Дочери служанки

– А сеньора Вальдес тоже уезжает на Кубу? – спросила одна из них.

Учитывая серьезность момента, вопрос прозвучал так странно и так неожиданно, что дон Густаво посмотрел на остов корабля, откуда доносился голос работницы, пытаясь определить, кто его задал. Ответил он без колебаний.

– Разумеется. Сеньора отправляется вместе со своим мужем и двумя детьми.

Не хватало добавить: «И на этом хватит разговоров».

В самом деле, было нелепо полагать, что донья Инес останется в замке, но все так ее уважали, что вопрос, заданный работницей, был скорее пожеланием. Однако тот, кто действительно ждал ответа, его не получил, поскольку никто больше не осмелился открыть рот. Позже женщины, работавшие на фабрике Вальдеса, собрались в бараке на обед и дали волю воображению. Что, если семья разорилась, что, если на земли Кубы обрушилось какое-нибудь несчастье, что, если дон Хуан, холостой брат дона Густаво, погиб при странных обстоятельствах?

Что, если…

Так обстояли дела накануне отъезда сеньоров Вальдес на Кубу, а все остальное, что про это говорили, пустая болтовня.

Намного тяжелее было прощаться со слугами замка. На обратном пути дон Густаво подбирал подходящие слова, но как только вспоминал про Ренату, чувствовал рвотные позывы.

И его стошнило.

Он уперся головой в стену задней части замка, спрятавшись в кустах, чтобы его никто не увидел. Его рвало зеленоватой желчью и жидкостью, наполненной страданием, гневом и страхом.

Когда он оправился, то позвал в гостиную слуг одного за другим и заговорил с ними так, словно забыл, кто они такие, будто никогда их не видел, словно они были иностранцами, к которым он обращался впервые. Вид мебели, покрытой простынями, снятые картины, портрет дона Херонимо, прислоненный к стене, – все это произвело на него тяжелое впечатление. У него мучительно сжалось сердце.

То, что он сказал, не слишком отличалось от официальных объяснений, которые он давал на фабрике. Он обращался только к Доминго. На Ренату не взглянул ни разу.

Он велел охраннику проинформировать дона Кастора, священника, и доктора Кубедо. Он также попросил его сходить в дом сеньоров Сардина, чтобы сообщить им о своем решении, но тут же передумал.

– Нет, лучше не надо. Не стоит их радовать.

Рената вышла, с трудом передвигая ноги.

– Исабела, – обратился дон Густаво к служанке, – думаю, тебе надо ехать с нами. Ты нужна сеньоре.

– Но, сеньор… – пробормотала та.

– Предпочитаешь остаться здесь умирать от холода?

– Нет, сеньор.

– Значит, решено. Займись багажом. Мы отплываем завтра рано утром.

Итак, сеньоры Вальдес – дон Густаво и донья Инес, их сын Хайме, малышка Каталина – и служанка Исабела выехали февральским утром в среду в направлении порта на нескольких машинах, заполненных поклажей. Всего было семь баулов с одеждой; чемодан сеньоры, с которым она приехала сюда, а теперь возвращалась на Кубу; простыни первой брачной ночи и хлопковые полотенца, в которые были завернуты драгоценности, а также шляпы доньи Инес и деревянная статуэтка Сантьяго Апостола.

Собаки горестно выли, и Доминго пришлось привязать их к железной ограде, иначе они бросились бы вдогонку за хозяевами.

У ворот в имение стояла Рената с Кларой на руках, которая жадно, как все дети бедняков, сосала грудь. Именно в этот момент донья Инес впервые увидела свою настоящую дочь, и сама не зная почему, она навсегда запомнила ее образ.

С губ Ренаты снова слетели слова, которые она сказала по-галисийски дону Густаво:

– Вот ты и начал расплачиваться, мальчик мой.

По влажной дороге, покрытой опавшими листьями, она вернулась в дом, где родила девочку, не зная теперь, увидит ли ее когда-нибудь снова.

В этот момент Клара заплакала. Рената посмотрела на нее и вытерла ей слезы; она не была уверена, что сможет полюбить эту девочку, как собственную дочь.

Глава 8

Прошло уже несколько часов после того, как судно пароходной компании «Арротеги» вышло из порта в направлении острова Куба. Донья Инес не выходила из каюты первого класса, забронированной для семьи. Она продрогла до костей.

Она не испытывала никакого желания созерцать, как удаляется берег и замок на холме Святого Духа, каменные стены которого освещались бледными лучами восходящего солнца. Ее поглотила неизвестность: она не знала, когда вернется, но спрашивать у дона Густаво не решалась.

Прощание с Ренатой и Доминго, напутственные слова, высказанные на рассвете доном Кастором и доктором Кубедо, пришедшим взглянуть на новорожденную, оставили у нее привкус горечи. Служанка с ребенком на руках вызвала у нее зависть. У нее, которой нечему и некому было завидовать, потому что она имела все и до сих пор считала себя счастливой.

И, однако…

Она завидовала, потому что Рената оставалась в Испании, а она уезжала в неизвестность с новорожденной девочкой, которая не доверяет и боится собственной матери.

Пока она укладывала в колыбель Хайме и делала все возможное, чтобы заставить Каталину уснуть, ее муж общался с другими пассажирами и капитаном. Они говорили о потере колоний, что было несчастьем для Испании, и о спасенной монархии. Донью Инес тоже всегда интересовали подобные темы, но ей никогда не давали возможности принимать участие в разговоре.

Исабела выглядела обеспокоенной; она сидела на стуле, откинувшись на спинку, и смотрела на свои руки, словно собиралась считать, через сколько дней они достигнут крепости у берегов Гаваны. Получалось, что пальцев на руках не хватит.

Предстояли трудные недели. Донья Инес это знала. В памяти еще сохранились тяжелые воспоминания о плавании с Кубы в Испанию. Возможно, потому, что они пересекали Атлантику в каютах, где пахло курицами и портом.

Она ждала, когда солнце поднимется повыше, чтобы выйти на палубу, где мужчины дудели в волынки, а женщины пели народные галисийские песни, перебирая четки. Мысль о том, чтобы вернуться на Кубу, уже давно не приходила ей в голову. Когда они уезжали с Кубы, жить в Испании ей не очень хотелось. Однако любовь к дону Густаво помогла преодолеть горечь расставания с островом, она оставила семью и комфорт прекрасного имения, где жила со своими сестрами, желанными невестами из семьи Ласарьего. Каждая из трех отправилась навстречу судьбе туда, где проживала диаспора любимого человека. Младшая вышла замуж за доминиканского владельца кафе, а старшая – за морского офицера британского флота, который увез ее в Ливерпуль. Она, средняя сестра, была единственной, кто породнилась со своими корнями, но сейчас это ничего не значило. Она возвращалась на Кубу, неизвестно на сколько, и мелкая дрожь ностальгии пробирала до костей.

От гнева кровь стыла в жилах. Она попыталась скрыть его, изображая любовь, но ничего не вышло. Она смотрела на Каталину и чувствовала сострадание. Смотрела на Хайме – то же самое. Тогда она стала смотреть на океан, и когда ее взгляд потерялся в его бесконечности, она уснула, не думая больше ни о чем. Исабела тоже сдалась, а дети погрузились в дремоту и наконец затихли.

Через несколько часов донья Инес проснулась: казалось, у нее температура и болит зуб, но то были просто последствия приснившегося кошмара. Она тяжело дышала. Сжала кулаки так сильно, что впилась ногтями в ладони. Двигалась она с трудом.

Как могла, она привела себя в порядок. Причесалась, разгладила платье, припудрила щеки. Детей тоже привела в порядок. Велела Исабеле сопровождать ее на палубу. Ей хотелось подышать свежим воздухом.

Они позавтракали в одном из салонов, несмотря на то что голод куда-то улетучился. Пить тоже не хотелось, но Исабела сказала, надо копить силы, чтобы выдержать все, что им предстоит.

– Ты права, – согласилась донья Инес. – Поищи моего мужа, сделай милость.

– Да, сеньора, – ответила Исабела.

Дон Густаво присоединился к ним, и они пили и ели под взглядами пассажиров, которые останавливались, чтобы посмотреть на новорожденную девочку и малыша Хайме.

Матросы трудились не покладая рук. Их беготня отвлекала пассажиров, особенно когда в условленные часы приходили служащие контроля за эмигрантами, направлявшимися на Кубу в поисках лучшего будущего. Как будто будущее – это золото. Или сахар. Или кофе.

Во время первого плавания, в Испанию, она слышала, что в каютах третьего класса имели обыкновение пить анисовую водку, чтобы лучше переносить качку, но если все-таки накатывало, они вспоминали Сан-Кинтин[15], и тогда раздавались голоса, звучавшие громче остальных и бунтовавшие против всего. Иногда из-за голода. Иногда из-за жажды. А то еще из-за холода, но большинство – из-за влажности, пожиравшей их с ног до головы.

Дни шли за днями, и никто понятия не имел, сколько их прошло.

Бывали хорошие дни.

Бывали плохие.

Иногда оживленные.

В большинстве своем скучные.

Море владело ими и регулярно насылало рвоту.

С самых первых дней Исабела, так сильно огорчавшаяся из-за того, что сеньора ничего не ест, сама потеряла аппетит и стала молчаливой. Она погрузилась в состояние, напоминающее летаргию, и неотрывно созерцала через иллюминатор пустынный океан без единого клочка земли, который мог бы нарушить его монотонность. Приступы летаргии сменялись приступами безумной активности. Она перекладывала одежду, то и дело входила и выходила из каюты, болтала с матросами.

Самым большим развлечением была прогулка ранним вечером. Супруги Вальдес и их дети одевались по-воскресному. Донья Инес сама придумывала какое-нибудь украшение для прически, а под шерстяным пальто у нее струилось длинное, до пола, платье. Последствия родов ушли, и к ней вернулась девическая стройность.

Несмотря на опасения, у нее было достаточно молока для Каталины. Морская качка убаюкивала детей, так что и девочка, и ее брат Хайме спали ночи напролет не просыпаясь. Около трех часов утра донья Инес вставала, чтобы покормить Каталину.

И так каждый день.

Каждый переносил качку по-своему.

Тишина обрушивалась на них, когда они возвращались с прогулки или из гостиных, где дети сеньоров Вальдес привлекали внимание дам. Они всегда так нарядно одеты. У них такая белая кожа, а у малышки такая нежная, и когда-нибудь она сможет рассказать, что ей исполнился месяц на борту парохода, направлявшегося к затерянному в океане острову.

На публике дон Густаво изо всех сил старался скрывать неотступную тревогу, терзавшую его душу. Остальное время он представлял собой молчаливую тень человека, одержимого морской гладью. Он неотрывно смотрел на горизонт, словно пытался найти ответ в неведомой точке, которую только он один мог разглядеть или почувствовать встревоженным сознанием.

– Вот ты уже и начал расплачиваться, мальчик мой.

«Что за дьявольщину несет эта Рената, боже мой! Разве я мало заплатил своим страданием и сознанием того, что это моя дочь, что я оставил ее в Галисии, ведь это моя кровь, и она будет жить в том же самом мире, где живу я».

Хуже всего было то, что ему не с кем было поделиться своими мыслями и тягостными размышлениями – они превращали его в одинокого волка, что рыщет по бесплодной степи, побуждаемый к самоубийству, приговоренный к высылке, которая должна изменить контуры его судьбы.

– Мальчик мой…

Манера, с которой женщина обращалась к нему, полунасмешливая, полуразвязная, почти оскорбительная, с оттенком нежности, раздражала его до крайности.

Он перебирал в памяти, не осталось ли в замке чего-то такого, что Рената могла использовать ему во вред. Квитанции, письма, записки рабочих, из тех, что умели писать. Счета фабрики, счета арендаторов земель. Документы по судебной тяжбе с Одноглазым. Чего-то, что могло бы заинтересовать эту женщину.

Если ей придет в голову порыться в библиотеке, она сможет найти кое-какие фотографии дона Густаво в детстве. Она сможет их украсть, но не более того. Да, украсть-то она сможет, повторил он, чтобы убедиться, на кого похожа их дочь. И чтобы понять, чего в ней больше – от отца или от нее.

В последние дни путешествия они пережили шторма, которые, казалось, не кончатся никогда. Вздыбившийся океан ударял в корпус корабля, волны переливались через палубу, и при каждой атаке супруги Вальдес замирали от ужаса.

Ненастье длилось пять дней.

Целых пять дней пассажиры, положившись на опыт капитана, согласно его приказу, выходили из кают только в установленное время. Пришлось сесть на вынужденную диету, которую пассажиры первого класса не планировали, и отказаться от прогулок. По настоянию некоторых сеньор, капитан вынужден был держать открытым чайный салон.

Молнии на горизонте освещали каюту. От страха Исабела сидела, подтянув колени к подбородку.

И считала.

Десять.

Девять.

Восемь.

Семь.

И так до нуля.

Потом снова считала.

– Да, моя Каталина. Да, моя красавица. Буря скоро пройдет, – шептала донья Инес.

Когда девочка затихала, приникнув к груди сеньоры, начинал хныкать испуганный Хайме. Тогда донья Инес обнимала его свободной рукой.

– Тихо, малыш. Все прошло. Это всего лишь буря. Уже совсем скоро мы прибудем на Кубу.

Время остановилось.

Донья Инес наблюдала за доном Густаво: он не сказал ни единого слова ей в утешение, ни разу не протянул руку помощи и не поддержал ее ободряющим взглядом. С того момента, как они поднялись на борт судна, она почувствовала, что его будто нет рядом. Путешествие отдалило его от него самого, и она понимала: что-то в нем изменилось навсегда. Вообще-то, дон Густаво был веселым и говорливым в любых обстоятельствах. Он всегда умел видеть хорошее даже в самой тяжелой ситуации. Она только однажды видела его раздраженным – во время той истории с Одноглазым. Сейчас, хотя и казалось, что он растерял свою веселость, она продолжала любить его, как в первый день знакомства.

Она помнила тот день. Как можно забыть самый счастливый день жизни?

Ему было двадцать два, ей девятнадцать.

Он был одет в льняной костюм, сидевший на нем как влитой. Надо сказать, тогда и речи быть не могло о том, чтобы снова его увидеть: такова была антипатия доньи Лоры к семье Вальдес из-за истории со служанкой Марией Викторией. Не будем забывать, что все сплетницы только об этом и говорили, так что юная Инес даже подумывала отравить их.

Ее это ужасно раздражало…

Она улыбнулась, вспомнив, как смешно выглядели семейные собрания под крики птиц, живших в саду. Она никогда не рассказывала об этом мужу, опасаясь напоминать ему о мрачных годах его жизни. Она также не говорила ему, что ее семья наладила контакты с Вальдесами только из-за коммерческого интереса. Плантации «Дианы» приносили столько прибыли, что никто не мог не считаться с доном Херонимо. Но чтобы простить по-настоящему – они никогда его не простили. Лора Ласарьего близко к сердцу приняла удары хлыстом и всегда думала, что эта семья одержима дьяволом: если кто-то забивает до смерти служанку, какой бы эта служанка ни была, у этого человека злобная душа. И внутри у него дьявол.

Донья Инес сожалела обо всех умерших, которых когда-то оставила на Кубе и с которыми скоро встретится вновь. Особенно сожалела она о доне Херонимо, который никогда не делал ничего плохого.

Наоборот.

Старик умер, не удостоившись ни поруганий, ни славы.

Она подняла глаза и увидела зеркало в латунной раме, а в нем, как раз напротив, свое отражение. Ее красота тоже несколько увяла. Она уже не была прежней девушкой, однако после двух родов кожа сохраняла упругость, глаза сияли, а волосы были такие же пышные. Она перевела взгляд на свою грудь, которой кормила Каталину, и почти шепотом, чтобы не беспокоить ее, произнесла:

– Я дам тебе то, чего не было у меня: крылья, чтобы летать.

Она поцеловала ее в щеку, мокрую от молока.

– Придет день, и ты унаследуешь наши земли.

Она почувствовала, что вся дрожит, произнося эти слова в присутствии старшего сына, но если она чего-то и хотела в жизни, так это родить на свет девочку, чтобы та восстала против обычной судьбы сеньорит. Девочку, которая садится за тот же стол, что и мальчики. Которая читает книги, чтобы быть свободной.

Которая…

Картины будущего мелькали перед ней всю ночь, пока сон не сморил всю семью.

Электрические разряды слышались теперь только вдалеке.

Плавание приближалось к своей божественной литургии.

Позади осталось множество дней.

Ночей.

Ненастье.

Раздражение одних, обращенное на других.

Первые признаки ностальгии.

Последние вздохи и изнурение на лицах пассажиров.

Глава 9

Дорита, креолка, работавшая служанкой у доньи Лоры Ласарьего, терпеливо ждала на причале Гаванского порта прибытия обычного судна с эмигрантами с Ямайки для своих новых хозяев, сеньоров Брайтон. Донья Инес не предупреждала о приезде, но Дорита увидела ее и запрыгала от радости, будто ей явилась сама Дева Мария. Они обнялись и расцеловали друг друга в обе щеки.

– Что ты здесь делаешь, Дорита?! – воскликнула сеньора. – Ты знала, что мы прибываем?

Дорита покачала головой и объяснила донье Инес, что все изменилось с тех пор, как они уехали, а ее родители умерли от холеры, которая косила целые семьи и сгубила весь урожай. Она сказала также, что теперь всем распоряжаются британцы и американцы, что они обращаются со слугами вежливо и уважительно, но ей все равно не хватает испанцев.

Она поздоровалась с доном Густаво и выразила соболезнование. Она знала о смерти его брата Хуана. На самом деле в Сан-Ласаро не было никого, кто бы об этом не знал.

– Вы приехали, чтобы поднять предприятие? – спросила она с любопытством.

Ни донья Инес, ни дон Густаво не знали, что отвечать. Сеньор глубоко вздохнул, и его легкие наполнились гнетущей тоской. Не время и не место было давать объяснения – в порту, среди толпы, под взглядами матросов, махавших им с палубы на прощание, и эмигрантов, этих неудачников, которые наконец попали на вожделенную пыльную землю. Родственники кубинцев и те, у кого водились деньги, проходили без проблем. Но бедняков пересаживали на суда с экипажами из негров и везли в Трискорнию, где на вершине холма они сидели в лагере на карантине.

Дорита потрепала Хайме по пухлой щеке, погладила по голове новорожденную и, прежде чем попрощаться, выдала целый водопад информации о сеньорах Ласарьего. Оба умерли у нее на руках. Сначала донья Лора, за ней дон Даниэль, который ушел в мир иной без каких-либо признаков холеры, но с диагнозом хронического ощущения беды. «От этого средства нет, – сказала Дорита. – Никто не может излечить от несчастья».

Она сама похоронила их в Сан-Ласаро и послала телеграмму каждой из дочерей, которые, конечно же, не могли прибыть вовремя, чтобы положить белый цветок родителям на грудь.

Так обстояла жизнь в те времена.

И так началась новая жизнь для супругов Вальдес.

Они прошли контроль эмиграционной комиссии. Через несколько метров покинули территорию порта, и гул судовых моторов стал доноситься словно издалека. Когда-то Гавана была для них домом, но ни дон Густаво, ни донья Инес не узнавали ни улиц, ни рыночной площади, где продавали разные семена.

Ничего.

Не узнали они и флаг, развевающийся над крепостью Эль Морро[16] первого января 1899 года, дня, когда испанский генерал Адольфо Хименес Кастельянос передал Кубу майору армии Соединенных штатов Джону Р. Бруку.

Теперь они были эмигрантами и вдруг осознали, что ни происхождение, ни годы, проведенные в колонии, ничего не значат. Они поставили чемоданы на землю, вытерли пот со лба. Каталина начала плакать. Дон Густаво подошел к группе мужчин в элегантных костюмах и спросил, как добраться до Сан-Ласаро.

– Сан-Ласаро, – повторил он. – We need to go to San Lazaro[17].

Один из мужчин сделал рукой жест, означавший «подождите».

– Wait, sir[18].

Через несколько минут появился мулат на телеге, запряженной волом, на которую они погрузили свои баулы и отправились в направлении Сан-Ласаро.

– Плантации «Диана», – уточнил дон Густаво.

Мулат даже отдаленно не представлял себе, что такое плантации «Диана», но где находится Сан-Ласаро, он знал.

– Меньше чем за день не управимся, сеньор.

– Я заплачу тебе, сколько скажешь.

Дон Густаво устроился на краю повозки, которая напомнила ему о детстве, поскольку его дед перевозил по своей земле рабов с одного места на другое на чем-то подобном. Такой же вид транспорта использовали арендаторы, подвозившие к воротам фамильной резиденции штабеля древесины.

Они проехали по набережной и пересекли Ведадо с его внушительными особняками. Такие же флаги янки, один из которых развевался на крепости, приветствовали путешественников с балконов и из окон домов. Они выехали из города, и окрестность стала похожа на потемневшую акварель, изображавшую пыльные дороги. По обеим обочинам росли кусты, и невозможно было разглядеть ни клочка плодородной земли. Сеньор Вальдес такого не помнил. В детстве его окружали цветники и изобильные плантации.

Вскоре дорога превратилась в тропинку, на которой животному стоило труда сохранять равновесие, и так они тащились километры за километрами по нескончаемой прямой.

Мулат спросил, кто они такие и откуда приехали. У дона Густаво не было никакого желания с ним объясняться, однако, понимая, что они от него зависят, он решил быть любезным.

Он сказал, что он внук галисийцев. Они вернулись на остров, потому что его брат умер, и они не могут просто так взять и бросить предприятие, основанное первым Вальдесом, приехавшим на Кубу. Он хранит об острове прекрасные воспоминания, но сейчас он ничего не узнает. И чувствует себя так странно, хоть плачь. Мулат искоса взглянул на него – убедиться, не плачет ли он на самом деле.

– Мы были очень счастливы на этой земле, – вмешалась донья Инес, чтобы немного снять напряжение.

Не хватало сказать: «Если бы вы только знали. Я Ласарьега. Мы с сеньором полюбили друг друга до того, как произошло несчастье, и здесь же мы поженились, вот так, видите ли, обстоят дела. А теперь мы возвращаемся с двумя детьми, которые будут учиться читать и писать с местным акцентом».

– И сколько же вы здесь пробудете, сеньора? – спросил возница.

– Я бы и сама хотела это знать!

Они добрались до окраины Сан-Ласаро раньше, чем предсказывал мулат, и, так как была уже глубокая ночь, были вынуждены остановиться под кирпичным навесом, стоявшим посреди дороги. Чета Вальдес, беспокоясь о детях, стала организовывать ночлег. Хайме хотел есть, а донье Инес необходимо было вытянуть ноги, чтобы от переутомления не пропало молоко. Исабела достала завернутые в тряпочку хлеб и лепешки из анисовой муки, которые малыш умял за несколько секунд. Мулату тоже предложили, и тот с жадностью поел.

Когда солнце показалось над горизонтом, они вошли в Сан-Ласаро. Цоканье воловьих копыт было единственным звуком, нарушавшим тишину. На улицах не было ни души, но дон Густаво понял, что они уже в городке, хотя деревянные домики сменились на лачуги под соломенными крышами. Мулат сказал, это изобретение американцев.

При виде ограды имения сеньоров Вальдес охватило воодушевление.

– Давай, давай, прямо туда. Видишь ту железную ограду, где дорога поворачивает налево?

Мулат хлестнул вола веткой тростника и цокнул языком, чтобы тот ускорил шаг. Три черных кота с белыми пятнами на спине преградили им дорогу. Один был драный и хромой.

– Здесь умерла моя семья. И мы сюда возвращаемся, – пробормотал дон Густаво себе под нос охрипшим от волнения голосом, и внутри у него все сдавило, так что трудно стало дышать.

У калитки он спрыгнул на землю. Никогда он не думал, что вернется открыть ее, чтобы провести инвентаризацию нищеты.

До главного входа в дом было все-таки еще далеко.

– Я довезу их, сеньор. Ни дети, ни женщины идти не могут. Уж если мы добрались сюда…

К ним приблизилась свора бродячих собак. Животные были тощие, в глазах отражался лютый голод. Они обнажили клыки, и Хайме испуганно заплакал. Мулат прогнал собак, размахивая палкой, и те убежали, не то за кроликом, не то за змеей, бог знает, какая дьявольщина привлекла их внимание.

Это зрелище повергло в отчаяние дона Густаво и донью Инес, которые знали имение «Диана» в пору его расцвета, полным жизни: целая толпа гостей наполняла дом по праздникам, когда приглашали крупных торговцев и известных политиков, совавших нос повсюду, вплоть до кухни, желая получить свои комиссионные.

Дон Густаво заплатил мулату, и того смутила небольшая пачка банкнот, но сеньор сказал ему, чтобы он отправлялся назад – со спокойной совестью, полным карманом и усталым волом.

Господский дом походил на беззубый рот – без окон и с провалившейся крышей. В одной из комнат скопилась дождевая вода, и это болото грозило обрушить потолок нижнего этажа. Мебель, картины, светильники, украшения, кухонные плиты – все было покрыто пылью.