скачать книгу бесплатно
Малыш бы тоже полез смотреть, но если мать братьям не разрешает, то ему и подавно нечего соваться.
Ванёк отошёл от лестницы, Колька тоже и как бы и собирался следом за братом, а тут успокоился и сел на своё место. Они с братом настолько похожи, что не всегда отличишь – кто из них кто. Вот тётя Настя мигом различала, а все остальные путали. «На то она и мать», – объяснил Вовка, когда Валерка сказал ему об этом.
– Ну, а чего ж нас никто никогда не путает?
– На то они и близнецы. А нас с какого будут путать. Я на целых три года тебя старше и ростом на голову выше. Ты – недомерок. Я человек грамотный, целых два класса закончил. Могу читать, писать. А если бы не этот сброд, который сюда через Европу прорвался, я бы в третий класс пошёл и ещё кое-чему научился.
«Что тут возражать? Да, с ним лучше не изображать из себя старшего. Чуть что не по нему – в драку. С братьями мне лучше. Они ребята дружные, никогда между собой не ссорятся и со мной – по петухам. Перед самым приходом немцев, когда стали взрывать шахты, растаскивать пекарню, склады, кинулись на железнодорожную станцию Валынцево, там стояли вагоны с зерном, я тоже взял сумку, хотел пойти, а Вовка не разрешил. Зато, когда он ушёл, братья шли, и я пристал к ним, они взяли меня с собой», – вспоминал малыш.
– А чего – сказал Ванёк, – пусть идёт с нами, в карманы насыплет, и то – хлеб. Не помирать же с голоду, когда припрут фашисты. Вдруг мы уцелеем от бомб и снарядов. Надо же чего-то жевать.
Братья здорово запасались продовольствием. И если бы не эти всякие мародёры, многие не пухли бы с голодухи.
Кое-кто из жителей посёлка разносил слухи, что прёт цивилизованная Европа, у которой не только танки, самолёты и всякое оружие, но и солдаты – народ культурный, с продовольствием всё в порядке. Они только коммунистов и всяких начальников вешают, жидов расстреливают, а больше никого не трогают. А малыш не понимал, кто такие коммунисты и кто такие жиды. Спрашивал Вовку, он посылал подальше, братья тоже не объяснили, хотя и были уже «большие», мать и та не смогла растолковать, только и был ответ, когда немцы стали сбрасывать с самолётов листовки, на которых карикатурные морды людей и подписи, которые читали близнецы:
– Видишь, кого немцы вешают и расстреливают? – подносил к лицу листовку Ванёк. – Такая рожа если встретится, заикой станешь. Хорошо, что таких у нас нет, и хорошо, что их немцы вешают, стреляют, но сюда немцы не придут, им тут делать нечего. Потому, что ни жидов, ни коммунистов у нас нет, а остальных они никого не трогают. Ни русских, ни татар, ни хохлов, ни других каких народов.
– Да и кто их сюда пустит, – дополнял объяснения брата Колька.
Когда немецкий самолёт вытряхивал над посёлком листовки, пацаны собирали их, жгли, а некоторые расклеивали на заборах, стенках сараев и из рогаток расстреливали образины.
А когда заявились оккупанты, разговоры поменялись, кто-то определил, что это не немцы, а итальянцы. Их было человек пятнадцать. Они растянулись по всей улице. В дома не заходили, метали в кур кинжалы, почти без промаха, очень ловко. Битую птицу, по нескольку штук, связывали за лапы. Им так нравилась «охота», что они хохотали во всё горло, а появлялась собака – стреляли. Палили и в хозяев, если кто выражал недовольство. Правда, из хозяев никого не убили, но страха нагнали. При повторном появлении румын жители наблюдали из-за штор, прятали собак, уцелевшую птицу. А румыны не только расправлялись с живностью, эти врывались в квартиры и тащили уже вещи.
Мародёр отличается от вора тем, что зачастую тащит, что ему глянется на глазах у хозяев. Он вооружён и не боится по любому поводу применить оружие. В большинстве случаев хозяева помалкивают. Жители Стандартного быстро усвоили это правило. «Грамотность» в оккупационной зоне, даже на нейтральной полосе, усваивалась с необычайной лёгкостью. Тем более что нейтралка – зона хищников, зачумлённых, пораженных всеми существующими в мире пороками. Здесь, в этой зоне, не бывает присущей человеку жалости, снисхождения или хоть малейшего сочувствия. Двуногое животное идёт грабить. Тот, кто сохраняет хоть какие-нибудь человеческие достоинства, остался в землянке, казарме или тратит свой солдатский досуг на письма. Вот так дети научились бояться мародёров, а ещё, насмотревшись на фашистских листовках, сбрасываемых с воздуха, рож политруков и жидов, стали опасаться и этих и в детском воображении придумывали, как избежать с ними встречи в случае появления.
Терпенье у ребят закончилось. Ванёк с Колькой – один за одним, – шустро выметнулись по лестнице, только ляда хлопнула и мать ничего им не успела сказать… Малыш немного выждал и тоже выскользнул наверх. Ребят в сарае не оказалось. Стрельбы не было. Но что стало с досками сарая, в отдельных местах они превратились в ошмётки. Сначала Валерка подумал, что из крупнокалиберного пулемёта их так измочалили. Подошёл и посмотрел на свисающий край жестяного листа. Неведомая сила оторвала его, и он болтался, слегка поскрипывая от ветра на гвозде. Готовая тёрка, на которой можно тереть свеклу для лепёшек. Вот жаль, слишком громоздкая, и дырки разных размеров, а так бы годилась для тёрки. Малыш посмотрел сквозь щели во двор. Стало ясно: никакие здесь не пулемёты. Били по двору из миномётов, вон какие чёрные лунки на снегу, а в доме, наверное, все стёкла – вынесло: «Теперь замёрзнем. Придётся всё время жить в погребе».
Он выбрался из сарая, обошёл глухую стену дома и удивился, что рамы целы, стёкла белеют бумажными крестами: – «Целы!.. Вот это да! А что, если близнецы в квартире?..»
Сенечные двери, пробитые пулями, но входная дверь – ни царапины:
«Хорошо дом наш один из немногих – кирпичный».
В квартире ребят не оказалось, и Валерка вышел и стал пробираться к полуразбитому дому; они, точно, там. Кто из них сейчас стерпит, чтоб не проследить путь наших хотя бы до оврага, а там, смотришь, и до самого Казачьего Поста. Небось, протоптана тропинка на снегу.
Тихо среди развалин. Он осмотрел их, даже свистнул. Из проёма бывшего окна заметна тропинка до самого оврага. Протоптали, – не ошибся и он, почему-то этому обрадовался. Если присмотреться – заметно, как тащили раненого итальяшку. Поодаль, на открытом поле, там, где ходили разные шарамыги в наступление, заметил тёмное пятно. Перебрался выше, ясно стало – труп. Итальянца отшвырнуло взрывной волной, выбросило из-под снега. Оккупанта на этот раз «убили» те, которые обстреливали крепость. Сейчас-то они сыпали, не жалея мин и снарядов, каждый холмик, бугорок брали на прицел.
«А наши – в овраге. Не пошли на Казачий Пост. Вон по снегу, чуть приметная ленточка. Тропинка, по которой я вёл Петрова и бойцов ночью. Если бы они пошли с итальяшками, она заметнее была бы. Сидят в овраге покуривают, ждут темноты: Ванёк и Колька к ним уползли! – от этой догадки он чуть было не выбрался из руин, – со стороны города – засекут. У братьев тоже нет маскхалатов. Поубивают их…».
Солнце закрывала туча, тёмная и вислобокая. Вокруг помрачнело, сорвался ветер. Мучнисто-крупчатый снежок хлестал в проёме окна, зябко пронизывал: «Вот сейчас мать догадается собрать ошмётки размочаленных досок, щепки, затопит плиту и приготовит затируху, а то и кашу. Хорошо, что не стал пробираться к своим», – рассуждал Валерка.
Он возвращался к дому, ветер слабел, туча опускалась, снежок перестал. А перед самым двором вдруг повалил снег разлапистый, пуховитый. Мать о таком снеге говорила: «пошёл шапками» Вряд ли в такую погоду, после всего, что случилось, мародёры сунутся. Сомнения на этот счёт не было, но здесь, на фронте, жизни людей зависят от разъярённого кусочка металла, выпущенного человеком в любом душевном состоянии. Душа и разум им не управляют, и это чувствует всё живое, даже земля. Она вздрагивает от взрывов, она боится, и этот страх проникает в каждую клеточку. Благие намерения покинули чужеземца, пришедшего из цивилизованной Европы: он озверел.
От невероятных страданий дети взрослеют не по дням, а по часам. Они рождены, чтобы жить, а двуногие существа, грязные, вшивые, сопливые, созданные поучать, улучшать, облагораживать быт и жизнь грядущих поколений, нацелены на убийства и разрушения. А когда их постигает возмездие, они плачут, молят о пощаде. Они возвращаются к человеческому образу, вспоминают своих близких, детей, матерей, которые их породили, но – поздно. Настрадавшиеся требуют возмездия. И пока жажда мести и справедливого наказания не получат удовлетворения, кара насильников будет настигать. Но ребёнок не способен осмыслить глубину падения взрослого человека. Жизненная высота под стать его росту. Он создан для будущего, для продолжения рода человеческого. Большинство гибнущих не то что не знают, кто выстрелил, поставил мину или сбросил бомбу, но даже не подумают, за что их убивают и откуда появилось столько убийц. Возмездием не воскресишь безвинно убитых. Поэтому главная задача человечества – научить ценить жизнь себе подобных, вовремя познавать зверомаскировку. В войну ребёнок лишён детства, и, если он не сумеет, как в сказке, повзрослеть, он обречён на гибель.
Ваньку и Коле по двенадцать лет. Перед оккупацией они успели пойти в школу в шестой класс. Малыш смотрел на них и завидовал – большие ребята. У них убили мать, остались одни – ничего. Он бы умер от горя, от слёз, а они даже не плачут. Его мать приняла их, пытается что-то сделать, чем-то накормить, дать дельный совет. Они прячутся во время обстрела в погребе, а когда можно, спать уходят в свою квартиру. Он слышал, как Ванёк упрекал Кольку за то, что тот захотел вернуться сюда. В прошлый раз была возможность остаться у наших.
– Они бы нас отправили в детский дом для сирот, а я не хочу! – возражал Колька.
– Ещё бы посмотрели, а то бы и оставили на Казачьем Посту. Надо уметь хорошо просить. Мы и патроны подносили бы, топили, картошку чистили, стрелять научились из винтовки метко. Если бы не ты, я сумел бы договориться.
Как только они заметили, что их кто-то слушает, замолчали. Наверное, подумали, что Валерка с Вовкой тоже уйдут к своим: «А что, если они ушли? – от этой мысли на какое-то время малыш остолбенел. – Сейчас, если их нет у нас, спрошу мать. Интересно, как она ответит?» – он направился к сараю. В погребе – ни души.
А на улице повалил снег. Сгущались сумерки. Царила необычная тишина. «Наши наверняка, если они скрывались в овраге, вернулись на Казачий Пост, увели пленных итальяшек. А что они с ними будут делать? Станут допрашивать, будут ли кормить? Или возьмут и расстреляют? Надо спросить у Вовки или матери». На столе горела свеча. Настоящая, из белого стеарина. Ну не совсем из белого, но как-то Вовка нашёл в бывшем разграбленном магазине такую свечу, и дети тогда её съели. Он, перед тем как есть, сказал:
– Видишь, с одной стороны её подгрызли мыши? Значит, можно есть.
– Они вон и книжки грызут, бумагу и даже тряпки…
– Ни черта ты не понимаешь. Книжки грызут, значит они намазаны клейстером. Клеем, сделанным из муки, а бумагу, тряпки – что-то съестное было завернуто в той бумаге. Если бы понюхать, я бы определил.
– Но свечка эта валялась у мышиной норы под проломленной доской.
– Ну и что?
Вовка откусил с непогрызленного конца и стал жевать. Валерку тоже мучил голод, но не до такой степени, чтобы есть свечку. Утром мать дала по коржику, дала по дольке свеклы и по стакану воды, в которой варилась эта свекла. Голод донимал, а лучше бы эту свечку отдать матери.
Они почти полностью съели ту свечку. Боль и тяжесть в животе не в счёт. Главное дотерпели до затирухи, которую сумела сварить мать. Нинку мать подкармливала лучше. Очень она боялась, что Нинка умрёт. Они с Вовкой это понимали.
А сейчас настоящая свеча горела в комнате, не было противной вони, как от каганца, и все смотрели на огонёк свечи зачарованными взглядами.
– Где тебя носило? – спросила мать.
– Нигде… я тут был.
Обычный ответ. Мать больше ничего не спрашивала. Он снял шапку и тоже стал смотреть на свечу. Мать пошла и закрыла двери на крючки и на засовы. «В квартире не то, что в погребе, здесь – житуха», – заключил Валерка.
Окна плотно занавешены, в плите потрескивают дрова, стоит на плите кастрюля.
– Братья отдали нам все свои припасы и ушли к нашим на Казачий Пост, – шепнул Вовка. – Сначала Ванёк пробрался в овраг. Там прятались те бойцы с пленными итальяшками. Они разрешили Ваньку взять с собой Николая. Я тоже хотел с ними уйти. Мать, как расплакалась, я и остался.
Видно было, – Вовка сожалеет, что не ушёл. А Валерка бы не смог уйти, даже если бы мать разрешила. Оставить мать с Нинкой, – отец, когда вернётся, – не простит.
И он принялся вспоминать проводы отца.
Опытных забойщиков не трогали. С начала войны призывали молодёжь. В первую очередь уходили добровольцы. Призывной возраст подмели перед нападением, раньше обычного, за полгода. Ну, а после объявления войны брали и восемнадцатилетних, при первом обращении в военкомат. Семнадцатилетних, – только после настойчивых просьб, письменных просьб, рекомендаций комсомольских организаций. До последнего не взрывали шахты, хотя заводское оборудование начали увозить заранее. Об этом только и говорили старшие. Ещё запомнились рассуждения взрослых. Демонтируют такой-то завод, значит, жди фрицев. «Шахты не трогают, смотришь, и отобьёмся, – а долго ли взорвать шахты? Юнкомовскую гидрошахту и взрывать не обязательно. Открыли шлюзы, и она – под водой…»
За окраиной посёлка в роще таился «динамитный» склад, территория огорожена колючей проволокой с полосатыми домиками, у которых впритык стояли будки для собак. Днём редко кто видел часовых. Они заступали перед вечером. Можно было наблюдать, как разводили часовых с овчарками. Приближался фронт. К «динамитному» зачастили грузовики. Днём изредка, а вечером – колоннами. А когда взорвали шахты, фабрику и цементный завод, прекратили подачу воды в посёлок. Водокачку тоже взорвали. Жители Стандартного, лёгкие на подъём, уходили неведомо куда. Вот тут почтальон успел вручить повестки всем шахтёрам призывного возраста. Призывники должны явиться во второй половине дня на сборный пункт.
Отца пошли провожать всей семьёй, и Валерка представлял, глядя на свечу, отца с заплечным ранцем; мать сделала его из мешка. Он шёл с Нинкой на руках, рядом мать, а с другой стороны Вовка. Ему хотелось со стороны увидеть и себя. Не получалось. Может быть, потому, что рядом шагали провожающие семьи, одинокие молодые и пожилые призывники. Призывника можно определить с первого взгляда: у каждого вещмешок.
Семейные разговаривали, шутили. Некоторые, как отец, несли на руках детей. Одинокие курили, посматривали в чистое, безоблачное небо.
Приходилось уже слышать разговоры взрослых о том, как немецкие самолеты бомбили допризывников на сборных пунктах, в эшелонах:
– Не то что до фронту, а в вагоны не посадили. Налетели фашисты – разбомбили подчистую. И наши командиры куда смотрели?.. Много народа побило…
Надо бы сбегать на станцию посмотреть на погибших, разбитые эшелоны. Большие ребята ходили, но мать с Вовкой не позволила. А сейчас небо чистое, ни каких тебе самолётов, и люди идут не на станцию, шагают к цементному заводу, который взорван, и сюда немцы не полетят. Тогда он посматривал на окружающих, на юношу с гармошкой. Небольшого росточка, бритоголовый в сером распахнутом пиджаке, он придерживал гармошку, висевшую на ремне, левой рукой, в правой у него была авоська с небольшим узелком.
Гармонист был чуть повыше Ванька, и не поймёшь, – то ли провожает гармонист кого, то ли он идёт для увеселения какой-то компании. Внимание он привлёк гармошкой, блестевшей под солнечными лучами лысиной, а взрослые не обращали на него внимания. Каждый провожал своего родного или близкого.
Малыш следил за бритоголовым. Его тянуло к нему, как магнитом: «Если таких берут на фронт… Вот Колька с Ваньком тоже собирались на войну. Сухари начали сушить». Он случайно об этом узнал, когда они спорили, назначая время побега. Колька говорил, что лучше уходить утром. Мать на работе. Ванёк настаивал – ночью. Мать спит, а утром очень торопится, даже не будит их: «Ночью мы приходим на станцию Волынцево, садимся на товарняк до станции Дебальцево, с которой до фронта – рукой подать…»
Он почему-то решил, что немцы обязательно убьют близнецов. Бойцов обучают стрелять, гранаты, бутылки с горючей смесью бросать. И жалко стала братьев. Он взял и рассказал их матери. И никакого им фронта. Может, и этот бритоголовый, с гармошкой, самовольно уходит из дому. Идёт себе среди мужиков и идёт. Потом сядет в эшелон со всеми, сыграет на гармошке. Его и спрашивать не будут, есть повестка или нет. И в окопе ему никаких пулемётов и гранат не надо, будет себе играть на гармошке, у бойцов настроение подымать…
– Эх, жива бы была тётя Настя, никуда бы братья не ушли, – сказал Валерка вслух, глядя на свечу. – Ребята они добычливые…
– Ты что бормочешь? Почему не ешь? – спросила мать. – Не захворал?
Дотронулась ладонью до головы. Температура – нормальная, и она напомнила:
– Ешь.
Братья ушли, мать прибавила им по сухарю. Когда ребята прибились, старуха соседка отговаривала мать:
– Не приймай циххлопцив. Свойих обэрэгай. Бо война будэ довга…
– Какая бы она ни была, её надо пережить, – ответила мать.
– Та вжеж, от и я так думаю…
У старухи была большая семья: сыновья, две дочери. Все взрослые.
Перед приходом немцев сыновья получили повестки, а куда делись девушки, у других соседей оставались – догадки. Любопытные интересовались:
– Тётя Груша, куда поховала дивчат?
– Ото я вам так и ляпнула, куда. А нэмаэ – и всэ туточки. Грец зъйив!..
Заключительную фразу старуха произносила с раздражением. Отворачивалась от любопытствующего, уходила приговаривая:
– Отжэ люды, им треба знаты…
Но когда близнецы принесли кролика, а потом пробрались на «Казачий Пост» и притащили целое ведро каши, мать угостила старуху, баба Груша сказала:
– Ото ты правильно зробыла, из цих хлопцев будэ товк. Бо воны ще помогаты тэбэ будуть.
Мародёрам нечем было поживиться у бабы Груши. В квартире – шаром покати, хотя раньше чего там только не было.
– Баба Груша, куда добро тоже сплавила?
– От же люды, всэ знают, всэ бачут, а тут як пьяницы маскали продывылись. Мы ж хохлы. Зустричались з немцами, румынами, поляками… Та всих бачили, на всих надывылись. Та шо ж – и мы таки дурни, щоб свий скарб отдаваты нимцю. А дулю им! – Она свернула кукиш. – Отаку дулю!
Для всех оставалась загадкой: чем питается баба Груша?
Мародёры, врываясь к ней в квартиру, видели пустоту, стол, две табуретки, кровать, поверх тряпьё, и старуха сидит у окна с заклеенными бумажными крестами стёклами. Старуха же не обращала на вошедших ни малейшего внимания. Она разбирала нитки, пытаясь намотать их на клубок. Она рассказывала, как один румын забрал у неё вязальные крючки. Через два дня принёс их назад с хорошими нитками. Она думала, что он заставит её что-то связать, но румын достал из кармана губную гармошку. Сыграл какую-то мелодию, а потом уселся на табуретку и пел по-русски:
Мамалига, молоко,
Румыния далеко…
Когда зашёл ещё один мародёр, он взял у него несколько спичек и положил перед бабой Грушей: – Тебе, матка…
Раньше удивлялись, почему со стороны немцев в посёлок погань ползёт. А наши ни разу не пришли. Теперь, после вылазки командира Петрова с бойцами, разговоры шли среди жителей, как поведут себя мародёры, будут продолжать шастать или прекратят. Лихо у наших получилось, – всыпали, как надо…
– А бабке Груше жалко стало итальяшку, – заметила мать.
– То був ни итальяшка. То був той румын, шо у мэнэ вязальни крючки брав, та вэрнув.
– Там не было румынов.
– Цэ вин був. Шапку дэсь загубыв, а шинель румынська. Вин ще на гармошци грав.
– Они нас не жалеют…
Женщины ещё поговорили о близнецах, в один голос одобрили их уход на Казачий Пост. Всех волновала наступившая после обстрела тишина. Где ночевать? Уходить в погреб или оставаться в квартирах? А вдруг ночью обстрел, бомбёжка?
– Шо в тому погреби? – сказала баба Груша, – убье, так и в погреби – убье…
Ушла, хлопнув дверью.
– А что ей, она своё отжила. А дети?..
– Мне в печёнках погреб, будем спать в квартире, – сказала мать. И соседки стали прощаться, расходиться.
В квартире, после погреба, как в раю. Мать подбросила в плиту угля, дала нам ещё по сухарю.
– Не дай бог, мародёры найдут сухарь, всех порешат! Ясное дело, что сухарь может появиться только с нашей стороны, с Казачьего Поста.
Она погасила свечу, уложила нас. Долго стояла у окна, прислушиваясь к необычайной тишине. Даже отдалённого грохота фронта не было слышно.
– Отступили… ушли? – гадала она.
Нинка быстро уснула, Вовка и мать ушли в сарай за углём, и он ждал их, наблюдая, как из-под заслонки пробивались отсветы пламени и плясали на белой стене, напоминая о мирном времени, о кино: «Жили себе люди и – никакой войны».
Во сне видел проводы отца с необычной ясностью, парня с гармошкой. Это он первый услышал приближающийся гул мотора, первый определил, чей самолёт.
– Воздух! – крикнул он зычным голосом. Шедшие, как по команде, вскинули головы.
– Во-оздух! – повторил лысый, прижимая гармошку, чтобы она не мешала ему, побежал к кукурузному полю. Народ тоже кинулся врассыпную, в сторону завода, к железнодорожной насыпи и к полю.
Отец остановился, прижимая Нинку у груди, и ладонью прикрыл ей голову, смотрел в небо. Они с братом, как цыплята подбежали к нему. Валерку больше не интересовал парень с гармошкой.
– Может, это паника?.. Куда делся паникёр? – спрашивал подошедший какой-то дядька с жёлтым портфелем.
– Туда, – не обращая на человека с портфелем внимания, сказал отец матери и поспешно двинулся к оврагу.
Все заторопились. В овраге уже были люди. Несколько человек с вещмешками примостились у самого края, не очень обрывистого, прислушивались, не спуская глаз с неба. Вот когда многие уловили звук приближающегося самолёта. Он доносился со стороны солнца.
