скачать книгу бесплатно
Мать выскочила из дома с Нинкой на руках, рядом с ней Вовка, следом баба Груша. Увидев окровавленного сына, мать изменилась в лице. Груша посмотрела руку, сказала матери, чтобы она не возвращалась.
– Скорейше до погреба. Я зараз прийду…
Сознание как бы померкло. Он слышал пулемётную стрельбу, разрывы, а что происходило вокруг, не соображал, в себя пришёл в подземелье. Баба Груша перевязывала руку, заявив при этом:
– Пилой поранился, ничего страшного, заживе, як на собаци…
На ящике, который заменял стол, горела свеча.
Закончив перевязку, баба Груша зажгла каганец и погасила свечу.
Сейчас малыш слышал канонаду, наверху творилось что-то невероятное, а Вовки в погребе не было. Стрельба необычная, такие взрывы, что с потолка погреба сыпалась земля, при каждом вздрагивали стены, вжимался в блюдце огонёк на фитиле, а Вовки не было.
Женщины не поддавались панике, нашли дело.
Мать и Груша занимались бурками. Мать один закончила стегать, и баба Груша, при столь слабом освещении, рассматривала её работу, а мать доделывала второй. При слабом свете каганца шила она ловко.
– Ото з того летуна надо було стягнуть його обутку. Добрые чоботы буллы б. Правда, один прогорел пид коленом, но то можно заштопать…
– А с теми чоботами – в петлю, – сказала мать.
– Та им сейчас не до тэбэ…
Наверху так ахнуло, что крохотный огонёк с бархатистым хохолком копоти как бы ужался, сверху ещё сильней посыпалась земля, качнулись стены, и холодная сырая тьма волной хлестнула из одного угла в другой. У крохотной золотистой горошины огонька над блюдцем волна воздуха вздрогнула, качнулась и застыла над фитильком неподвижной чёрной глыбой. Вязкая тишина опускалась вместе с пылью на блюдце, огонёк, который выпрямился, вскинул заострённый шип своего тёмного из копоти шлема, а баба Груша перекрестилась, прислушалась, потом отстегнула от фуфайки булавку и поощрительно шевельнула фитилёк. Он фыркнул, стрельнул крохотными искрами в нависающую темень. Огонёк окончательно распрямился, вытянулся, оттесняя копоть. В погребе посветлело.
Мать подошла к лестнице и позвала:
– Вовка!
– Это ж дэ вин?. – спросила темноту Груша.
Ладонь правой руки заполнялась пульсирующейся болью, а от бабкиной перевязки тянуло керосином. Когда она появилась с куском белой материи и четвертинкой, Валерка подумал: рану смажет йодом. Она намочила тампон, – резкий запах керосина шибанул в нос.
– Керосинкой пахнет…
Из темноты появилась Нинка, подошла к матери, протянула ручонки, стала просить кушать: – Кашки хочу, погрей на керосинке.
Малыш заметно пробрался к выходу.
– Посмотри Вовку и не закрывай ляду! – сказала вслед мать.
Он вылез, прислушиваясь к далёкой стрельбе, доносившейся со стороны татарского хутора, прошёл вперёд, щурясь от яркого света. Половина крыши сарая отсутствовала, щелей, расколотых, вышибленных досок прибавилось. В сарае никого не было. Держа руку навесу, он прошёл к фундаменту из серого камня, у которого лежало большое оцинкованное корыто. Фундамент с этой стороны был повыше. Встав на корыто, посмотрел в щель. Поле, покрытое белой скатертью снега, ровное до самого оврага. И овраг отсюда из сарая не заметен. Зато склон перед Казачьим Постом весь в чёрных оспинах воронок, и главный дом крепости с башенкой на углу – без крыши:
«Вот это долбанули!.. Из тяжёлой пушки…»
Он спрыгнул с корыта, пробрался среди разного хламья до распахнутой двери, посмотрел на дом. Стоял, как всегда, а вот окна с бумажными крестами зияли кое-где пустотой: «Стёкла вылетели, но не все. И зато спасибочки… А где же Вовка? В доме, что ли?..»
Мысли прервал нарастающий шум и рокот. Валерка выглянул в дверь. Из-за развалин ничего не видно. Пришлось вернуться. Собираясь стать на корыто, он вдруг отпрянул. Корыто шевелилось и ползло вдоль фундамента. Собираясь дать тягу к матери, малыш услышал сдержанный смешок и сообразил, кто под корытом. С одной стороны виднелись дырки. Ещё при первом обстреле они были пробиты пулями, когда корыто хранилось в летней кухне.
Валерка пнул корыто ногой. Вовка приподнял своё укрытие, встав на колени. Он был очень доволен, что «ошарашил» брата фокусом с корытом.
– А тебя мамка звала, – сообщил Валерка.
– Я не слышал. Позовёт ещё. Давай сюда ко мне. Будем наблюдать за боем, они сейчас полезут, обязательно полезут, если из тяжёлых орудий разбили крепость. Это они такие пушки из Горловки притащили.
– Откуда ты знаешь, что из Горловки.
– Ванёк говорил. Ни у итальяшек, у этих макаронников, ни у румын-мамалыжников и у другой шоблы тяжёлых пушек нет. У них даже танки-жестянки. Это немцы из Горловки приволоклись. Тебе-то всё равно, мал ещё и в таких вещах ни бельмеса. Они нашим, знаешь, сколько расскажут – эти близнецы. Они, как разведчики – всё высмотрели.
Вовка перестал распространяться, шум и рокот моторов хорошо был слышен:
– Идут… лезь ко мне, тут и руку ничем не заденешь. Вот туда смотри, на поле, сейчас начнут выползать… А наших на Казачьем Посту, наверно, нет. Видел после разрыва снаряда, когда чёрный дым отнесло в сторону: бойцы из дома выскочили. Они такие высокие, и у них такие длинные шинели! С пулемётом был кто-то из них. А после ещё выбегали…
Вовка замолчал, но только на поле показалась первая цепь наступающих, как затарахтели мотоциклы где-то неподалёку. Они с Вовкой решили высмотреть, что происходит. На поле первыми шли всякие-разные, потом румыны в своих овечьих папахах, за ними – итальянцы. Обычный «парад-наскок». Они шли, соблюдая дистанцию. И вдруг ребята увидели мотоциклы с колясками. Увидели и растерялись, кто мог быть на этих мотоциклах? Никогда, никакой техники не было.
– А вот кто… – сказал Вовка. – Кто на этих мотоциклах?.. Немцы!
Мотоциклы ползли вдоль их дома. В коляске сидел солдат в серо-зелёной шинели с пулемётом. Такие не ходили раньше здесь в наступления. Удирали пешие, а наступали всегда на поле. Эти двигались, по-видимому, к полуразрушенному дому, из которого Колька и Ванёк наблюдали за Казачьим Постом. Вовка разгадал замысел мотопехоты: когда наступающие «разные и всякие» начнут драпать, как говорили близнецы, немцы их приостановят. Так поступали итальяшки. Ребята слышали, как однажды собрались соседи, после первого посещения нейтральной полосы оккупантами. Определили безошибочно, кто ворвался в посёлок. Лишь подростки и дети сообщали друг другу, что пришли немцы. Заблуждение быстро развеяли уточнением, что мародёрствуют в посёлке «макаронники»-итальяшки. Кто-то даже облагородил немцев: «Будут они шастать по дворам, рыться в женских тряпках. Немцы – это хозяева Европы, покорители народов…» Даже такое восхваление воспринялось тогда с молчаливой обречённостью: вот-де как нас накрыли… Не хватило силёнок в противостоянии, или где-то в верхах затаились враги народа: беляки, кулаки и всякие царские недобитки. Пролетарии, которых десятки лет призывали к объединению с товарищами всех стран, ушли на защиту Родины. Сейчас каждый боец недоумевает: как же такое случилось, что немецкий пролетарий, который братался ещё в той Первой мировой, его коммунистические лидеры, начиная от Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Тельмана и других, чьи имена носят улицы, посёлки, города в Союзе, и вот, пожалуйста – исчезли: нет их. Пусто и голо, и из этой пустоты – фашисты. Сила всепокоряющая. Даже какие-то итальяшки с чёрными петушиными перьями в экзотических головных уборах – такое вытворяют, а эти румыны, венгры, поляки… и кого только, какого пролетария не принесло на русскую землю. А тут ещё летают слухи, что на оккупированных территориях – предательство. Даже есть случаи – бывшие руководители, коммунисты, идут на службу к фашистам: «Если так легко всё отдают, всё может быть». Кумушки, любившие посудачить, объявляли: «Затаившиеся элементы активизировались». Женщины, старики и старухи, проводившие своих мужей и сыновей в Красную Армию, в основном, растерянно отмалчивались. Никакими репрессиями, запретами не лишить русского человека правоискания, любви к справедливости. Не зря такая тяга у него к соборности, коллективности. На этой тяге вроде сыграли, раскусили русскую душу Тут тебе великие стройки, армейские сборы, гулаги, колхозы, совхозы…. Тут тебе и малограмотные, а то и вовсе безграмотные стукачи. Ловко раскрутили «карлы-марлы». Похожие рассуждения тоже были. Вот она – свобода, перед погибелью: нейтральная земля, на которую может ступить любая сила. На нейтральной полосе любители посудачить вначале отводили душу.
Верующие товарищи недоумевали и страдали больше других. Они не грабили, не тащили, не брали – ни из магазинов, ни из складов… отвергая пословицу: «Кто смел, тот и съел». Святые души, свою веру они укрепляли трудом, бескорыстным, самоотверженным. И сейчас они растерялись, как те бойцы в окопах, у которых на пятерых одна винтовка и несколько бутылок с зажигательной смесью. А на них прут «пролетарии всех стран» на стальных чудовищах и вооружённые до зубов. Они сидят, чернозипунники и ждут смерти того, у которого винтовка. Чтобы взять её и вступить в бой. В большинстве случаев бывало, что гибли ожидавшие.
Не хватало у верующих времени, чтобы у каждого было чем защититься, не хватило жестокости, чтобы уничтожить предателей у границ, которые перед нападением врага зажгли костры у воинских расположений, складов с боеприпасами, горюче-смазочными материалами, у аэродромов. Фашисты не только использовали фактор неожиданного нападения. Они выбрали и время, когда с воздуха видны обозначенные цели. А «пролетарии всех стран» уже хлебнули славы победителей, и за два часа перед нападением им зачитали обращение – приказ самого фюрера: «Солдат! У тебя нет сердца, нервов, убей русского, убей советского!..» Убей – и всё тут… в первую очередь – русского. И легли в первую очередь невинные души людей в приграничных селах и городах, – русинов, белорусов… Убей!..» – И распростёртая, благословляющая длань фюрера. – Ты – зверь, скот, у тебя нет сердца, мозгов, нет детей, семьи, ты в броне!.. И советский пролетарий пятился, отступал, в отчаянии вспоминал, что оружие пролетариата – булыжник, хватал и бросал в стальное чудовище, швырял в небо, в бомбовозы…
– Ух, сколько же их! – шептал Вовка. – Смотри, они в развалинах залегают с пулемётами… и за теми, что на поле едут, вон сколько их показалось!.. А Казачий Пост горит, на главном доме крышу снесло… и никто не стреляет… А что, если немцы зайдут сюда?!
От этой мысли у ребят зашевелились на голове волосы: «А что, если зайдут?!» – Они посмотрели на приоткрытую ляду погреба.
– Наши не стреляют, – сказал Вовка, – они уже подошли к оврагу. А наши не стреляют… Раньше их к оврагу не подпускали. Вот, если сейчас врежут!..
Вовка вылез из-под корыта. А там, на поле, первая разношерстная цепь наступавших подошла к самому оврагу и начала скатываться, исчезать на глазах, словно в преисподнюю.
– Ты мне в нос свою «керосиновую» руку не пихай! – раздражённо заявил брат и отодвинулся от Валерки: Он нервничал, с Казачьего Поста не стреляли.
После того, как скрылась в овраге первая цепь наступавших, румыны прибавили резвости, что-то завопили, на поле среди румын взметнулись огненные фонтаны, – один, другой, откуда-то издалека прилетели приглушённые выстрелы орудий – и всё. На тех, которые упали после разрывов снарядов, никто из наступавших не обращал внимания. И цепи скатывались в овраг, и уже не цепи, а как чёрные муравьи, появились, перебравшись через овраг, на другой стороне. Так, врассыпную, они приближались к стенам старой Казачьей крепости.
– Ну, сейчас… ну, сейчас, – шептали братья, – так сыпанут, так ударят!..
Молчал Казачий Пост.
Немцы на своих мотоциклах с колясками стояли перед оврагом и эти, засевшие с пулемётами в полуразрушенном доме, тоже не стреляли.
И чтобы не думать о гибели защитников крепости, Валерка заговорил:
– А куда делись Ванёк с Колькой, как ты думаешь?.. Ушли, наверное, вместе с бойцами.
– Ушли, конечно, – сказал Вовка. – Есть хочется, аж в животе бурчит…
Лучше бы он не напоминал о еде. Сейчас и носа нельзя высунуть. Что ж дальше?.. Вовка отодвинул корыто. Они не видели, когда из погреба появились мать и баба Груша. Услышав скрип лады, затаились.
– Где же они? – мать зашлась в кашле.
– В хате, дэ ж йим где быть…
Кто-то из них пнул, или наткнулся на корыто. Братья хихикнули.
– Та тут же воны! – Груша приподняла за край корыто. – Ось дэ твойи хлопьята. Сховались под корыто, думають, что корыто спасет. Вот дурни.
Им рассказали о том, что видели. Баба Груша понаблюдала в щель: как бы оценила обстановку:
– Що ж воны поубывалы всех наших? Не може такого буты…
И как в подтверждение сказанного, за Казачьим Постом началась пальба.
– Вон куда наши ушли от этой страшной пушки, – заметил Вовка, – и близнецы с ними.
– Да, хлопцы Насти не должны загинуть, – отозвалась баба Груша – мы тож… зараз, и мы довжны податысь звидцы гэть. Во исты тут ничого, вси повмыраем… Если нас нэ вбьють, то завтра – уйдём.
В щели просачивались косые солнечные лучи, похожие на прямые сосновые дранки. Валерке казалось, что они и пахнут смолистым ароматом свежераспиленного дерева. Очень хотелось выйти на улицу, встать где-нибудь за стенкой, погреться на солнышке. А ещё – съесть краюшку тёплого хлеба, щедро политого постным маслом, чуть присоленного, с хрустящей корочкой.
Груша со вниманием разглядывала сквозь щели мотоциклы у полуразрушенного дома, людей, что стояли вдоль оврага, уменьшенные расстоянием фигуры вооружённых, в тёмно-зеленых шинелях солдат.
– Цэ нимцы, – сказала она, – нимцы… Треба уходить, бо воны тут будуть довго. Воны будуть пока вся европейская голытьба не займе крепость. Веры дитей – уходь!
– Куда я с ними? – мать развела руки, имея в виду нас троих.
– Знаем куда, – сказала баба Груша, направляясь к приоткрытой двери сарая. Она распахнула дверь широко, как бы оттолкнула её, и в это мгновение во дворе раздался взрыв. Словно хлестануло по доскам сарая щебёнкой, на голову бабы Груши полетели щепки, она качнулась, вскинула руки, грозно опустилась на землю. Мать посмотрела растерянно вокруг и кинулась к Груше. Подхватив её под руки, оттащила от двери и прислонила к фундаменту. По лицу старухи к подбородку стекала струйка крови. Мать припала ухом к груди, проверила у бабы пульс. В наступившей тишине слышался плач Нинки. Плач как бы образумил её. Она отошла от старухи, подталкивая детей в спину, приказывала:
– В погреб! Быстренько в погреб…
В погребе догорал фитилёк на блюдце. Мать засуетилась. Валерка сообразил, что она ищет, от чего бы оторвать тряпку, чтобы свить другой фитилёк, и показал ей свою забинтованную руку. Она осторожно развязала, оторвала полоску, сложила вдвое, стала катать, скручивать. Потом опустила в блюдце, где ещё осталось немного жидкости. Покатав в неприятно пахнувшем растворе фитилёк, она подожгла его. Фитилёк зачадил, вспыхнул.
Мать пригасила вспыхнувший край, опуская его в блюдце. Нинка хныкала, просила есть. Никто не обращал на неё внимания, дети находились под впечатлением гибели бабы Груши, так просто и так неожиданно погибла старуха.
Нинка выбралась из своего угла и дёргала мать за подол. Мать погладила её по белёсой головке, прислушалась, прошла в дальний угол и вернулась с узелком. Она достала из узелка серый, с тёмными крапинками, кусок макухи. Отломила, дала каждому:
– Не грызите, а сосите, как конфетку. Шелуху постарайтесь выплёвывать, – она вздохнула. – Переживём эту ночь… завтра, даст бог, уйдём.
Часть II
Во вражеском окружении
Глава I
«Каждый переживает свою беду по-своему, а если беда общая, тут много судеб схожи. Вот люди и должны бедовать вместе, пока наши мужи не победят», – так говорила мать братьев-близнецов. И нет тёти Насти, нет бабы Груши, у которой были счёты с немцами ещё с 18 года. А где сейчас близнецы, живы ли? И у Валерки, если выживет и станет большим, будут счёты не только к немцам, итальяшкам, румынам, полякам… ух, сколько их набирается. Как же получить с них по счетам? А если убьют или искалечат отца… тогда как он узнает, кто это сделал. Некоторые Сталина ругают, а такие, как баба Груша, тётя Настя, Тоська и сколько он ещё слышал, только на Сталина и надеются: «Вот Иосиф Виссарионович никогда не сдаст Москву…» – А когда узнали о победе под Москвой, сколько было ликования. Поздно узнали на нейтралке, но о вожде пошли восторженные разговоры, и те активные говоруны придерживали языки и больше теперь помалкивали». – Валерка не все понимал и приставал с расспросами то к братьям, то к матери.
Они не уехали, вернее, не ушли в числе первых из посёлка. Мать добывала санки, без санок далеко не уйдёшь. Подушку, лоскутное одеяло, кастрюлю, кружки, ложки, чайник и ещё самое необходимое, – унесёшь ли в руках, а как быть с Нинкой?! Она нашла продуктовую захоронку бабы Груши. Два дня кормила всех почти досыта.
Как соседи, они знали, что хорошие санки были у близнецов. Мать проверила в сарае и не нашла их.
– Хотя бы коляску обнаружить, ту, в которой Ванёк с Колькой патефон возили. – Нинку бы посадили, и – в дорогу…
В поиск «транспорта» включились ребята. А жители посёлка тоже не дремали. Даже уцелевшие дома громили. Окна были выбиты, двери сняты, начинали отдирать доски пола. Санки и коляска – предметы очень нужные, и если братья «транспорт» хранили в квартире, то его забрали в первую очередь, кому это неизвестно.
Они проникли в сарай, почти без надежды. Оставшихся в посёлке жителей без труда можно было посчитать. Поэтому люди быстро узнавали, кто погиб, ушёл или кого пристрелили мародёры, а то и умер от голода. Конечно, об уходе близнецов в первую очередь узнали соседи.
– А давай посмотри в сарае бабы Груши, – предложил Вовка. – Груша, – дерево не простое… Такая баба, что ох как бы она помогла нам.
– Зачем ей санки и детская коляска?
Вовка даже рассмеялся. А на сарае бабы Груши ещё висел замок. Ключи валялись и от квартиры, и от сарая в комнате на окне. Он сбегал за ними, и ребята вошли в сарай, который был забит всякой всячиной. Чего здесь только не оказалось: школьная парта и доска, треснутый большой глобус, рамы, двери, сетки от кроватей, драный диван, стулья, целое кресло, тачка с одним колесом, громоздкие сани. Вовка кинулся с криком:
– Смотри, тачка, сани!..
Сани прикрыты тряпьем и тачкой.
– Да эти сани для лошади, и тачка такая громоздкая, ещё и с одним колесом. Вообще-то баба Груша была себе на уме, – рассуждал Вовка, – если здесь хорошо посмотреть, и второе колесо может быть. Дров-то у неё! Угля, а почти не топила. Пошарить тут по углам, пошевелить земельку! Такие бабы Груши золото прячут…
Валерке было все равно, что прячут старухи. Ему захотелось попрыгать в мягком кресле. Он взобрался на него и за креслом увидел ручку знакомой коляски. В коляске оказался патефон братьев-близнецов с пластинками. Растащили разный хлам под спинками от кроватей и – санки. О находке довольные братья помчались сообщить матери.
Только они вбежали, ещё не успели рта открыть, – затопали в коридоре. Распахнулась дверь, ввалились мародёры. Осмотрелись, вытерли сопли, приблизились к плите, она топилась. Их было трое, в обычной форме: шинелях, крагах на шипах; когда итальяшки приходили по обледенелой дорожке, лёд только трескался, даже крошки летали, словно из-под копыт кованых коней. На головах у этих вязаные подшлемники, поверх каски. От шипов на досках пола отметины оставались.
Плита топилась, не на нейтральной полосе теперь – на оккупированной земле.
Уцелевшие после наступления жители не думали, что оккупанты будут продолжать мородёрничать. Не думала и мать. Ещё вчера ребята пробрались на Казачий Пост. А там одни стены остались, метра полтора в ширину, а то и побольше. Стоят эти стены, изнутри обгорелые, а снаружи чистые, как бывают дикие камни в степи на кряжах. Только в тех местах, куда били снаряды, внутри – круг, а вокруг – лучи. Со стороны города все стены в таких кругах, похожих на солнце. Ни черта не брали эти стены вражьи снаряды… Пушка, которую притащили немцы из Горловки, эта наворочала: снаряд прошёл через крышу, проломил бетон и в том помещении, где Валерку Пётр Петров угощал кашей, – глыбы.
В тишине, среди чуть припорошенных весенним снежком обломков кровли, недогоревших стропил, малыш заметил застывшую пару голубей.
– Ух, ты!.. – Вовка подобрал одного, другого, осмотрел. – Это их воздушной волной побило. Один – вот, без крыла, перья обгорелые… а чернорябый целёхонький. – Он понюхал, – свежатина, суп сварим.
Ребята пошастали среди лабиринтов и выбрались из стен, прошли к траншее, по которой помкомвзвода привёл Валерку в ту ночь из охранения к себе в подвал.
– Здесь должен быть вход в подвал. А там крупы мешки и других продуктов видимо – невидимо! – спрыгнул Валерка в траншею.
Но хода не было, его завалило обломками стен, битым кирпичом.
– Вот где клад. Эх, если бы у нас были лопаты, кирка и фонарь! – рассуждал малыш.
– А куда делся фонарь бабы Груши? У неё же был… того лётчика? – спросил Вовка.
– Был.
Вот этот фонарь прервал тогда экскурсию по Казачьему Посту. Ребята с уверенностью возвращались домой; можно между глыб пролезть к продовольствию. Что-то там недоступно, сгорело, но и что-то есть… Они торопились за фонарём, несли за пазухой тушки голубей и мечтали о фонаре. Поэтому пришлось вначале заглянуть в сарай Груши. Замок висел на месте, как они его закрыли. Валерка направился за ключом. Пришёл, а там итальяшки пожаловали, мародёры. Стоят у плиты, на мать посматривают, – она с Нинкой на табуретке у окна сидит. Вовка вслед за братом притащился. Посматривают итальянцы, посматривают на них и о чём-то между собой по-своему – «гыр-гыр».
Вовка с Валеркой ещё в сарае нашли близнецов мандолину без струн, раздобыли тонкой проволоки, натянули и бренчали на ней. Мандолина висела на гвозде чуть в стороне от окна, сейчас её взял один из солдат.
Макаронники немного обогрелись, солдат стал настраивать мандолину. Он так настраивал, так старался, закатывая тёмные глаза под лоб, длинное лицо, с большой нижней губой, покрылось потом, каплюшки стекали по щекам, словно слёзы, исчезали в щетинистой бороде. Двое других итальяшек не снимали касок и подшлемников, а этот, который возился с мандолиной, не только стащил всё с головы, размотал шарф, расстегнул шинель, он готов был что-то исполнить, согнувшись бренькал.
Наконец он перестал бренькать, подошёл к матери и бесцеремонно выдернул табуретку. Она чуть было не уронила дремавшую Нинку.
