Живущим руку протяну. Поэтическая биография Михаила Сопина

Не кипит, не бьётся в берегаЧёрная река судьбы зловещая.От кого мне было так завещано —За одну две жизни прошагать?Белый пар скользит по валунам,Как дыханье трудное, неровное.Памяти моей лицо бескровное —На лету замёрзшая волна.И с тех пор за криками пургиСлышу, если вслушиваюсь пристально,Лай собачий и глухие выстрелы,И хрипящий шёпот: «Помоги!..»

(Последние две строки он выговаривал с напором, подчёркивая каждое слово, а «Помоги!..» – глухо, с угасанием, потом – долгая пауза.)

Богема слушала, опрокидывала стаканы:

– Миша, это хорошо, но ведь это – тюрьма.

В Перми уже определились свои кумиры, своя поэтическая школа. Михаил писал в другой манере. Он был «не свой». К тому же его боялись: вчерашний «уголовник», непредсказуемый и непонятный.

Была и внутренняя, достаточно глубокая причина. Когда муж уехал в Вологду, я стала разбирать рукописи и поняла, что цельную книгу по требованиям того времени делать не из чего. Тюремное – нельзя. Новое… почти всё требует доработки. Я сложила рукописи в бумажные мешки и перевезла в Вологду. В новой двухкомнатной «хрущёвке-пенале» хранить их было негде, пришлось отнести в подвал. Однажды нашу сарайку разграбили, мешки разворотили, листы разлетелись по подвалу…

Кое-что помню наизусть. Было длинное стихотворение… полностью его не восстановить. Но вот эти строчки, смеясь, мы повторяли очень часто:

А котята: «Мяу!»А котята: «Мяса!»Кончен, кончен мясоедДля кошачьих классов.Нынче крысы ходят —Шасть, шасть, шасть!Нынче крысы в моде,Нынче крысам всласть…

Это был период дефицита. Наш трёхлетний сын очень любил мясо, а его не было. Я говорила, что посажу Петю на ступеньки у обкома партии, научу кричать погромче «Мя-са!», а сама спрячусь рядышком в кустах.

Ещё была песня в народном стиле, мы мечтали, чтобы её исполнила Людмила Зыкина. Песня мне очень нравилась, но мы потеряли текст. Я помнила обрывки, стала просить Мишу восстановить. Не смог… Написал другое – по-своему хорошо, но я хотела «то». Так и думали, что не найдётся никогда… Вдруг в ворохе рукописей мелькнул старый листочек!

И теперь можно привести первоначальный текст полностью:

Пришла осенняя прохладаДорожкой белой под уклонВ мою единственную радость —Так запоздавшее тепло.Зачем-зачем легли туманы?Зачем несбывшиеся сны?Калина – горькая, как память,Дожди, как слёзы, солоны.Зачем осиновые листьяКачнул багровый ураган?Зачем ты, иней серебристый,Упал на дальние луга?Перекликаясь с облаками,Шумят снегов перепела!Калина – горькая, как память,Метелью белой зацвела.

…А тогда, четверть века назад, Миша пришел выпивший, с этой только что сочинённой песней, пел её и упрашивал меня подобрать мелодию на пианино, а я не умела… тыкал по клавишам одним пальцем и плакал.

Стал просить подыграть старшего сына, который учился во втором классе музыкальной школы, но тот тоже был беспомощен. Я потом серьезно поговорила с Глебом, чтобы старался получше учиться, потому что у папы хорошие стихи и песни, он сам записывать ноты не умеет, а кроме нас ему помогать некому.

Некоторые стихи были политически небезобидными, и когда на смену Брежневу пришел Андропов, Миша очень перепугался и хотел бежать в лес (мы жили у парковой зоны) немедленно жечь рукописи. Дело было к ночи. Я удерживала его, убеждая: огонь будет виден издалека, задержат – причём не за политику, а за разжигание костра в неположенном месте. А заодно и предметом сжигания поинтересуются…

Хотел покончить жизнь самоубийством – наглотался таблеток. Я вызвала «скорую». Врач спросил о мотиве. «Стихи не печатают». – «Хорошие стихи?» – «Хорошие». Врач больше ничего не сказал.

Когда в очередной раз Михаил получил мощный «отпих» в Пермском отделении Союза писателей, принёс домой стихотворение «Журавушки» и плакал. Мне тогда казалось, что это последнее, что он написал в жизни:

Раньше было – сожгут на костре,А теперь от пожарищ устали.И ведётся отлов и отстрелПо поющим, отставшим от стаи.Успокойся, душа, не боли!В этой жизни случаются миги.В Красной книге уже журавли.В Красной книге…Журавушки в книге.

Миша мечтал связаться с русским зарубежьем, надеясь найти там понимание. Неизвестно, было бы это к лучшему или худшему – но чего не случилось, того не случилось. У нас не было связей.

Приведённые ниже стихи перед своим отъездом в Вологду Миша оставил мне на память, частично записанные в виде песен на магнитофонную ленту. Всё было смутно…

Я даже была готова к тому, что Михаил не вернётся вообще. Часто слушала эту запись в одиночестве. Но детям тоже нравилось, особенно старшему сыну – ему уже было 12. Однако запись была очень некачественной. Потом магнитофоны устарели…

Запись считалась утерянной. Уже после смерти Михаила я разыскала старую бобину. На областном радио с помощью компьютера её почистили, перевели на кассету и диск. Теперь можно слышать голос автора, его бардовское исполнение.

«У стенок, в воронках…»

У стенок, в воронках,Во рвах, на холмах, у рябинки —По отчему краюБез вас не отыщешь версты:Могилы забвенья,Фанерные звёздочки, бирки,Крест-накрест берёзыДа русские в поле кресты.Я ветры прошу,Ребятишкам шепчу:«ОсторожноКасайтесь камней,Чернобокой ракиты и трав.Здесь – думы страны,Без чего вам прожить невозможно…»Взывающий к миру,Глаза застилает мне прах,Проходит сквозь ставни,Влетает в холодные сенцы.Разбиться-забиться,Не выкричать лиха в лета.Так свято, так тяжко,Отчизна,Не знаю – как сердцеНе ахнет фугасом,Вобрав свою боль и впитав.

«Над страною пустых колоколен…»

Над страною пустых колоколен,Когда выстонут в поле сычи,Руки выпластавВ аспидном поле,Безответно душа прокричит.Тишина. Пролетает зарница.Глухота. Дольний ветер утих.Может быть, это давнее снится —Вижу сам себя в минном пути?Зной донской по траншейным уступам?Что ж, оставим потери свои.Мы за всех бесконечно преступны,Кто сорвётся,Сойдет с колеи,Кто – без принципа,Кто – по уставу.Жизнь моя,Окликай их вослед,Убеждай, что ещё не усталаЖить и веритьНа этой земле.

«Всё иду…»

Всё иду,Как маленький,По степи бездонной,Будто меня маменькаПрогнала из дома.И летят без жалости,Бьют дожди навылетЗа мои ли шалости,За грехи мои ли.По глазам – тяжёлый дымСтылого застолья.Для потерь и для беды —Полное раздолье.Не дорога, маета.Моросно-туманно.Если, мама, что не так —Ты прости мне, мама…Будто только лишь для насНе к дороге обувь.Декабрём легла весна.Травы – под сугробы.Через поле – лунный след.Всё ли в жизни нужно?Не гаси, родная, светВ заверети вьюжной.

«От себя голова поседела…»

От себя голова поседела.Соучастьем других не дури:Я б сегодняПод дулом не сделал,Что бездумно вчера натворил.Чьим восторгом шалел,Словно бредом?Не своей правотой принимал…Забывал,Где ударил, где предал,Поглупев от чужого ума.Доброта ли, любовь —Показуха!Глубоко безразличен ко всем.Потому-то и в глотке не сухо —То в солёной, то в горькой росе.Только нет,Не оглох я от быта.Мне и мёртвому боль суждена.Кем-то, может,Но мной не забытаНи своя, ни чужая вина.Где-то мы от родимых и близкихРади мест призовых отреклись,И глядят сквозь снега обелискиС болевойНапряжённостью лиц.

«Вперёд, моей жизни лошадка…»

Вперёд, моей жизни лошадка,Так стыло, так тягостно тут.Мне больно, мне горько, мне жалкоПлодящих в сердцах пустоту.Какие ж вы были смешные!Вам – первое место в строю.Ложились снега обложныеВ апрельскую душу мою.Глаза – подо льдами кувшинки,А в них – серебристая дробь.К пушинке слетает пушинка,К сугробу ложится сугроб.

«Вернуться б, вернуться…»

Вернуться б, вернуться,Молвы разминировать поле!Вот схватки! Вот лица!Куда мне от них… Вот они!Здесь жаждал я воли!И вдруг от избыточной воли,Как будто у краяРазвёрстой завис полыньи.И вздрогну от мысли,Что сердце моё на прицеле.На что опереться?На чём задержаться, на чём?У бездны стою.А считал – у достигнутой цели.Легчайшего ветра,Достаточно ветра в плечо.Как будто я проклятИ загнан насильно на землю,Так горько, так стыло,За хлябями хлябь без конца.Подайте мне чашу,Налейте мне, недруги, зелья,Полнее, по-царски,Настоя на ваших сердцах!

Чужой дождь

Над родниковой памятью вечернейСижу одинВ каком-то там году.Зачем я здесьБез смысла, без значеньяЧужим дождёмВ чужую лебеду?Года мои,Колеблемые свечи,Я вижу вас —Но нет туда пути.Продувшемуся в жизниВ чёт и нечет,За свет ваш дальнийНечем мне платить.Все разошлисьПо делу и без дела.Где близкие?Где дружеский совет?Лишь дождь чужойНад головою белой.На мне одномСошёлся клином свет.

К ликам храмов бревенчатых

Мы рассылали стихи по толстым и тонким журналам, но получали стереотипные отказы с дежурным вылавливанием «блох», а также: «К сожалению, редакционный портфель переполнен…». Редким просветом порадовало письмо из Красноярска от Виктора Астафьева. Миша решился послать ему стихи, потому что Астафьев долго жил в Перми. Тогда он ещё не был столь знаменит. А вдруг не откажет? И Виктор Петрович ответил – на двух страничках:

«Уважаемый Михаил Николаевич! Стихи ваши очень энергичны по ритму, задиристы по содержанию, хотя порой и сдаётся мне, что Вы тыритесь на действительность дорогую вроде дворняги, цапнете за штаны и тут же хвостом виляете извинительно. В этом деле – или, или…

Конечно же, на стихах ещё лежит печать незрелости, но и самостоятельность проглядывает, вернее, скорее стремление к ней, и во всём чувствуется поэт, т. е. человек, богом отправленный в мир выражать себя и свои чувства посредством стона, а не потому что захотел стать поэтом. Поэт – он невольник, он с рождения обречён, и тут ничего не поделать никому, даже цензуре, даже внутреннему цензору. Вам, конечно же, надо писать и писать, но поскорее проходить задиристость и так называемые «поэтические находки», т. е. скорее устремляться и достичь естественности самовыражения…

Готовьтесь к трудной доле современного советского поэта. Всем самостоятельно мыслящим людям, и литераторам в частности, живётся у нас нелегко. Желаю Вам удачи!

Ваш В. Астафьев».

Астафьев предлагал помощь в публикациях – на Урале и в Москве. Но из журнала «Урал», куда он пообещал переслать стихи, никто не написал. Переписку с Виктором Петровичем мы оборвали сами, рассудив: если человек сказал доброе слово, это ещё не значит, что его надо эксплуатировать до упора. Астафьев – не поэт и не издатель. Сибирь – далеко… Однако этой «протянутой в ледоход соломинкой» мы жили и грелись долго.

Однажды Миша сказал:

– Я долго думал, к кому хотел бы обратиться по крупному счёту, и нашёл два имени: Лев Аннинский и Вадим Кожинов. Но Аннинский более историк литературы. А Кожинов работает по современности. Я напишу Кожинову.

Мы отобрали восемь-девять стихотворений.

Прошло полгода, а может, и больше. Мы почти забыли об этом письме – мало ли кто нам не ответил?! И вдруг приходит поэт Витя Болотов:

– Вот, я нашел это в издательстве – валялось среди рукописей. Увидел твоё имя и подумал, что, может, тебе пригодится.

Мы взяли листок и обомлели: это была кожиновская рекомендация к публикации.

Чтобы понять значимость этого факта, надо вспомнить, что означало в семидесятые годы имя Вадима Кожинова. Это был литературный бог и бунтарь. Он сделал имя Николаю Рубцову. Среди тех, кого он «выводил в люди», Алексей Прасолов, Анатолий Жигулин, Николай Тряпкин, Виктор Лапшин… Уже одно упоминание фамилии Кожинова рядом с именем неизвестного автора могло считаться сенсацией.

Первая реакция – бурная радость. И… оторопь. Ну и что? Рекомендация САМОГО Кожинова полгода валяется в издательстве, и никакой реакции. Можно представить, как «стояла бы на ушах» литературная Пермь, напиши Кожинов такое о ком-то другом! Но зачем эта рецензия нам здесь, дома? Повесить на стенку? Хвастаться перед знакомыми? Она была направлена по адресу – издателям.

В начале января 1982 года в редакцию газеты «Молодая гвардия» пришёл запрос – послать на учёбу в Высшую комсомольскую школу журналиста. Выбор пал на меня. Я сначала хотела отказаться: много работы, маленькие дети. И чему там научусь? Тем более – на сорок дней…

Но Миша сказал:

– Управимся без тебя. Поезжай. Найди в Москве Кожинова и расскажи обо мне.

…В первый раз Вадим Валерьянович назначил мне встречу в Доме архитектора: он там читал лекцию на вечере памяти Рубцова. Я пришла почти за час до начала, села в первом ряду. Слушала, боясь проронить слово. Потом лектор пригласил посмотреть фильм о Рубцове, и я послушно пошла в кинозал. А когда вспыхнул свет, оказалось, что Кожинов давно ушёл.

Не буду утомлять длинным рассказом, как я пыталась добиться встречи вторично. Наконец, он сдался – предложил пообщаться в фойе Союза писателей. С первых слов стало понятно: Кожинову надо от меня отделаться. Он держал под мышкой стопку исторических книг и вежливо разъяснил:

– Я вообще отошёл от поэзии, видите – занимаюсь историей.

Я ещё что-то говорила о пермской безысходке, об отношении к его рекомендации… Он несколько вальяжно развёл руками:

– Ну, если со мной в Перми не считаются, может быть, посчитаются в Вологде. Пусть едет в Вологду. (Так запросто!)

Потом подал мне пальто. Пока я застегнула пуговицы, оглянулась: в фойе уже никого нет. Все мои «героические» усилия кончились ничем. На следующий день в нашей журналистской школе на целый день было мероприятие на ВДНХ. Мы сидели врассыпную в большом актовом зале. Одиночное место было выбрать нетрудно: просторные ряды, рассчитанные на массовую аудиторию, полукружьем, как в цирке, уходили вверх. Ничего не помню, что на этом занятии происходило… сочиняла и переписывала письмо Кожинову. Много чего написала: об украинских дедах, о войне, о тюрьме… Послала без обратного адреса – чтобы не было соблазна проверить, дошло ли.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.