Дочери служанки

Исабела отнесла поднос с кофе и пачкой табака и пошла к донье Инес. Сеньора почти оправилась. Цвет лица был нормальный.

– Скажи, чтобы мне принесли девочку, – попросила она, едва увидев служанку. – Кто с ней?

– Служанка сеньоров Сардина. На поверку вышло, что она замечательная девушка, сеньора.

– Маринья? Слепая? – спросила донья Инес, массируя себе грудь.

Когда соски затвердели, она сжала их, и молоко брызнуло струей, словно лава из жерла вулкана.

Исабела ответила, что да, Маринья, спокойная и заботливая, одна радость смотреть на нее, когда она с ребенком. Сеньора не выказала никакого удивления, и служанка успокоилась. Ей не хотелось неприятностей.

– Я хочу приложить ее к груди, Исабела. Сделай милость, принеси ее, и пусть кормилица возвращается к себе домой.

– Будет сделано, сеньора, – решительно ответила Исабела.

Через несколько минут Маринья вошла в спальню с Каталиной на руках. От волнения донья Инес начала икать.

– Липовый чай! Я про него совсем забыла! Сейчас же бегу за ним! – сказала Исабела.

Но сначала она подвела Маринью к кровати, помогла ей положить ребенка на грудь сеньоре и только тогда выбежала из комнаты.

– Боже мой, какая она красивая! – воскликнула сеньора, орошая девочку слезами.

Она впервые держала на руках свою дочку. Так она думала.

Каталина зашевелилась: незнакомый запах кожи ей не понравился. Она напряглась, открыла глаза, словно ночная сова, но не знала, на чем остановить взгляд. И отчаянно расплакалась.

– Что с тобой, малышка? Что случилось, любовь моя? – шептала донья Инес.

– Это нормально, сеньора. Ее удивляет незнакомый запах, – сказала Маринья. – Но скоро он станет для нее родным.

Каталина все плакала и пыталась высвободиться из незнакомых рук, словно находилась на вражеской территории.

– Положите ее в колыбель, сеньора. И покачайте немного, – настаивала кормилица.

Когда Исабела, проявляя заботу, принесла липовый чай, на донье Инес не было лица. Она спросила, дома ли сеньор, и служанка ответила, что да, он в библиотеке.

– Скажи ему, чтоб поднялся сюда.

– Да, сеньора, – ответила женщина.

Маринья продолжала говорить, но донья Инес была погружена в свои мысли.

– Это нормально, ей все незнакомо и все неудобно.

Замечания няньки, высказанные безо всякой задней мысли, пробудили в сеньоре Вальдес потребность самоутверждения, которого она не испытывала с первым ребенком.

– Не понимаю, в чем дело… – она заколебалась, продолжать ли говорить. – Она питалась твоим молоком всего каких-то пару дней. Она должна признать меня, ведь я ее мать!

Маринья не знала, что отвечать. Она всегда чувствовала, что младенцы, которых она вскармливала, как будто и ее дети тоже, и, хотя ей было горько оттого, что она не может их видеть, позднее она никогда ими не интересовалась.

– Маринья, я благодарю тебя за помощь, но я хочу остаться одна.

– Я чувствую, что вызываю у вас досаду, – сказала кормилица. – Вот уж чего я совсем не хотела.

– Не сомневаюсь, – ответила донья Инес.

И больше не произнесла ни слова. Она внимательно рассматривала Каталину. Кожа смуглая, волосы на макушке вьющиеся, книзу от висков тоже довольно много волос, которые потом, когда она окрепнет, постригут. Она увидела этот мир в феврале, с благословения зимних ветров с юго-востока, как и сама донья Инес, родившаяся в январе 1877 года.

– Знаешь, мне нравится имя Каталина. Бог знает, почему Святая Дева приняла тебя под этим именем. Какая же ты маленькая, – шептала она. – Не надо плакать…

Дон Густаво вошел в комнату в тот момент, когда Маринья прощалась.

– Я ухожу.

Новоиспеченный отец рассыпался в благодарностях. Единственное, что он мог сделать для этой женщины, которая спасла жизнь его дочери.

– Не представляю, чем бы я мог тебе отплатить. Мы до конца жизни будем у тебя в долгу.

– Ради Бога, сеньор Вальдес, не беспокойтесь.

– Передай привет твоим господам со всем моим уважением. Я тебя провожу.

Сеньор Вальдес и представить себе не мог, что когда-нибудь произнесет подобные слова и что окажется в долгу у семьи, предавшей его деда. Он взял Маринью под локоть и проводил до парадной двери. Опираясь на каменную стену, она почувствовала себя увереннее, когда дон Густаво вложил ей в руку легкий посох.

– Ступай с Богом и продолжай творить добро.

Вернувшись в спальню, дон Густаво подошел к кровати и поцеловал донью Инес в лоб.

– Ты снова доказала, что ты лучшая мама на свете.

Несмотря на слабость, она попыталась сесть, обложившись подушками. Она была настолько слаба, что слова дрожали на губах.

– Девочка не хотела со мной оставаться.

– Да нет же, любовь моя. Не в этом дело…

– Нет, в этом, девочка хотела уйти с Мариньей… – сказала она с горечью.

– Откуда ты это взяла?

– Не знаю, Густаво. Я не понимаю, что со мной…

– Что-то произошло?

– Ничего не произошло, но девочка… – снова сказала донья Инес. – Она хотела уйти с ней…

– Не говори глупостей.

– Это не глупости, Густаво.

– Сейчас она уже с тобой! Это главное.

– Только мать может это знать: девочка не хотела оставаться со мной.

Дон Густаво не стал возражать, чтобы у нее опять не поднялась температура, и погладил жену по голове: волосы были слипшимися после двух суток, проведенных в постели.

– Ты чудесная, – пробормотал он.

– Больше всего у меня болит вот здесь! – Она указала на сердце, где покоилась головка Каталины.

– Главное, что ты такая замечательная, любовь моя, – повторил он, пытаясь увести ее от грустных мыслей.

– А ты обратил внимание на то, что наконец в этой семье родилась девочка? Ее послала нам твоя мать.

Дон Густаво всмотрелся в лицо своей дочери. От одного упоминания о донье Марте все у него внутри переворачивалось и в желудке начинали бушевать какие-то злобные твари.

– Не вспоминай ее.

– Но почему я не должна этого делать, любовь моя?

– Потому что она умерла.

Каталина плакала не переставая.

– Инес, я должен идти на фабрику. Сегодня постараюсь вернуться до темноты. Отдыхай. Я позвоню в Сан-Ласаро, и во всех поместьях узнают, что на свет родилась первая девочка по фамилии Вальдес.

Донью Инес даже в самой малой степени не волновало, сколько народу узнают о благополучных родах. Когда-то она была здесь счастлива, но уже через год после того, как супруги покинули Кубу, несчастья в ее семье пошли одно за другим. Ее родители умерли, сестры эмигрировали. Ничто больше не связывало ее с той землей.

– Можешь не торопиться. Мы будем ждать тебя здесь, – сказала она ему.

Он поцеловал ее в щеку, и донья Инес снова повторила.

– Эту девочку послала твоя мать, любовь моя, – прошептала она.

Дон Густаво перевел дух, закрыв двери в спальню, где его жена укачивала малышку на руках.

– Я всегда буду любить тебя, – сказала она ей, раскрывая пеленки и прилаживая ребенка для кормления.

Каталина с трудом открыла рот, чтобы присосаться к переполненной груди. Донья Инес так никогда и не узнала, как и до каких пор ей придется защищаться от этой девочки, которую она не рожала и которую ей так трудно будет любить до самой своей смерти.

Глава 6

История человека – это история его любви. Густаво Вальдес привез свой опыт с Кубы. Но он не учел, что в любовных хитросплетениях сгорают двое: мужчина и женщина.

В то утро, когда дон Густаво вышел из замка, предварительно убедившись, что Рената не рыщет поблизости, он решил не ходить на фабрику. Он решил проверить, как набираются сил посаженные им дубы и каштаны. Это был лес четыре километра в длину и три в ширину, на границе которого произошел случай с Одноглазым. До тех пор ни у кого не получалось получить хоть какую-то пользу от подобной почвы и за такое короткое время; у нее менялись соседи, ее продавали иностранцам. То был его шедевр, полный жизни. Здесь не было магии моря, но эта земля жила по своим правилам. Не было слышно неумолчного гула прибоя, зато ее безмолвие говорило о многом.

Он шел быстрым шагом, держа в руке нераскрытый зонт и отмечая им каждый шаг. Все эти дни ему было не по себе, и он не знал, болезнь это или просто последствия страха, который ему внушала Рената. Словно прилив в Пунта до Бико, когда волна выбрасывает на берег тела потерпевших кораблекрушение, донья Марта вернула память о себе, когда его жена про нее вспомнила. Эта девочка заразит собой его семью, будто тифом или чумой.

Он шел среди деревьев, смотрел, как рабочие подрезают ветви и шлифуют стволы, и чувствовал, как удача приносит ему облегчение. На ходу он делал замечания властным тоном, принесенным ветрами феодального прошлого. Он пожелал им хорошего рабочего дня и неторопливым шагом отправился на фабрику, стараясь привести в порядок мысли, которые извивались, словно змеи, постепенно принимая облик Ренаты.

«Господь знает, что это был всего-навсего каприз».

Дрожь сотрясла его с головы до ног.

«Только каприз?»

«Только каприз», – ответил он себе.

Видение обнаженных ног – свежий ветер не развеял его. Фигура женщины, заставившей его сдаться и попытаться понять почему.

«Почему?» – спросил он себя.

Он не знал, чем это объяснить. Впервые в жизни, на краю пропасти, дон Густаво понял предательские измены своего отца.

«По той же причине, по какой грешил мой отец, согрешил и я. Вот почему я это сделал», – сказал он себе, как будто подобное объяснение освобождало от всякой вины.

«Но почему мой отец делал это?»

«Ай-ай, потому что плоть слаба, а воля хрупка. Потому что ничто человеческое нам не чуждо. Потому что человек не святой».

И хотя он не успел задать отцу этот вопрос – слишком скоро того настиг инфаркт, – он все равно не стал бы спрашивать. Есть вещи, про которые отцам вопросов не задают.

Возможно, ответ крылся в его слабой воле, в неспособности сдерживать свои инстинкты – качестве, им унаследованном. Женщины сами провоцировали пробуждение желания.

Если Мария Виктория ходила через заросли сахарного тростника, покачивая бедрами, то взгляд Ренаты, словно у черной кошки, притягивал, как магнит: ее глаза были желтыми на солнце и зеленоватыми по ночам, губы полные, а грудь выпирала из-под одежды. Она имела привычку появляться и исчезать, будто знала, когда сеньор отпускал охрану. От нее пахло желанием, этим наущением дьявола, что ведет в пропасть греха.

И он согрешил.

Он пошел на это однажды ночью, полной весенних ароматов. Если он так никогда и не смог отделаться от этого воспоминания, то потому, что некоторым из них не суждено забыться.

Неуправляемые страсти, благодаря которым вертится мир мужчин, и они подталкивают на ошибки, за которые мужчины потом расплачиваются всю жизнь.

Он проник в нее с яростью, забыв о своем браке, и страсть, обесцвеченная годами семейной постели, вернулась к нему. Он смаковал опасность каждого поцелуя, каждого толчка, каждого стона, который он подавлял, чтобы их не обнаружили. Он никогда не любил Ренату, но сделал это, потому что ее чувственность разрушала его, стоило ему ее увидеть.

Он бы проник в нее тысячу раз. Когда сеньор Вальдес узнал, что она беременна, то не сомневался, а точно знал: ребенок от него, поскольку Рената жаловалась, что Доминго не годится для выполнения супружеских обязанностей. И хотя не было необходимости это подтверждать, дона Густаво затрясло, когда он услышал ее слова.

– Это наш сын, – сказала женщина, глядя ему в глаза, ища сострадания или хотя бы участия.

– Этому не бывать! У нас с вами нет ничего общего! Никогда!

Теперь дон Густаво проводил ночи, как и положено хозяину, он отстранился от Ренаты и снова стал сеньором, у которого, как когда-то говорила ее мама, «длинные руки» и на которого ей нечего было надеяться.

– Сделайте все необходимое, чтобы этот ребенок не родился. У вас всегда будет еда, а у вашего мужа выпивка. Мы заключим выгодное для вас соглашение, но ни один бастард не замарает нашу семью.

– Как ты можешь говорить мне такое, дон Густаво? Почему вдруг…?

Он не дал ей закончить, и его покоробило обращение на «ты», которое они употребляли в минуты близости.

– Пожалуйста, прошу тебя обратиться к голосу разума. Все, что произошло, – ужасная ошибка. Больше я повторять не буду. Этот ребенок не должен родиться.

Эти слова причинили служанке худшую боль, чем сотня ударов хлыстом у столба в Сан-Ласаро. Вне себя от гнева Рената тихо пробормотала слова, которых никогда бы не сказала в полный голос из страха перед последствиями. «Я слишком малодушна, чтобы совершить такое преступление».

Женщина не только не прервала беременность, но всячески старалась оберегать себя: не носила ничего тяжелого, например дрова, сельскохозяйственные инструменты, подойники с молоком. Никто не догадывался о причине такой заботы о себе, когда она мыла полы, только стоя на коленях, или когда стала тщательно относиться к положенному ей времени отдыха. Никто не видел ее ни в кабачке, ни в порту, ни на местных ярмарках. Только сеньор Вальдес замечал, как растет ее живот.

Если Рената в то время и представляла себе, что она сотворит со своей дочерью, то никто другой ничего об этом не знал.

И никто ничего не знал, когда она задумала план, разработала его и тихо ждала, когда настанет день, чтобы его осуществить.

Решив нанести удар, она подстерегла дона Густаво у входа в замок, дождавшись его на следующий день после рождения обеих его дочек.

– За все надо платить, мальчик мой. Причем в этой жизни. Другой у меня нет.

Земля ушла у него из-под ног. Если Рената и обладала каким-то достоинством, это было упорство. И в хорошем, и в плохом смысле. Она была способна на все, но в тот момент даже она сама не знала, как далеко сможет зайти.

Как только он вошел на фабрику, оклик Фермина отвлек его от размышлений, в которые он был погружен.

– Только бы не было беды, дон Густаво!

Тот изменился в лице.

– Что случилось, Фермин?

– Пришла телеграмма с Кубы.

– Телеграмма?

Дон Густаво удивился не меньше, чем его управляющий. Оба знали, что его брат Хуан, единственный из Вальдесов, оставшийся жить на острове, писал только, чтобы поздравить семью с Рождеством и с днями рождения. Чуть позже выяснилось, что на телеграмме не было его подписи – только имя.

Глава 7

– Мы отплываем как можно скорее.

– Густаво, ради бога, мы не можем так поступить. Я еще не восстановилась, и мы не знаем, что нас там ждет. Куба уже не наша родина.

– Возражения не принимаются. У Исабелы достаточно времени, чтобы уложить чемоданы.

– Густаво, прошу тебя, – продолжала умолять она. – А как же замок?

– За ним присмотрят Рената и Доминго.

– А фабрика?

– Ее возьмет на себя Фермин.

– О Боже мой! – воскликнула донья Инес, прижимая руки к груди.

– Инес, прошу тебя, не усложняй ситуацию. Мой брат умер! – резко произнес он. – Он был одинок, никогда не был женат. Он всего себя отдавал имению нашего деда. А теперь пришло мое время. Мы не можем бросить нашу собственность!

Новость о смерти Хуана Вальдеса разлетелась по фабрике, словно пыль. «Хозяин уезжает? Вальдесы эмигрируют?» – спрашивали люди друг друга. Даже крысы перепугались, видя, как работницы хлюпают носами, отложив пилу, а мужчины сидят, обхватив голову руками, как будто им объявили о конце света.

Все ждали каких-то слов от хозяина, который бы заверил их, что назавтра у них будет хлеб насущный, однако сеньор Вальдес ушел с фабрики, не проронив ни слова. В тот момент он не знал, как ему предстать перед служащими, как, глядя им в глаза, сказать правду, которую он скрывал даже от доньи Инес: он даже приблизительно не представлял себе, когда вернется, и понятия не имел, что творится в имении «Диана» – разорено ли оно или процветает.

После разговора с женой он закрылся в библиотеке замка. Он то и дело слышал, как она откашливается. Единственный признак жизни, который она подавала.

Донья Инес плакала не переставая. Она говорила, новорожденная еще слишком слаба, сомневалась, хватит ли у нее молока для ее беспокойной дочки. Исабела не понимала, что брать с собой в багаж, и только и делала, что жаловалась.

– Сеньора, а что делать с длинными платьями? Положить их вместе с простынями или в отдельные баулы? А как быть с костюмами сеньора? Они ему там понадобятся?

– Я не знаю, что тебе сказать, Исабела. Все произошло так быстро… так быстро! А мои дети… что с ними будет?

Хайме, годовалый малыш, дотронулся до сестры: грядущее путешествие его не волновало.

– Я должна проститься с нашими дамами из Пунта до Бико. В любом случае мы не можем покинуть собственные земли, как беглецы.

– Сеньора, а теперь вернитесь к багажу. Ради Бога, скажите мне, что мне со всем этим делать.

Служанка показала на шкафы, набитые одеждой от лучших швейных домов. Шляпы, перчатки, обувь, сумки.

Донья Инес смотрела на все это с отчаянием человека, который не может ответить на такой простой вопрос.

– Исабела, ты одевала меня последние годы моей жизни. И прекрасно знаешь, что я ношу, а что – нет. Что выберешь, то и ладно. Обещаю, не упрекну тебя ни словом, когда мы приедем на Кубу.

Донья Инес хранила добрые воспоминания о тамошней жизни, но она уже давно привыкла к Пунта до Бико. Далеко позади остались сожаления об огромном расстоянии, отделявшем ее от острова, тоска по яркому солнцу или по прогулкам до внутренней гавани порта, откуда можно было увидеть, как отплывают корабли, направляясь в другой мир. Порой она чувствовала желание подняться на борт одного из них и уплыть вместе со своими близкими, но близкие умерли, и она поняла: ее семья живет в замке Святого Духа. Она одна из семьи Вальдес.

Сейчас, среди беспорядочно раскиданных по полу спальни баулов, она поняла, что ей придется покориться обстоятельствам с женским смирением. Донье Инес и так было, что оплакивать, когда она читала новости из газет, приходившие по телеграфу. Испания проиграла войну, больше не владела Кубой, лишилась Пуэрто Рико и Филиппин, так что перестала быть империей, и донья Инес опасалась столкнуться с враждебной страной, где история превратила производителей сахара в неудачников. Однако она не осмеливалась говорить с сеньором Вальдесом о своих опасениях, поскольку ее мнение никогда никого не интересовало. В самом деле, мнение женщин значило для мужчин мало, им интересовались разве что их жены. И потому донья Инес удовлетворяла свой интерес, читая прессу, приходившую в замок, или книги, которыми увлекалась, пока дон Густаво был на фабрике. Она сидела на ковре в библиотеке и часами не могла оторваться от Пардо Басан[13] или от стихов Росалии де Кастро[14]. Обо всем, что она узнавала, она рассказывала за чаепитием другим сеньорам и советовала им обратиться к своим мужьям. «Пусть они выписывают книги, они такие же долговечные, как драгоценности», – говорила она. Если ей удавалось достучаться хотя бы до одной из них, она считала, что выигрывало от этого все человечество. То же самое она проделывала с работницами фабрики, но там говорила другое. Она говорила, если женщина не хочет, нельзя позволять мужу брать ее силой. Нельзя, чтобы мужчина поднимал руку на женщину. Надо запретить оскорбления и стоит разбавлять вино водой, чтобы избежать пьянства. Все это противоречило воскресным проповедям дона Кастора, но донье Инес было все равно. Когда священник говорил, что женщина дана в услужение мужчине, сеньора Вальдес опускалась на молитвенную скамеечку и смотрела на распятие в ожидании объяснений.

Но никакого ответа не было.

Слышался только назидательный голос дона Кастора – и все.

Так что по окончании мессы донья Инес быстро возвращалась в замок и записывала слова священника, не пропуская ни одного, чтобы оспорить их на дамских собраниях.

Уже в середине дня, так и не пообедав и пребывая в отвратительном настроении, дон Густаво вышел из своего убежища и спросил, как продвигается упаковка багажа. Донья Инес ответила, что все хорошо, и чуть не спросила о ближайших планах, когда они отплывают, на каком корабле и есть ли у них билеты. Но не решилась: пусть себе идет восвояси. Хлопнула парадная дверь, и порыв ветра влетел в открытые окна, освежая воздух.

– Куда он пошел? – задала Исабела бестактный вопрос.

– На фабрику, я полагаю. Его состояние меня беспокоит. Ничего нам не говорит, мы даже не знаем, когда отправляемся. – Она посмотрела на окно, потом на служанку. – Он плохо выглядит или мне кажется?

– Он плохо выглядит, сеньора.

Донья Инес вдруг умолкла. Она понимала, у мужа горе, но чувствовала себя одинокой, как никогда.

В процессе сборов она решила написать прощальное письмо всем сеньорам Пунта до Бико. Всего несколько строк, которые Рената передаст в руки хозяйкам особняков.

Донья Инес села за круглый столик на террасе Сиес, достала перо и маленький листок бумаги. Она не знала толком, что сказать. Мысли, чувства, ощущения – все перемешалось и билось в мозгу, словно разряды электрического тока, не давая сосредоточиться. Она разговаривала сама с собой.

«Скажи им, что они всегда будут с тобой, что твое сердце остается здесь, в Пунта до Бико, что ты возвращаешься на родину детства, но родина твоих детей здесь, и что ты увозишь Хайме и мою дорогую девочку, красавицу Каталину, которая будет расти под рокот прибоя другого моря. И ты оставляешь замок, как надежный знак того, что еще вернешься. Пусть будет, что будет».

Она просмотрела каждую записку, подписала их все и добавила везде еще одну фразу: «Пока меня не будет, не забывайте читать».

Она разложила записки по конвертам, запечатала их и быстро спустилась к Ренате, которая возилась в кухне.

– Ай, сеньора! – воскликнула та, едва увидев донью Инес. – Как вы хорошо выглядите!

– А как твоя девочка, Рената? У меня не было времени даже спросить тебя об этом, – вместо ответа сказала сеньора, приветливо улыбаясь. – Тебе передали колыбельку?

– Да, сеньора. И она спит в ней, словно ангел.

– Как ее зовут?

– Клара. Ее зовут Клара, – ответила Рената.

– Я бы хотела взглянуть на нее, пока мы не уехали.

– И куда же вы едете?

– Сеньор вам ничего не говорил?

– Мне он точно ничего не сказал. Не знаю, может, он говорил с Доминго.

Рената вытерла руки кухонной тряпкой и, с тревогой глядя на хозяйку, снова спросила:

– Так куда же вы едете?

– Не говори, что я тебе рассказала, но мы уезжаем на Кубу. Умер брат сеньора, и мы должны взять на себя управление сахарными плантациями.

Рената обхватила голову руками.

– Как вы меня огорчили, сеньора!

Она вдруг ясно представила себе обеих девочек и как она быстрым движением положила свою дочь Клару в колыбель, где убаюкивали Каталину.

«Господи, зачем я это сделала?» – мысленно простонала она.

Раскаяние привело к болезненному осознанию того, что она может потерять дочь. Может быть, не навсегда, но точно на то время, пока длится путешествие сеньоров.

– Это уже решено? – спросила Рената, сдерживая слезы.

– Ему все равно, чего хочу я… Не плачь, Рената. Мы вернемся.

Донья Инес подошла к ней, обняла и погладила по голове. Волосы у Ренаты были гладкие, длинные, черные.

– Вы останетесь здесь. И ваша дочка ни в чем не будет нуждаться, – сказала донья Инес.

– Здесь, в замке?

– Ну, конечно, Рената.

Служанка положила тряпку на край каменной раковины, но ответить на объятие не смогла.

– Понимаю, ты потрясена, но все будет хорошо, – прошептала сеньора. – Береги дочку, чтобы росла здоровенькая. И еще сделай, пожалуйста, одну вещь: возьми эти конверты, а когда мы уедем, разнеси их по особнякам и передай в руки хозяйкам. Сделаешь?

– Да, сеньора. Конечно.

– А сейчас помоги мне накрыть мебель простынями. Исабела занимается упаковкой багажа. Не стоит терять время.

Прощание на фабрике прошло без церемоний. Дон Густаво позвал Фермина и сообщил ему о своих планах. Он сказал, что тот остается за главного, что он нужен ему как никогда и что самое важное для Фермина – знать себе цену. Все это повергло управляющего в такую тоску, что его глаза увлажнились.

– А сейчас, – закончил дон Густаво, – пойду соберу рабочих.

Фермин не мог совладать со слезами, которые текли по щекам; он закрыл глаза ладонями, чтобы рабочие не увидели, как он плачет.

Рабочие смотрели холодно, а их морщинистые лица выдавали усталость. У пожилых мужчин морщины были глубокие, у молодых – пока только черточки на лбу. Запущенная щетина и мозоли на ладонях были как у всех, кто обрабатывает мерзлую древесину зимой и сухую летом. Это оставляло свой след и делало их похожими друг на друга.

Та же история была с женщинами. Голову каждой покрывал черный платок. Черный был также и обычным цветом для толстых чулок, связанных вручную из овечьей шерсти, которые они носили на работу. Деревянные башмаки громко стучали по полу.