечно, не будет связано с опасностями для него, примкнуть к самой обособленной партии самого себя. И, наверное, узнай об этом кто другой, то это вызвало бы переполох в головах придворных, которые бы не преминули сурово и осуждающе посмотреть на герцога и, покачав париками на головах, про себя заявить: «Право, герцог, нельзя же так выделяться. Чего-чего, а этого мы от вас не ожидали».
Ну а герцог де Шеврез, понимая, что для того чтобы не открылась эта страшная для его продвижения правда, нужно всегда быть начеку, дабы не допустить насчёт себя возможных кривотолков или не дай бог в подозрении на мысль, ещё сладостней улыбался и принимался раскланиваться со всеми и, впав в другую ошибку, даже с теми кого не знал (а среди них могли быть заговорщики).
Что же касается принца Конде, то он после того, как сумел ускользнуть от касательств своей супруги королём Генрихом XIV, стал несколько строптив и до дерзости предвзят ко всем королевским особам. Чему, по большому счёту изначально способствовала любовь и эстетические предпочтения принца, где его молодая и просто загляденье (как оказалось, не только для него) супруга, как раз и стала для него источником стольких возможностей проявить своё мужество и рыцарство. И он, в конце концов, настолько огрубел и возомнил себя своим бесстрашием, что теперь по возвращению во Францию, в упор, либо не видел, либо не хотел замечать опасностей.
– После того, что я пережил на чужбине, мне ни чёрт, ни сам дьявол или его паскуда брат, не страшен! – к ужасу и онемению лиц избранных принцем, а не Кончини членов королевского совета (их, стараниями Кончини, было куда больше, и совет частенько собирался во главе с принцем в своём малом доверенном кругу), дерзновенно заявлял глава совета – принц Конде, к своим словам звучно присовокупив мощный удар кулака по столу.
– Мы уже давно должны были потребовать от короля должного уважения, а также того, чтобы он впредь учитывал наши требования и ввёл всех нас грандов в королевский совет. – Неожиданно для всех выхватив из чернильницы гусиное перо, принц Конде грозно посмотрел на вдруг засомневавшиеся лица членов совета, которые будучи уже членами совета (бывшие министры – Силлери, Жаннета и Вильруа, совсем недавно были смещены и согнаны из совета и со своих насиженных мест), не могли не удивиться этим словам принца, но вот оспорить их они почему-то (скорей всего, из опаски быть прописанными или запачканными этим пером в руках принца) не решались.
«Принц скорей всего, таким завуалированным способом намекает на что-то большее», – просветлели лица грандов, озарившиеся догадкой и связанной с нею возможностью приблизиться к белому цвету, который олицетворял королевскую власть. Что, исходя своих желаний и мыслей, было замечено и понято принцем Конде, который тут же разошёлся в своей уверенности и словах.
– Также мы должны потребовать отставки этого, не понятно за какие, такие заслуги, ставшего маршалом д’Анкра, Кончини. – Ну а это требование, хоть и поддерживалось всеми, и даже ставленниками Кончини, но всё же оно вызвало лёгкую усмешку в головах грандов и других важных (это тоже своего рода титул) вельмож, удивлённых такой слепотой принца, задающего такие глупые вопросы, ответы на которые лежат прямо на поверхности.
«Неужели, принц недалёк? Да и разве такая практика для него в диковинку? – а вот этот возникший вопрос в головах грандов, чьи поджилки всегда трясутся даже при отдалённом упоминании слова фаворит, заставил их поколебать своё решение – идти за принцем до конца. – Наверное, принц, из-за долгого отсутствия в своих за границах, совсем отстал от жизни двора». – Сделали вывод гранды, вновь потемнев в своих взглядах на принца. Но заведённый собой, а против такого завода сложно что-либо противопоставить, принц ничего такого не заметил, и всё продолжал угрожающе размахивать пером и грозить невидимому противнику.
– В конце концов, пора уже отменить все эти полетты. – А вот это заявление принца вновь склонило чашу симпатий, правда только грандов, в свою сторону. Но вот только последовавшая вслед за этим его предложением угроза прямых действий, вновь склонила, эту их, уже полную всеми этими малосодержательными словами принца чашу, совсем в другую сторону. – А иначе мы чихать хотели на все эти подношения королевы и немедленно потребуем созыва генеральных штатов. И тогда они увидят, кому чёрт не брат, а кому и брат. – Вначале заявленного принцем предложения, члены королевского совета, все по большей части гранды, которые конечно чихать умели и даже преуспели в этом деле, всё же будучи ещё не готовыми к таким упущениям насчёт себя, вновь поникли в головах.
Ну а когда принц в своих словах так понятливо намекнул на того, на кого намекать всегда опасно, то члены совета, определённо поставленные принцем в двусмысленное положение, где они даже боялись помыслить, а это значит, раскрыться в своём понимании того, на кого принц не только намекал так открыто, но и даже давал сравнительные, и что главное, родственные характеристики, то они и вовсе начали противодействовать ему в своих отстранённых от действительности взглядах.
– И на что или на кого это он намекает? – осунувшись в лице, посмотрел исподлобья на принца герцог Монморанси, и тут же, в защитных для себя целях задремал, принявшись демонстративно клевать носом. Что вызывает противоречивые чувства у других членов совета, которые с одной стороны восхищены такой ловкостью герцога Монморанси, умевшего так хитроумно уйти от ответственности за сказанное принцем, но с другой стороны получается, что эта ответственность перекладывается на их бедные плечи, а уж этого, никто терпеть не намерен, и каждый из членов совета, в глубине душе готов дать подзатыльник герцогу для того чтобы разбудить его.
Ну а так как все составляющие совет вельможи, как правило, шевалье только во внутренних пространствах самого себя, а вне себя они не столь мужественны (а лишь в тех случаях, когда они вне себя), то они не дают подзатыльников герцогу, а для начала начинают мужественно подвергать его давлению своих нелицеприятных и тяжёлых взглядов, часть из которых зрили не только слишком много на себя берущего принца, но и возможности выхода из этой двусмысленной для себя ситуации. Так что и говорить не надо, что всё сказанное принцем в этом избранном кругу, вскоре стало известно тем, для кого это должно это было стать сюрпризом. Ну а раз так получилось, то теперь этот или какой другой сюрприз, будет ждать уже самого принца.
– Вот он удивится, когда за ним самим придут. – Продолжая потирать свои влажные от нетерпения руки, размышлял Кончини, решив сегодня же довести до королевы всю эту заговорщицкую деятельность принца Конде. Чья уверенность в лице начала всё больше раздражать Кончини, очень требовательно относящегося к своему взгляду, который к полнейшему изумлению Кончини (ведь его прямого взгляда не могут выдержать первые вельможи двора, а тут какой-то принц), совершенно не произвёл никакого эффекта на принца, так и свернувшего своего взгляда в сторону. Отчего Кончини, уже сам не выдержал прямого взгляда принца и, покраснев оттого, что не смог сдержаться и не моргать, отвернулся в сторону.
– И поделом. – Усмехнулся принц Конде, глядя на сдачу ещё одной крепости – Кончини.
– Это мы ещё посмотрим, как ты посмотришь на меня завтра или по крайней мере в скором времени, когда я приду за тобой с гвардией, чтобы сопроводить в замок под арест. – Восстановив свои силы, Кончини решил непременно поставить перед королевой вопрос о скорейшем аресте этого подстрекателя Конде, который позволяет себе такие взгляды в адрес Её королевского величества.
Правда Кончини, зная, что королева, как натура, прежде всего женская, всегда находится под влиянием своей природы и ей не может не льстить всякий посторонний взгляд. Так что, придётся прибегнуть к хитрости и возмутить королеву не должными взглядами на неё принца, о которых он (Кончини) мог только догадываться, но при этом точно знал, что в них есть или вернее нет – восхищения королевой. И Кончини, придя к верному для себя решению, сразу же проиграл в голове все возможные варианты, где королева всё же решит немного проявить любопытства.
– И какие взгляды в наш адрес, себе позволил принц? – невольно поправив причёску, заинтересованно спросила Кончини королева ММ (так про себя и иногда наедине с Леонорой, дерзновенно позволял называть королеву Кончини).
– Ваше величество, у меня просто язык не поворачивается произнести всё то, что себе позволил принц. – Полный раскаяния за принца, опустив свою голову ниже, чем требуют приличия, смиренно сказал Кончини.
– Если я твоя королева, то ты ничего не скрывая и не опуская даже самых невежественных слов, сейчас же всё скажешь! – чуть ли не закричала королева, подскочив со своего маленького стульчика, стоящего в её покоях у зеркала, над специальным столиком со всякими женскими хитростями и премудростями, и служащего ей для удобства формирования её образа красоты. И хотя принц совершенно ничего не говорил, это не может помешать Кончини, как на духу (он тоже когда-нибудь станет членом ордена Св. Духа и поэтому к этому событию надо готовиться заранее), в самых мельчайших подробностях рассказать всё то, что замыслил и значит сказал принц. Правда королеве и первого сказанного Кончини слова: «Он вас в упор не видел», – хватило, для того чтобы она побледнела без использования пудр и белил, и покачнувшись, упала вовремя подставленные руки Кончини.
После чего наступает трагическая пауза, где королева только благодаря самоотверженности Кончини, не задыхается от своих тяжёлых вздохов, и приходит в себя только после того, как она усаженная на свой стульчик, видит в отражении зеркала своё лицо, которое хоть и не так прекрасно, как в молодости, но это ещё не значит, что его трудно не заметить, даже если ты и принц.
– Слишком уж принц, начал своевольничать. – Лишь после того, как королева прикрыла свою бледность слоем белил, она сумела-таки высказать свою точку зрения на происходящее с принцем.
– Полностью с вами согласен, ваше величество. Увлечение одной лишь своей супругой, при дворе вызывает бурление умов и приводит к заносчивости к другим придворным, и не только (Кончини сделал глубокий реверанс перед королевой) к дамам, которым уже только по праву своего женского рождения, для того чтобы цвести и блистать при дворе, необходимо всяческое внимание и благоговение перед ними. – Кончини не удержался перед своим преклонением перед королевой и опустился на одно колено перед ней, для того чтобы таким образом, выразить всю степень своего обожания королевы. Что было воспринято должно королевой и она, вновь обретя уверенность в своих женских чарах, против которых никто и даже её верный маршал д’Анкра, не устоит, в знак своей признательности, пристукнула Кончини по плечу веером. После чего она, вновь вспомнив недостойного своей милости, дерзкого на взгляды принца Конде, нахмурившись, сказала:
– В библии говорится: не сотвори себе кумира. А принц, как я вижу, пренебрёг этой божьей заповедью. Ну а мы несущие первейшую ответственность перед богом, не можем потакать и приветствовать безбожников приступивших божье соизволенье. – Жёстко, до степени звона хрусталя, проговорила королева, отчего Кончини даже на одно мгновение потерял свою самоуверенность, которая сколько он себя помнил, никогда его не покидала. – Человек с его страстями и грехами, не заслуживает веры в него, что в очередной раз получило своё подтверждение. – Задумчиво глядя на Кончини, произнесла королева.
– Ваше величество, партия ваших противников – герцоги Неверский, Буйонский, Лонгвиль, побочные сыновья Генриха IV Цезарь и Александр герцоги Вандомские, во главе с принцем Конде, с их притязаниями на власть, где каждый из них хочет быть приобщенным к самым секретным и важным государственным делам, иметь своё влияние на принятие государственных решений, располагать должностями, назначениями, званиями и заведовать финансами, так вот они, никогда не простят вам вашего величества. И чтобы совладать с ними, одного мудрствования мало. Нужно непременно действовать и одним внезапным ударом – арестом принца Конде – обезглавить всю эту гидру. – Кончини в довершении своих слов схватился за ручку шпаги, как бы давая понять королеве, что в его лице она имеет надёжную опору и крепкую руку, которая не задумываясь, готова отрубить или хотя бы арестовать эту гидру – принца Конде.
– Мне надо подумать. – После глубокого вздоха, который был вызван этой, за неё самоотверженностью Кончини, на которую королеве хотелось смотреть и смотреть, ответила королева.
– Слишком долго думать – это всё-таки у них семейное. – В свою очередь, про себя подумал Кончини и, вернувшись из своих планирований обратно в дворцовый зал, на своё место, чтобы больше не отвлекать своего внимания на всякую мелочь, решил, что нужно самому начинать действовать. И Кончини повернувшись к королеве, принялся выказывать ей свою приверженность во взгляде.
Между тем, в зрительском зале продолжалась своя прелюдия к основному представлению.
– А герцог, как всегда верен себе, любит рыбку в мутной воде ловить. – Усмехнулся граф Рокфор, поглядывая на герцога Монморанси, теперь уже здесь, в дворцовом зале, по привычке принявшись клевать носом.
– Ну, ему с его длинным носом, нужно быть поосторожней в ловле даже самой мелкой рыбёшки. – Сказал в ответ ещё взволнованный происшествием с Генрихом, вернувшийся к себе на место герцог де Гиз. Граф Рокфор интуитивно почувствовав, что герцог де Гиз чем-то озабочен, внимательно посмотрел на него, ожидая когда герцог сам скажет, что его мучает. С чем граф великолепно справился, и де Гиз не выдержав его пронзительного взгляда, рассказал каким нападкам он подвергся со стороны Генриха.
– Ты ведь понимаешь, что я ради нашего общего дела не имею права рисковать собой. – Сказав эту неоспоримость, де Гиз посмотрел на Рокфора и, убедившись, что тот вполне разделяет озабоченность де Гиза своей жизнью, спросил его. – У тебя есть кто-нибудь на примете, кто бы с должным упорством мог отстоять мою правоту слова? – На что Рокфор без всякого раздумья, сразу же предложил свою шпагу, которую с должным рвением, после небольшого денежного вспоможения необходимого, и то лишь из-за своей слабохарактерности насчёт растрат, понесёт первый дуэлянт Бутвиль.
– Бутвиль, говоришь? – задумался де Гиз. – А его участие не вызовет большого шума во дворце. Ведь нам нужно предвидеть все результаты поединка. – Герцог внимательно посмотрел на Рокфора.
– Будем всё держать в тайне. А там если что (во что я не верю), выставим этого Бутвиля, как единоличного зачинщика дуэли. Что при его репутации будет не трудно сделать. – Сказал Рокфор.
– Ты всегда умеешь найти нужное слово. – Похлопав графа по плечу, де Гиз окончательно успокоился и перевёл свой взгляд в сторону сцены, на которую ему вновь не удалось вот так прямо посмотреть, из-за появления ненавистной ему мадам де Ажур.
«Тьфу. Видеть её больше не могу», – Герцог при виде мадам де Ажур вновь взволновался, а всё потому, что он терпеть не мог любой неловкости, на которую его как раз и подвигла мадам де Ажур. И тогда, когда Генрих вдруг неожиданно покинул их, оставив де Гиза, так сказать в положении сказавшего предпоследнее слово, что есть оскорбление его светлости, то герцог даже оказался в некотором роде смущён тем, что мадам де Ажур, оказалась свидетельницей этого его фиаско (то, что он выступила для него временной подпоркой, от которой он немедленно отказался, как только пришёл в себя, то этот факт уже выпал из его памяти). Отчего герцог ещё больше разнервничался и, потеряв полноценную связь с языком, молча, как истукан стоял напротив мадам де Ажур, больше его напуганной такой грозной молчаливостью герцога.
И чем дольше молчал герцог, тем сложнее ему было выдавить из себя слово и тем страшнее становилось мадам де Ажур, по зловещим слухам палачей, знавшей к чему или куда приводят (в Венсенский замок, в башню «Дьявола», где помещаются все те, с кем больше не о чём говорить) все эти недоговорки и молчание высокородных господ. И мадам де Ажур уже потеряв связь со временем и со своими ногами, уже было приготовилась пасть перед герцогом в раскаянье за своё любопытство, как герцог, уже сам не выдержавший этой пытки себя видами мадам де Ажур, в нервном приступе закрыл глаза и с маской безразличия двинулся подальше от этого места туда, куда его глаза не глядят.
Что только на первых порах, когда открытое пространство зала позволяет не натолкнуться на кого-либо или на что-либо, легко сделать. А вот когда перед вами стоят двери, а вы их не видите, то вероятность непопадания в них увеличивается многократно. Но к удивлению мадам де Ажур, герцог не промазал, а без всякого со своей стороны затруднения, с первого раза попал в дверное пространство, и всё это с закрытыми глазами. Правда, если не быть столь легковерным, как мадам де Ажур, а иметь некоторую предубеждённость к герцогу де Гизу, то, пожалуй, все эти его успехи в плане попадания в двери с первого раза, можно записать насчёт его хитроумности. Где де Гиз, так сказать, слегка с жульничал и оставил для себя небольшое пространство – он не до конца закрыл глаза, что и позволило ему безошибочно с ориентироваться в пространстве.
Ну а мадам де Ажур, несмотря на то, что ей не пришлось прибегать к таким хитроумным выходам из этого затруднительного положения, всё же испытывала некоторую разориентацию, как в дворцовом, так и в своём статусном пространстве, где она теперь и не знала, в каком качестве находится перед лицом герцога. А заговорить с ним она теперь уже точно не посмеет. И мадам де Ажур, как натура легковерная и вспыльчивая, находясь во всём этом сомнении, тут же предалась осуждениям его возрастной недальновидности, и как только она войдя в зал, увидела герцога, то тут же потемнела в глазах и начала вешать всех собак (а все знали некоторую обособленность герцога от собак, которых он даже на охоте старался обходить, а лучше объезжать на лошади стороной) на герцога: «Да что б ты сдох, старый хрыч! Сам меня позвал, а теперь я ещё и виновата. Ненавижу!».
Что же касается Генриха Анжуйского, то он, несмотря на все эти будущие затруднения связанные дуэлью, чувствовал себя намного лучше, чем до встречи с де Гизом, с чем он и направился дальше в поисках виконта Трофима. Что на этот раз для Генриха увенчалось успехом, чего не скажешь по виконту, в чьих далеко идущих планах, даже намёка не было на встречу с каким-либо мужским лицом, а вот с дамой, как раз было. Так что появление Генриха в одной из зальных комнат, служащих для конфиденциальных, тет-а-тет разговоров, не то чтобы не вызвало воодушевления у виконта, любившего своими неожиданными выходами и выходками из-за тайной ниши, делать дамам умопомрачительные сюрпризы, но даже вылилось в нескрываемое на его лице разочарование.
Но Генриха такими выразительными вызовами не проймёшь и он, предпочтя не заметить всё этого недовольное убранство на лице виконта, как только обнаружил или вернее сказать, застал виконта в одиноком стоянии, то сразу же без предварительных виртуозных раскланиваний, на которые Генрих был большой мастер, обратился к нему.
