скачать книгу бесплатно
– Да ладно, они у нее все равно развалились. Лиза что-то сделала не так, все превратилось в кашу… И, вы представляете, она чуть не заплакала! Она хотела выбросить, все взять и выбросить, а я ей говорю: «Ты что? Глупая, подожди, я все съем…»
– А кто бы сомневался!
– Я съел, да. Вкусно было… – Бражник кивнул Аллочке. – Извини, я тебя перебил.
– Как обычно.
– Да ладно, – Аллочка была не рада, что начала, – я и не собиралась ничего рассказывать.
– Нет, расскажи, расскажи… – Бражник наклонился к ней поближе, на доверительную дистанцию, ушком к носику. – Что у вас там было?
– Да ничего у нас не было! Лиза купила лифчик и трусы. Я тоже взяла себе лифон. Мы вместе мерили в одной кабинке. Она мне помогала застегнуть. Она сказала, что ей понравился Дидро, ну и я сказала, что мне тоже понравился. На следующий день она подходит и показывает ключ, от шестьсот двадцать шестой. Мы просто попробовали. И всё!
– Как всё?! Как всё?! Неужели ты ничего не почувствовала?
– Ох, Бражник! – Чернушкина закачалась. – Как же ты любишь! Как же ты у нас любишь всякую похабень!
– Не перебивай! – он на нее цыкнул. – Но как же так? Ведь Лиза! Она же была очень соблазнительной. Мне всегда казалось, что она похожа на маленькую француженку. Да, на маленькую изящную парижаночку. Она была такая грациозная! Вы помните, как она садилась на стул?
– А как она садилась на стул? – мы удивились, мы не знали, что и тут были особенности.
– Да вы что! Она же не просто плюхалась, она сначала чуть ли не танцевала рядом с этим стулом и мягко потом на него приземлялась… Как листик… осенний.
– Как листик! – Аллочка хихикнула.
– Да! – Бражник загорелся. – Да! В ней был избыток женского… Поэтому вы все и говорили, что она легкомысленная, что она глупая…
– Ой, ну хватит уже! – Чернушкина его одернула. – Чего-то мы говорили… Все он помнит, кто что говорил…
– Да, в ней было очень много женственности, – он повторил и посмотрел на Аллочку с упреком, как на студентку, которая завалилась. – И как же ты ничего не почувствовала?
– Бражник! – Аллочка расстроилась, ресницы у нее заработали, как вентилятор. – Мне просто захотелось сделать гадость! Я не собиралась менять ориентацию, и Лиза не собиралась…
– И у тебя не было оргазма? – он спросил.
– Вы меня достали со своими оргазмами! – зашумела Чернушкина. – Мне просто дико это все слышать! При чем тут оргазмы? У Лизы была семья! Семья – это не бордель, семья – это опора. У Лизы был муж! Богатый! Порядочный…
– Высокий! – я подсказала.
– Да, – она вдохнула глубже, – и что еще надо было? К чему все это?.. Зачем?! Я не пойму, зачем? Не шалавиться надо было, а заниматься сыном!
– В том-то и дело! – Бражник сжал руку в кулак, наверно, захотел придушить Чернушкину. – В том-то и дело! Ты у нас всегда была практичной. Ты все учила наизусть. А Лиза была другой! Лиза была воздушным человеком! Она себя искала! Она пыталась себя понять! Что в этом плохого?
– Ничего, – Чернушкина стряхнула с себя какие-то крошки, – ничего плохого в этом нет. Если летальный исход тебя не смущает.
– А меня не смущает летальный исход! – это Аллочка выдала, как всегда, неожиданно. – Когда я еду в лифте, я всегда вспоминаю Лизу. У нас в банке большой стеклянный лифт, когда он доезжает на десятый, мне хочется сигануть оттуда к чертовой матери. Только чтобы больше никогда не видеть этот проклятый банк и все эти прилизанные рожи!
Чернушкина шмякнула об стол китайское меню.
– Хочешь оргазмов? – она почему-то на меня посмотрела. – Так сядь! Подумай! Почитай научную литературу… Почему нужно сразу изменять мужу? Да еще с этим идиотом! В этой вонючей общаге? Почему?
9
Все верно, все верно. Общага и правда была вонючей, особенно когда вьетнамцы жарили тухлую селедку.
Лиза прибегала туда после первой пары. Лекция заканчивалась в 9.40, в это время я только выползала из своей комнаты. У лифта стоял сонный Гарик, немножко помятый. Мы оба зевали, пешком было лень.
Двери открывались, выходил Синицкий и на ходу забирал у Гарика ключ от комнаты. А Лиза уже бежала, уже взлетала по лестнице, подметала нашу пыль своим плащом и появлялась в холле румяная, пролетевшая шесть пролетов… Да и глаза, я помню, у нее были невменяемые. Возможно, они были просто счастливые, но мы привыкли говорить: невменяемые глаза.
И вот я заходила с Гариком в потертый наш лифток и думала: «Зачем Лиза бежит в эту комнату? Почему так торопится в эти жалкие шестнадцать метров?»
Что было у нее, я не могла представить, что такого интересного было у Лизы в той халупе, прокуренной, серой, где вместо занавески висело шерстяное одеяло, постель была всегда несвежей и грязные носки валялись под кроватью?.. И тараканы, тараканы выползали из-под шкафа на паркет затоптанный… Да, конечно, там был еще и Синицкий… Но я его не помню.
Я не понимала, я и сегодня не могу влюбляться в маленьких закрытых помещениях, для любви мне нужен простор, ландшафт, водоем, кислород… Окурки, вонь, сквозняк – меня все это раздражало, я каждый день хотела побыстрее убежать из этого убожества. А Лиза прибегала из мягкой, тепленькой квартирки, пешком летела на шестой…
Потом, конечно, годочков через десять, до меня дошло. Да, вонь, да, грязь, и теснота, и тараканы, и Синицкий… А что поделать? Куда нас только не заносят, все эти женские метанья, все эти бешеные поиски… Мы ведь не знаем, что и где искать, поэтому и кружимся вокруг случайных фонарей. Со стороны это выглядит забавно, иногда напоминает одержимость, чаще – примитивный бытовой разврат. Поэтому в нас и швыряют гнилыми яблочками. А нам без разницы. И мне по барабану, и Лизе было наплевать.
– А я вот помню один момент… – Бражник прищурился. – Это было на лекции… Кажется, по русской литературе…
Чернушкина его на всякий случай перебила:
– Не вздумай пересказывать лекцию!
– Не буду, – он улыбнулся, – но могу.
И снова заспешил, засуетился, как будто Лиза убегала, как будто образ нужно догонять.
– Она сидела в третьем ряду, а Синицкий выше, в четвертом. И я увидел, как он тянется рукой… Вниз, к ней он потянулся и погладил ее волосы… Он слушал лекцию, смотрел на кафедру, а этот жест, он вышел у него сам по себе, непроизвольно. Он погладил ее осторожно, почти не касаясь… Меня это так удивило, я еще подумал тогда: «Ну вот откуда, вот откуда у этого жлоба может быть такая спонтанная нежность!?»
– Спонтанная нежность… – я повторила, – спонтанная нежность… Что-то знакомое…
– Так, не смешите. А то я подавлюсь, – Чернушкина откашлялась, – Дайте мне поесть спокойно. Нежность! Да просто у него стоял с утра – вот и все! Пока стоит – у него нежность, а в морду получил – и как бабушка отчитала!
Чернушкина была голодна или мне так казалось, потому что ела она очень быстро. Ей принесли обычный белый рис, и она его пылесосила с тарелочки зернышко за зернышком, палочки у нее в руках скакали, как родные.
– Кушай, кушай, избранница ты наша народная, – Бражник улыбнулся с восхищеньем, – где ж ты палочками так ворочать научилась?
– В Китае, Бражник, в Китае. Мы ж теперь с Китаем дружим, вот мы взяли всей пресс-службой – и в Пекин!
– Самолетом, – он спросил, – или… своим ходом?
Чернушкина его отправила примерно на ту же дистанцию. Аллочка хихикнула, а мне все это было совершенно не смешно. Я смотрела на листья, и у меня не очень получалось. Я пыталась схватиться глазами за какой-то листок, но мое внимание все время уходило от медленной и плавной траектории. Я отвлекалась, начинала смотреть на машины, которые двигались медленно плотным рядом. В открытом грузовичке стоял медведь, не живой, конечно, большое чучело медведя. Он стоял на задних лапах, а в передних он держал большое черное блюдо. Медведь качнулся, когда машина тронулась, и один несчастный пьяненький листок упал к нему на тарелку.
А нежность и правда исчезла. Как только вмешался муж, сразу исчезла нежность. Муж поймал Лизу весной, как раз на 8 марта. В честь праздника мы собрались в «Стекляшке», была у нас поблизости дешевая кафеха.
Меньше всего в то вечер я думала про Лизу и про Синицкого. Я купила себе новые сапожки, натянула короткую узкую юбку и бесилась с подружками, тогда у меня были подружки Натальюшка и Кароян. Мы раз двадцать включали одну и ту же песню и визжали рядом с колонками. «Он уехал прочь на ночной электричке» – вот под эту попсню мы танцевали. Я не сразу заметила, когда появился Синицкий. Он приехал позже всех, один, без Лизы, с разбитой рожей. Аллочка завизжала, и мы подошли взглянуть.
Левый глаз был подбит достаточно сильно. Капилляры лопнули, сразу пошел отек, еще не черный, бордовый, с кровью, с грязью… Ужас. И губы тоже были в крови, верхняя треснула. Смотреть было неприятно, чего там рассматривать, я шарахнулась и дальше пошла танцевать.
Аллочка помогла Синицкому умыться, искала в своей косметичке что-то дезинфицирующее. Кто-то крикнул, кажется, Гарик кричал: «Водки! Срочно!» Синицкому налили в стакан и немного капнули на рожу. Никто не спрашивал «откуда? что случилось?». Всем и так было ясно: муж поставил фингал; ничего особенного и неожиданного в этом не было.
За час до того Синицкий ждал Лизу возле дома. Она немножко закопалась, сушила волосы, мокрые после ванны. На улице был холод, мороз ударил небольшой, но ветер поднялся сильный. Я помню хорошо тот ветер, идешь по улице – и он снимает твое пальто. Синицкий постоял на углу, в легкой куртке, замерз и зашел в подъезд.
Лиза накручивала волосы на щетку. Фен гудел, и она не слышала, да и не слушала, что говорил ей муж. Фен гудел на ухо, и до нее долетали только отдельные слова: «дом», «свинарник», «выходной», «матери», «привезу», «кино», «заскочу» … Это означало следующее: останься дома, не уходи на ночь глядя, почему тебя тянет в этот свинарник, в кои-то веки у меня выходной, сейчас мотнусь до тещи, привезу сына, посмотрим кино, в магазин заскочу…
Муж не хотел отпускать, что-то его настораживало: может быть, фен, гудящий слишком долго; может быть, цветочки на столе; рядом с зелеными яблоками появился отвратный букет – мимоза-тюльпаны… Но скорее всего, выходной – Лиза убежала из дома в выходной. Поэтому, как только за ней закрылся лифт, муж вышел на лестницу. Он спустился тихо, и на первом, в фойе, увидел Лизу и Синицкого. Они целовались.
Эту сцену многие из нас успели подшить в свои статейки по семейной психологии. Кто-то очень талантливый уверял, будто бы Лиза кидалась на мужа и визжала: «Не бей, я его люблю». И будто бы Синицкий отвечал: «Бей! Бей меня, я все равно ее люблю». Это, конечно, полная чушь. На самом деле все было гораздо спокойнее. Лизу оттолкнули в сторону, к лифту. Она не мешала, стояла там молча. Муж размахнулся сразу, и Синицкий упал после первого удара. Он валялся на полу, подняться, отвечать не пытался, только закрывал лицо. Это длилось недолго, вмешались соседи.
Время было не очень удобное, вечером люди возвращались домой, мужчины все как один, тащили женам мимозы и тюльпаны. Все очень удивились, что их сосед уравновешенный бьет человека ногами. Соседка с первого спросила Лизу, не нужно ли вызвать милицию. Лиза ответила «не надо». Воплей не было. Разнимать не пришлось. Муж остановился сам. Синицкий поднялся и вышел из подъезда. Говорили, что он убежал, но нет, он просто вышел, во всяком случае, его никто не догонял.
Это была первая драка, вторая случилась через несколько дней в саду у нашего факультета.
После праздников на занятия Лиза не пришла, но муж приехал в деканат, чтобы забрать ее документы, он сообщил, что она больше не будет с нами учиться. Синицкий в этот день вел себя как обычно, никакого страха или депрессии заметно не было, хотя точно сказать тяжело, потому что глаза он прятал за темными очками, он не хотел пугать людей своим страшным синяком. Глаз заживал долго, Синицкий ходил в темных очках больше месяца, Лизу уже похоронили, а он все еще не снимал очков.
Муж нашел его в курилке, они отошли в дальний конец сада. Кто-то из наших парней говорил, что в кустах Синицкого ждали трое, что муж Лизы привел своих друзей… Это было неправдой, к тому же никто из тех, кто развивал эту тему, с Синицким в сад не выходил. Он вернулся к следующей паре, видимых повреждений, крови, новых синяков у него не было.
Синицкий, вопреки обыкновению, подробностями разговора с мужем не делился, но сразу после этой встречи у него появилась новая девушка. И я не знаю, мне совершенно наплевать, откуда взялась эта новая баба и почему она появилась так быстро. Нашлась поблизости, работала у нас в библиотеке или в буфете, я не помню. Я не хотела знать чужую хронику, я не собиралась смотреть это шоу, но мне его настойчиво показывали. Синицкий зажимался с новой дамой на самом видном месте, в нашем холле у раздевалки, там, где я ждала свое пальто.
10
– Он сказал, что ему угрожали пистолетом, – Аллочка очень любит эту версию.
Я хотела сказать «брехня», но Чернушкина меня опередила.
– Брехня! – она отрезала. – У Лизы в доме не было оружия. Я знаю точно!
– Может, дома и не было, но Синицкий сказал, что ему угрожали.
– Да, да, да, – Бражник вспомнил, – Синицкий говорил про пистолет. Всем, он сразу всем про это говорил, это было на тренинге по психологии…
– Я не была, – я пропустила этот тренинг, не помню, где меня носило.
– Да, ты опоздала, – Бражник и это зафиксировал, – нас попросили вспомнить самый тревожный момент своей жизни. И тогда Синицкий сказал, я это слышал своими ушами, он сказал, что однажды он стоял под дулом пистолета, и ему было по-настоящему страшно за свою жизнь.
– «Под дулом пистолета»? – меня немножко замутило, но я зачем-то еще раз повторила. – Неужели так и сказал «под дулом пистолета»?
Бражник налил мне водички и с сожаленьем подтвердил:
– Да. Увы. «Под дулом пистолета», «страшно за свою жизнь» … И еще что-то он выдал… Что-то было еще…
– Непростое решение! – вспомнила Чернушкина. – «Я был вынужден принять непростое решение» – вот так он сказал.
– Меня сейчас вырвет, – я отмахнулась салфеточкой, – нет, так нельзя. Нельзя так врать. Врать нужно тоньше, врать нужно спокойнее, с душой нужно врать…
Аллочка обсасывала маленькую креветку, она это делала не спеша, аккуратно, над тарелкой, чтобы не закапать свой офисный пиджачок.
– А зачем Синицкому врать? – она на меня уставилась. – Тренинг был, когда Лизу уже похоронили, зачем ему было врать после похорон?
– Не было пистолета! – Чернушкина на нее рявкнула. – Я точно знаю! Ему еще повезло, что пистолета не было…
– Но зачем ему врать?
– Потому что он идиот! – у Чернушкиной не было аргументов, зато она оказалась очень настойчивой. – Идиот! – она повторила четко по буквам.
Аллочку это не пробивало, она как хлопала ресницами, так и продолжала хлопать.
– А если правда угрожали пистолетом?
– Да как же ты не понимаешь? – Бражник начал ей объяснять. – Синицкого всегда интересовало только общее впечатление. Вот вспомните, ну хоть одну нормальную статью он написал? Ни одной. Зато у него были корочки. «Пресса»! Он проходил бесплатно на концерты с этими корочками. Ни одной рецензии, а на концерты проходил. Всегда у него были брелки от непонятно какой тачки, и вечно он звенит, звенит своим брелком… Да мне противно было наблюдать, как он стоит у писсуара и достает…
– Так, прекрати! – Чернушкина отодвинула свою тарелку.
– Да ты сама бы посмотрела, с какой мордой он это делал! Стоит и на всю ивановскую предъявляет нам свой орган…
– Не говори орган! – она завизжала. – Никогда больше не говори орган! Я тебя ненавижу! Меня трясет, когда ты говоришь орган!
– А сейчас все говорят орган, дорогая моя! – Бражник пошевелил пальцами, как будто выпускал коготки. – Раньше говорили по-другому. Раньше у нас было хорошее русское слово, а теперь – всё! Всем отрезали! Теперь у нас нет ничего интересного, только органы!
– Так, Бражник, успокойся, – Чернушкина схватилась за стол, – я не хочу с тобой разговаривать. Мы все равно никогда не поймем друг друга.
– Отчего же, дорогая моя? Я тебя отлично понял, – он улыбнулся ласково и заявил: – У тебя проблемы с оргазмами! Вы там все в своей Думе не кончаете. Вы лезете командовать, потому что власть заменяет вам секс. У вас, наверно, к этому врожденная предрасположенность, поэтому вы туда так и прете, и прете… Вы кончаете от власти! А в постели вы все – бревно!
– Я не бревно! – Чернушкина расстегнула пиджак. – У меня двое детей! В отличие от тебя, Бражник, я замужем пятнадцать лет!
– Да ты ведь так и не открыла!.. – он ей запел с надрывом. – Ты понимаешь, ты так громко говоришь «я –мать!», «я –жена!», потому что ты так и не открыла в себе женщину. Ты полюбуйся, полюбуйся на себя, ну разве ты женщина? Ты не женщина, Чернушкина, ты – начальство!
– А ты открыл в себе мужчину? – она задергалась, пытаясь вылезти из рукавов. – Ты открыл? Извращенец! Ты извращенец, и поэтому ты до сих пор и не женился!
– А может, мы выйдем? – Аллочка пыталась влезть между двух огней. – Мы пойдем, а вы тут оставайтесь лаяться.
Бражник усмехнулся в лучших, в лучших традициях драмтеатра и снова руку на висок, и грустные глаза – все по науке Бражник сделал.
– Какие вы грубые люди, – он вздохнул, – в этой своей… Дум-ме-э-э. А самое страшное, что и других вы судите по себе…
– Бражник, отстань!
– Чернушкина, дорогая, ты только честно мне скажи, вот честно мне скажи, и я отстану. Ты можешь предположить, может быть, тебе приходило в голову, что все люди разные? Или хотя бы не такие, как ты?
Чернушкина поправила свою рубашку, хорошая рубашечка на ней была, кстати, в полосочку, вполне приятная рубашечка.
– Бражник, – она сказала, – я с тобой согласна. Я с тобой на все сто согласна. Ты не такой, как мы. А мы – нормальные люди. И для нас, для нормальных русских людей, самое важное – дети.
– Дети? – он засюсюкал.
– Да, дети! – она оскалилась. – А все остальное – говно! И мужики, и деньги, и ваше поганое творчество, и твои идиотские оргазмы! Ради ребенка плюнешь на все…
– Блестящая речь! – Бражник похлопал, и за стеной, в соседнем кабинете, его активно поддержали. – Я все понял, дети – главное. И поэтому ты, дорогая моя, бросила своих детей свекрови и поскакала аж сломя голову в свою любимую Дум-му-у. В начальство!
