Мнемоскан

Сугияма снова улыбнулся собравшимся, и его осветил луч небольшого прожектора: сначала тускло, потом со всё возрастающей яркостью. Позади него, как на рок-концерте, парила в воздухе гигантская голограмма его костлявого лица.

– Видите ли, – сказал Сугияма, – я сам – именно такая «загруженная» личность, а это – искусственное тело.

Карен кивнула.

– Я так и знала, – заявила она. Её проницательность произвела на меня впечатление: меня ему определённо удалось обмануть. Конечно, из всего Сугиямы были видны лишь его лицо и руки; остальное тело было закрыто трибуной или модным деловым костюмом.

– Я родился в 1958 году, – сказал Сугияма. – Мне восемьдесят семь лет. Я совершил переход шесть месяцев назад и стал одним из первых гражданских, подвергшихся загрузке в искусственное тело. В перерыве я подойду к вам и дам осмотреть себя вблизи. Вы увидите, что не всё со мной гладко – я это признаю – и что некоторые движения я не способен производить. Но меня это ни в малейшей степени не беспокоит, потому что, как я сказал, эти тела можно бесконечно совершенствовать по мере появления технологических новинок. Я не сомневаюсь, что в течение ближайших десятилетий появятся искусственные тела, неотличимые от биологических. – Он снова улыбнулся. – И разумеется, я – как и те из вас, кто пройдёт эту процедуру, – безусловно, доживу до этого момента.

Он определённо был мастером продаж, этот Сугияма. Разговор о сотнях и тысячах дополнительных лет жизни был бы слишком абстрактен – кто способен хотя бы вообразить такое? Но несколько десятков лет – это то, что потенциальные клиенты, у большинства из которых уже за плечами семь или больше таких десятков, способны оценить по достоинству. Ведь каждый из присутствующих здесь людей смирился с тем, что живёт последнее десятилетие – если не последний год – своей жизни. Пока, разумеется, «Иммортекс» не объявил о своём невероятном проекте. Я снова посмотрел на Карен: она слушала как заворожённая.

Сугияма снова поднял руку.

– Конечно, у искусственных тел много достоинств даже при современном уровне развития технологий. Как и наши искусственные мозги, они практически неуничтожимы. Черепная коробка, к примеру, титановая, усиленная волокнами из углеродных нанотрубок. Если вы решите прыгнуть с парашютом и парашют не раскроется, ваш новый мозг не пострадает при падении. Если, упаси бог, кто-то выстрелит в вас из пистолета или пырнёт ножом – вы практически точно не пострадаете.

Позади него появились новые голографические изображения, сменившие вид его лица.

– Но наши искусственные тела не просто прочны. Они сильны – сильны настолько, насколько вы захотите.

Я подумал, что сейчас покажут видео фантастических трюков: слышал, что «Иммортекс» разработала супермощные конечности для военных и теперь эта технология доступна и гражданским клиентам. Но вместо этого экран показал пару предположительно искусственных рук, непринуждённо вскрывающую банку маринованных огурцов. Я не мог даже вообразить, каково это – быть неспособным на такую простейшую операцию, но было очевидно, что на остальных демонстрация произвела глубочайшее впечатление.

Но у Сугиямы явно было что ещё предложить.

– Естественно, – сказал он, – вам больше никогда не понадобятся ходунки, трость или экзоскелет. У вас будет стопроцентное зрение, слух и отличные рефлексы; вы снова сможете водить машину, если вдруг не способны делать это сейчас.

Даже мне не хватало рефлексов и координации времён моей юности.

Сугияма продолжал:

– Можете попрощаться с болями и артритом, практически со всеми остальными недомоганиями преклонного возраста. И если у вас нет болезни Паркинсона или Альцгеймера, то уже никогда и не будет. – Я услышал вокруг шепотки, Карен тоже что-то пробормотала. – Забудьте о раке или сломанных бёдрах. Скажите сайонара [3] подагрическим суставам и макулодистрофии. С помощью нашего процесса вы получите практически неограниченный срок жизни с безупречным зрением и слухом, с бодростью и силой, самодостаточностью и достоинством.

Он ослепительно улыбнулся аудитории. Многие кивали или говорили что-то явно одобрительное своим соседям. Это и правда выглядело очень привлекательно, даже для людей вроде меня, чьи повседневные неприятности ограничивались повышенной кислотностью или случайной мигренью.

Сугияма позволил зрителям несколько секунд поболтать, после чего снова поднял руку.

– Конечно же, – сказал он, словно это была сущая ерунда, – есть небольшой нюанс…

Глава 2

Я знал, о каком «небольшом нюансе» говорит Сугияма. Несмотря на все его слова о переносе сознания, на самом деле «Иммортекс» не умел этого делать. В лучшем случае сознание копируется в механизированное тело. Из чего следует, что оригинал после этого продолжает существовать.

– Да, – сказал Сугияма, обращаясь к аудитории, частью которой были мы со старой леди по имени Карен, – с момента активации вашего синтетического тела вас становится двое: две сущности, которые являются вами. Но кто из них настоящий вы? Вашим первым импульсом может быть ответить, что тот, что из плоти и крови, и есть настоящая Маккой [4]. – Он качнул головой. – Интересная философская проблема. Я соглашусь, что эта версия и вправду существовала раньше другой, – но делает ли первенство её настоящей? В вашем внутреннем представлении о себе кого вы посчитали бы настоящим собой: того, кто страдает от болей и ломоты в костях, того, кто плохо спит ночью, того, кто стар и дряхл? Или энергичного себя, полноценного умственно и физически? Того себя, что каждый день живёт с радостью, а не страхом, у которого впереди десятки и сотни лет жизни вместо – прошу меня простить – считаных месяцев или лет?..

Я видел, что Сугияма перетягивает аудиторию на свою сторону. Конечно, все они добровольно пришли на эту рекламную лекцию, так что, надо полагать, уже были предрасположены по крайней мере к тому, чтобы оценивать предлагаемое непредвзято. Вероятно, какой-нибудь условный Джо с улицы с ними не согласился бы – но обычному Джо с улицы услуги «Иммортекс» явно не по карману.

– В прошлом вокруг этого велось много споров, но в последние несколько лет всё улеглось, – продолжал Сугияма. – Самая простая интерпретация оказалась самой верной: человеческий разум – не что иное, как программное обеспечение, выполняемое устройством, которое мы называем человеческим мозгом. Когда ваш старенький компьютер устаревает, вы, не задумываясь, относите его на помойку, покупаете новый и загружаете все свои программы в него. «Иммортекс» делает то же самое: программа, которая является вами, начинает работать на новой, улучшенной платформе.

– И всё равно это не настоящий я, – проворчал кто-то из сидящих впереди.

Если Сугияма и услышал этот комментарий, то даже не вздрогнул.

– Вот вам старая головоломка с семинаров по философии. Отец даёт вам топор. Через несколько лет безупречной службы у топора ломается топорище, и вы его заменяете. Это по-прежнему тот топор, что отец вам дал? Конечно, с чего бы нет? Но ещё через несколько лет раскалывается металлическая часть, и вы заменяете и её. Теперь в топоре не осталось ничего от оригинала – но он был заменён не весь сразу, а по частям. Является ли он по-прежнему топором, который дал вам отец? Прежде чем вы ответите, задумайтесь над тем фактом, что атомы, составляющие ваше тело, полностью меняются каждые семь лет: в вас сейчас нет ни единой частички того, что когда-то было младенцем, живущим и поныне; всё многократно сменилось. По-прежнему ли вы – вы? Разумеется, да: тело не имеет значения, физическая реализация неважна. Важна непрерывность бытия: существо топора восходит к подарку, сделанному вам отцом; он по-прежнему остаётся тем подарком. И поэтому… – он подчеркнул следующие слова указующим движением пальца, – каждый, кто помнит, как был вами, – это вы и есть.

Я не был уверен, что это меня убедило, но продолжал слушать.

– Не хочу говорить неприятные вещи, но знаю, что вы все реалисты; будь это не так, вы не оказались бы здесь. Каждый из вас знает, что ваш естественный срок жизни практически истёк. Если вы решите подвергнуться процедуре, то именно новый вы продолжите жить в вашем доме, в вашей семье, среди ваших друзей. Однако следующая версия вас будет помнить этот самый момент точно так же, как и всё, что происходило с вами; она будет вами.

Он замолчал. Я подумал, что быть синтетическим лектором не очень удобно: живой человек мог бы оправдать паузу необходимостью выпить воды. Но через мгновение Сугияма спросил:

– Но что же станет с оригинальным вами?

Карен наклонилась ко мне и прошептала зловещим шёпотом:

– Сойлент Грин [5] – это люди!

Я понятия не имел, о чём она.

– Ответ, разумеется: нечто потрясающее, – сказал Сугияма. – Прежняя версия вас проживёт остаток жизни в неописуемой роскоши в Верхнем Эдеме, нашем комплексе для престарелых на обратной стороне Луны. – Позади Сугиямы начали проплывать фотографии чего-то, напоминающего пятизвёздочный курорт. – Да-да, мы основали первое гражданское поселение на Луне и не жалеем никаких расходов, так что обеспечим вашему прежнему «я» первоклассный уход до тех пор, пока не наступит тот печальный, но неизбежный день, когда бренная плоть окончательно сдастся.

Я читал, что «Иммортекс» кремирует умерших прямо там и, разумеется, не устраивает ни похорон, ни могильных плит – ведь, в конце концов, как они утверждают, личность продолжает жить…

– Жестокая ирония, – продолжал Сугияма, – состоит в том, что Луна – идеальное место для стариков. При силе тяжести всего в одну шестую земной падение, которое на Земле сломало бы вам бедро или голень, там не причиняет вреда. При такой тяжести даже в ослабевших мускулах достаточно сил. Подняться с кровати, вылезти из ванной – для этого больше не требуется усилий, равно как и для того, чтобы подняться по лестнице. Хотя на Луне совсем мало лестниц, люди там настолько лёгкие, что проще пользоваться пандусами. Да, жить на Луне здорово, когда вы в преклонном возрасте; оригинальная версия меня в этот самый момент прекрасно проводит время в Верхнем Эдеме, можете мне поверить. Но попасть на Луну – совсем другая история. Перегрузки, испытываемые в стартующей с Земли ракете, очень велики – хотя остальная часть путешествия, в течение которой вы находитесь в невесомости, переносится легко. Так вот, мы, разумеется, не пользуемся ракетами. Мы пользуемся космопланами, которые взлетают горизонтально и постепенно поднимаются на низкую околоземную орбиту. В течение всего полёта вы ни разу не испытываете перегрузок больше 1,4 g, так что с помощью специальных анатомических кресел и прочих приспособлений мы даже самого дряхлого человека способны доставить на Луну живым и здоровым. А добравшись до Луны, – он сделал драматическую паузу, – вы попадаете в рай.

Сугияма оглядел собравшихся, заглядывая им в глаза.

– Чего вы боитесь сейчас? Заболеть? На Луне это маловероятно: всё, что попадает в лунные поселения, проходит обеззараживание, а чтобы переместиться из одного поселения в другое, микробам придётся преодолеть вакуум и жёсткую радиацию. Может, вы боитесь хулиганов? На Луне никогда не было ограблений или других насильственных преступлений. Холодных канадских зим? – Он усмехнулся. – Мы поддерживаем постоянную температуру в двадцать два градуса Цельсия. Вода на Луне, разумеется, очень дорога, поэтому влажность мы держим низкой, так что никакой больше душной сырости летом. Весь год вы будете себя чувствовать как прекрасным весенним утром на американском Юго-Западе. Поверьте мне: Верхний Эдем – это лучшее место, чтобы провести старость, замечательный курорт с силой тяжести настолько низкой, что вы снова почувствуете себя молодыми. Это беспроигрышный сценарий и для вашего нового «я» здесь, на Земле, и для прежнего – там, на Луне.

Он широко улыбнулся.

– Ну что, есть желающие?

Глава 3

Моей маме сейчас шестьдесят шесть. За почти три десятка лет с того дня, как отца поместили в больницу, она не вышла замуж. Конечно, папа ещё не умер.

Хотя, в сущности, и не жил.

Я виделся с мамой раз в неделю, по понедельникам в середине дня. Иногда мы виделись чаще: на День матери, на день её рождения, на Рождество. Но временем наших регулярных встреч было 14:00 в понедельник.

И повод был совсем невесёлый.

Отпечатки пальцев открыли мне путь в дом, где я вырос, прямо на берегу озера. Он стоил недёшево во времена моего детства; сейчас же это было целое состояние. Торонто, словно чёрная дыра, заглатывает всё, что попадает в его радиус. Он сильно вырос за три года до моего рождения, когда к нему присоединили пять окрестных муниципалитетов. Сегодня он увеличился ещё больше, поглотив прилегающие города и местечки, раздувшись до восьмимиллионного гиганта. Дом моих родителей был больше не в предместье; теперь он был внутри городского центра, тянувшегося вдоль побережья от Си-Эн Тауэр на пятьдесят километров в обоих направлениях.

Нелегко было входить в мраморное фойе через парадный вход. Дверь в «берлогу» отца была по правую руку, и моя мать, даже через столько лет, не позволяла в ней ничего менять. Я всегда старался не смотреть в открытую дверь – и у меня никогда не получалось. Тиковый стол по-прежнему был там, как и кожаное крутящееся кресло.

То была не только печаль, то была вина. Я не сказал маме, что мы с отцом ругались, когда ему стало плохо. Я не врал ей – врать совершенно не умею, – но она считала, что я услышал, как он падает, и прибежал к нему, а он был не в том положении, чтобы возражать. Я бы как-нибудь пережил, если бы она узнала про фальшивое удостоверение, но точно не перенёс бы, смотри мама на меня с мыслью, что это я виноват в случившемся с человеком, которому она посвятила свою жизнь.

– Здравствуйте, мистер Салливан, – сказала Ханна, появляясь из кухни. Мамина экономка, живущая в доме, женщина примерно моих лет.

– Привет, Ханна, – ответил я. Обычно я всех прошу звать меня по имени, но никогда не предлагал этого Ханне. Из-за нашей близости в возрасте она при таком обращении слишком сильно напоминала бы мою сестру, делающую то, чем на самом деле я должен заниматься: присматривать за матерью. – Как она?

У Ханны были мягкие черты лица и маленькие глаза; она, должно быть, относилась к тому типу женщин, которые становились добрыми толстушками в эпоху до появления лекарств, ликвидировавших ожирение. По крайней мере, некоторые болезни всё-таки научились лечить за последние двадцать семь лет.

– Неплохо, мистер Салливан. Я подала вашей маме ланч около часа назад, и она почти все съела.

Я кивнул и двинулся дальше по коридору. Дом был элегантным; я не понимал этого в детстве, но видел сейчас: коридор, отделанный деревянными панелями, маленькие мраморные статуэтки в нишах, освещённые изящными медными светильниками.

– Привет, мам! – крикнул я, подойдя к основанию изгибающейся дубовой лестницы.

– Я спущусь через секунду, – ответила она сверху. Я кивнул и направился в гостиную, в которой было окно во всю стену, выходящее на озеро.

Через несколько минут появилась мама. Она была одета, как всегда в таких случаях, в одну из блузок, что носила в 2018-м. Она знала, что лицо её изменилось, и даже с кое-какой пластикой в ней трудно узнать ту женщину, какой она была на четвёртом десятке. Видимо, мама считала, что старая одежда может в этом помочь.

Мы уселись в мою машину, зелёную «Тойоту Дила», и отправились на двадцать километров к северу в Брамптон, где располагался Институт. Там, разумеется, был лучший уход, который можно купить за деньги. Огромный, заросший деревьями участок с современного вида центральным корпусом, который по виду был больше похож на фешенебельный отель, чем на больницу, – возможно, они нанимали того же архитектора, что проектировал Верхний Эдем. Стоял приятный летний день, и несколько человек – пациентов? жильцов? – прогуливались в инвалидных креслах по окрестностям в сопровождении персонала.

Моего отца среди них не было.

Мы вошли в холл. Охранник, чёрный, лысый, бородатый, знал нас. Мы обменялись парой любезностей и поднялись в папину палату на второй этаж.

Его переворачивали и передвигали, чтобы избежать пролежней и прочих проблем. Иногда мы обнаруживали его лежащим, иногда сидящим в инвалидном кресле. А порой даже пристёгнутым к доске, которая удерживала его в вертикальном положении.

Сегодня отец был в постели. Он повернул голову, посмотрел на маму, на меня. Он осознавал своё окружение, но и всё на этом. Врачи говорили, что у него разум младенца.

Он сильно изменился за это время. Волосы побелели, и, конечно, у него было морщинистое лицо мужчины шестидесяти шести лет – в данном случае не было никакого смысла в косметической хирургии. Его длинные конечности были худыми и тонкими; несмотря на всю электрическую и мануальную стимуляцию, невозможно поддерживать мускулатуру, не занимаясь настоящей физической активностью.

– Здравствуй, Клифф, – сказала мама и сделала паузу. Она всегда делала эту паузу, и у меня от этого каждый раз разрывалось сердце. Она ждала ответа, которого никогда не будет.

У мамы была масса мелких ритуалов для этих визитов. Она рассказывала отцу о том, что произошло за неделю, как играли «Блю Джейз» – своё увлечение бейсболом я перенял от отца. Она ставила стул рядом с кроватью и держала его левую руку в своей правой. Его пальцы всегда рефлекторно обхватывали её руку. Никто так и не снял золотое обручальное кольцо с его пальца, и мама тоже по-прежнему носила своё.

Я почти ничего не говорил, просто смотрел на него – на это, на пустую оболочку, тело без разума. Оно лежало и глядело на маму, его рот иногда кривился, складываясь в зародыш улыбки или гримасы, – а может, это были просто случайные движения. Когда мама говорила, он иногда издавал звуки, впрочем, он что-то тихо булькал и когда она молчала.

Мой персональный дамоклов меч. Я сейчас на пять лет старше, чем папа был в тот день, когда в его мозгу лопнули кровеносные сосуды, смыв алой волной его разум и личность, его радости и горести. На стене его комнаты висели электронные часы, показывавшие время яркими чёткими цифрами. Слава богу, что часы теперь не тикают.

Закончив разговаривать с отцом, мама поднялась со стула и сказала:

– Ну ладно.

Обычно я просто высаживал её у дома на обратном пути в город, но на сей раз совершенно не хотелось говорить в машине.

– Подожди, мама, – попросил я. – Сядь. Мне нужно тебе что-то сказать.

Она села с выражением удивления на лице. В палате моего отца в Институте был лишь один стул, который она и занимала. Я опёрся на бюро, стоящее на противоположном краю комнаты, и посмотрел на неё.

– В чём дело? – поинтересовалась она. В её голосе слышался вызов, и я понимал почему. Когда-то давно я пытался поговорить с ней о бессмысленности наших еженедельных визитов, о том, что папа на самом деле не осознаёт, что мы здесь. Мама пришла в ярость и устроила мне такую словесную выволочку, каких я не знал с детства. Она явно ожидала, что я снова подниму этот вопрос.

Я сделал вдох, медленно выдохнул и заговорил:

– Я… не знаю, слышала ли ты об этом, но существует один процесс… О нём было во всех новостях… – Я замолчал, надеясь, что достаточно намекнул, о чём я собираюсь сказать. – Его делают в компании под названием «Иммортекс». Они перемещают человеческое сознание в искусственное тело.

Она молча смотрела на меня. Я продолжил:

– И, в общем, я собираюсь это сделать.

Мама заговорила медленно, словно переваривая идею по одному слову зараз.

– Ты собираешься… переместить своё… своё сознание…

– Именно так.

– В искус… искусственное тело.

– Да.

Она больше ничего не сказала, и я, как это было в детстве, почувствовал, что должен заполнить эту паузу, как-то объясниться.

– Моё тело никуда не годится – ты это знаешь. Оно практически наверняка меня либо убьёт, – если повезёт, подумал я, – либо превратит в то, чем стал папа. Я обречён, если останусь в этой… – я положил ладонь с растопыренными пальцами себе на грудь, – в этой оболочке.

– Это работает? – спросила она. – Этот процесс – он правда работает?

Я улыбнулся своей самой бодрой улыбкой.

– Да.

Она посмотрела мимо меня на отца; выражение беспокойства на её лице разрывало мне сердце.

– А они не могут… не могут Клиффа…

О господи, ну и тупица же я. Мне даже в голову не пришло, что она свяжет это с отцом.

– Нет, – сказал я. – Нет, они лишь копируют сознание. Они не могут… не могут обратить вспять…

Она глубоко вздохнула, явно пытаясь взять себя в руки.

– Прости, – сказал я. – Хотел бы я, чтобы это было не так, но…

Она кивнула.

– Но они могут помочь мне – пока не стало слишком поздно.

– Значит, они перенесут… перенесут твою душу?

Я посмотрел на мать в полнейшем изумлении. Наверное, поэтому она и приходила к отцу – в надежде, что душа всё ещё где-то там, под разрушенным мозгом.

Я так много обо всём этом читал и хотел всё это ей рассказать, заставить её увидеть. До двадцатого столетия люди верили в существование élan vital – жизненной силы, какого-то особого ингредиента, отличающего живую материю от обычного вещества. Но по мере того, как биологи и химики находили мирские, естественные объяснения для каждого проявления жизнедеятельности, понятие élan vital было отброшено как излишнее.

Однако идея о существовании чего-то неосязаемого, что составляет разум (души, духа, искры божьей, зовите как угодно), кое-где всё ещё владела людским воображением, несмотря на то что наука могла теперь объяснить практически каждую особенность мозговой активности, не прибегая к чему-либо, кроме полностью понятных физики и химии.

Обращение моей матери к душе было так же нелепо, как попытка возродить понятие élan vital.

Но озвучить ей это означало также сказать, что её муж полностью и необратимо мёртв. Возможно, понимание этого было бы для неё благом, но мне явно чего-то недоставало в сердце для подобных благодеяний.

– Нет, – сказал я, – они не переносят душу. Они лишь копируют паттерны, которые составляют сознание.

– Копируют? А что происходит с оригиналом?

– Он… видишь ли, он передаёт юридические права личности копии. А после этого биологический оригинал удаляется от общества.

– Удаляется куда?

– Это место называется Верхний Эдем.

– Где это?

Хотел бы я, чтобы был другой способ это сказать.

– На Луне.

– На Луне!

– Да, на обратной стороне Луны.

Она покачала головой.

– Когда ты собираешься это сделать?

– Скоро, – ответил я. – Очень скоро. Я просто… просто не могу больше ждать. Бояться, что чихну или как-то не так согну шею… Или вообще не сделаю ничего – и окажусь с разрушенным мозгом, парализованным или мёртвым. Это ожидание убивает меня!

Она вздохнула, издав долгий шелестящий звук.

– Приходи попрощаться перед тем, как отправишься на Луну.

– Я прощаюсь сейчас, – сказал я. – Я собираюсь сделать это завтра. Но новый я будет регулярно тебя навещать.

Мама взглянула на отца, потом снова посмотрела на меня.

– «Новый ты», – повторила она, качая головой. – Я не хочу терять…

Мама оборвала себя, но я знал, что она хотела сказать: «Я не хочу терять последнего дорогого мне человека».

– Ты не потеряешь меня, – сказал я. – Я по-прежнему буду к тебе приходить.

Я указал на отца, который забулькал, возможно, даже в ответ на мой жест:

– Я по-прежнему буду навещать папу.

Мама слегка качнула головой, не веря.

* * *

Я возвращался домой в Норт-Йорк в печальных раздумьях.

Мне не нравилось видеть маму такой. Она поставила на кон всю свою жизнь в надежде, что отец каким-то образом вернётся. Конечно, умом она понимала, что повреждение мозга необратимо, но разум и чувства не всегда действуют синхронно. Каким-то образом то, что случилось с моей матерью, подействовало на меня сильнее, чем произошедшее с отцом. Она любила его так, как, я всегда надеялся, кто-нибудь когда-нибудь полюбит меня.

И в моей жизни был особый человек, женщина, к которой я испытывал очень глубокие чувства и которая, я думаю, испытывала то же самое ко мне. Ребекке Чонг был сорок один год – совсем немного младше меня. Она была большой шишкой в канадском филиале IBM, и денег ей хватало. Мы были знакомы около пяти лет и часто встречались, хотя по большей части в компании друзей. Но между нами двоими всегда было нечто особенное.

Я помню ту новогоднюю вечеринку. Как и многие из наших дружеских сборищ, она проходила в квартире Ребекки, роскошном пентхаусе на пересечении Эглинтон и Янг. Ребекка обожала принимать гостей, и жизнь нашей группы вращалась вокруг её квартиры, вдобавок из её дома был прямой выход в метро.