Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка

– Бога нет, а Аллах есть, – убежденно парировал Мурад, ожесточенно сбивая прутом головки лютиков в придорожных бурьянах. Они вдвоем шли назад с рыбалки, почти ничего не наловив. Настроение было не очень.

– Да, ладно тебе, Мурад, – сказал Иван, пройдя с другом в молчании минут пять, – далась нам эта Ирини, что других девчонок больше нет, что ли? Да и рано нам. А она так вообще о нас и думать не думает. Нужны мы ей…

– Как не нужны? – тревожно спросил Мурад. – Мы ей нужны, она относится к нам, как к братьям. – Он помолчал и добавил, глядя в сторону:

– Без нее плохо.

И так много в его ломком голосе было боли, что Иван больше не трогал его. Ребята замолчали и остальной путь почти не разговаривали, занятые своими мыслями.

Мурад думал о том, что его двоюродный брат Руслан, недавно женился на красавице гречанке Лиде. Хоть родители ее были и против, но ничего: пережили же. Потому, что Лида сама полюбила Руслана. Мурад вздохнул: не такая Ирини, она не полюбит его, только из-за того, что он не православный. Он снова вздохнул, взглянул на сосредоточенное лицо друга, отвернулся и снова углубился в свои невеселые мысли.

Мурад уехал в город Грозный осенью. Забрал его, все-таки, дядя – офицер. Иван вместе с ребятами провожал его со смешанным чувством: с одной стороны, он терял хорошего, боевого друга, с другой стороны уезжал соперник, которого, хотел он или не хотел, но ревновал к Ирини.

* * *

В сорок седьмом году вдруг вернулся из тюрьмы слегка поседевший и сильно постаревший Илья Христопуло. Был воскресный весенний день, дул свежий приятный ветерок, неся со степи запахи весенних трав и цветов, как раз пора красных маков.

Сегодня утром Роконоца с Ирини ходили в поле искать душистую травку для чая. Прошли чуть за косогор, а там сплошное красное, маковое поле. Красота! Ирини нарвала большущий букет. Донесла половину, хрупкие стебли надломились, часть маков основательно завяли. Поставила в ведро. Роконоца загнала телка и зашла в дом, принялась стряпать. Несколько раз из рук выпадал нож. Последний раз она удивленно посмотрела на него, повертела в руках.

– К чему бы это? – подумала она вслух. Выглянула из сенцев на улицу. Только она снова взялась за нож нарезать хлеб к столу, как кто-то вошел в дверь. Дети не узнали отца. Только Роконоца слабо вскрикнула и осела на кровать, схватившись за сердце. Да, Илью было не узнать: почернел еще больше, выглядел просто изнуренным до последней степени. Только глаза были те же, но и они горячечно блестели, выказывая, что он болен.

По лицу его текли слезы, когда все по очереди подходили обнять его. Девчонки бросились накрывать стол. Сыновья обступили отца, тяжело опустившегося на стул. Положил сначала разбитые руки на потертую и в некоторых местах в дырках клеенку на столе, потом, как бы устыдившись своих рук, убрал на колени и во все время разговора, не знал куда их деть: то вскидывал на стол, то прятал на коленях под столом.

Ни у кого кусок не шел в горло, как, собственно, и у самого главы семьи. Ел он вяло, долго прожевывая немногими оставшимися зубами.

– Как же ты нашел нас? – наконец спросила, утирая беззвучные слезы Роконоца, – я всегда боялась, что вернешься и не найдешь нас.

Стесняясь, лишний раз взглянуть ей в лицо, как будто в чем-то виноватый, Илья начал свой безрадостный рассказ:

– Я сразу поехал в Юревичи, а там полная разруха. Нашел кого-то, спросил куда все делись, мне и объяснили, что вас выслали.

Глаза его блуждали, останавливались поочередно на каждом, как бы не доверяя им, что это и в самом деле его дети, его жена. Иногда он судорожно сглатывал, клоня голову то в одну сторону, то в другую. Казалось, что голова эта тяжеловата для этого истощенного тела, ему хотелось куда-то ее преклонить.

– Поехал в город, – продолжал он осипшим слабым голосом, – там старый отцовский друг Мирович еще жив. Сын его, младший, Сергей, и узнал в военкомате, где вас искать, куда податься: Казахстан, Караганда, – Илья прервался на минуту, утер грязной тряпкой слезившиеся глаза, – а в поезде, пока ехал в Караганду, люди и рассказали, что греки в основном на этой ветке, вокруг Осакаровки. – Илья с трудом выговорил странное название поселка. – А на станции, когда сошел с поезда, спросил людей, они и объяснили куда идти.

Отец рассказывал, часто кашляя и делая передышку почти на каждом третьем слове. Он закрывал рот черной иссохшей рукой. Видно было, что стеснялся. Смотрел на всех усталыми, виноватыми глазами. Было в них что-то, что говорило о боли и страхе, которые он перенес. Спросил об отсутствующих Феде, Павлике и Ванечке. У Роконоцы потекли слезы, следом у остальных.

– Нет их больше, – задыхающимся, не своим голосом, выдохнула она и пошатнулась на своем стуле. Харитон подхватил ее.

Отец низко опустил голову, судорожно вздрагивая. Поплакали все обнявшись. Отец, так и не поднимая головы, попросил:

– Устал я – дальше некуда, поспать бы. Постели мне, Роконоца, где-нибудь на полу. А завтра искупаюсь.

– Ты что, патера, ляжешь на нашу кровать, – сказали хором Харитон и Яша.

– Уж очень я грязный. Надо сначала помыться.

Девчонки подали на стол пирожки, чай. Но отец кое-как сжевал пирожок, запил чаем, почти засыпая.

Вернулся Илья Христопуло перед самым летом. Как раз в то самое время года солнце щедро направляло свои живительные лучи на землю Осакаровскую. Илья выходил во двор и часами сидел или лежал на длинной неуклюжей лавочке. У него был туберкулез последней стадии. Поэтому его как безнадежно больного выпустили из тюрьмы. Дети и родственники подступали к нему с расспросами о тюрьме, но он не хотел рассказывать об этом. Немногословен был и с Самсоном, и с Сократом, часто подсаживающихся рядом с ним на лавке. Рассказал только лишь, как его освободили: пришли в камеру трое, спросили Христопуло. Илья поднялся со своих нар. Один из них сказал:

«В наши органы тоже проникли предатели и враги народа. Вас подло оговорили. Но теперь мы все выяснили. Вы не виновны. Готовьтесь, через неделю вас выпустят на волю».

И в самом деле, через неделю он оказался за воротами тюрьмы. Илья говорил и слабо качал головой, как бы сам себе удивляясь, что с ним такое могло случиться.

В самые свои последние дни как-то высказал он свою мечту – уехать на Кавказ и там умереть, чтоб похоронили рядом с матерью.

На жену свою, Раконоцу, смотрел остановившимся взглядом, редко улыбался. Почти не разговаривал с ней. Видно, сам себе он был не рад в таком положении. С детьми, особенно с младшим, иногда вел короткие беседы, и потом резко замолкал, уходил в себя. Яшка, и в самом деле, больше всех кружил вокруг своего больного отца. Мальчишеское его сердце было очень жалостливым и чутким.

– Патера, – говорил он отцу, – не переживай. Вот придет лето, и мы всей семьей поедем на Кавказ.

– Далеко очень это, сынок, я уже не доеду.

– Ну что ты, патера, ты же сам так хотел поехать. Вот мы все собиремся и вместе с тобой поедем в Юревичи.

– Не разрешат, мне суждено здесь умереть. Может, ты еще успеешь туда уехать, а я уж… – и он замолкал.

– Брось, папа, ты не умрешь, люди говорят, на море любые болезни излечиваются, – Яша с трудом сдерживал срывающийся голос и наворачивающиеся слезы. Ему тяжело было видеть страдания отца. Столько о нем говорили старшие сестры и братья! Каким он сильным был, и добрым, и красивым. Где тот папа, который высоко подкидывал его, еще совсем маленького, а потом прижимал к себе. Яшка помнил то особое отцовское тепло, которое согревало его в детских воспоминаниях.

Как бы и кто бы его не расспрашивал, Илья никому не рассказывал, где он был и каково там ему было в тюрьме. Хранил молчание, до того боялся, что кто-нибудь донесет на него за это. Первого сентября он умер, лежа на лавочке. Восемь лет тюрьмы сделали свое дело. На сороковой день после смерти мужа, Роконоце приснился сон, где ее Илья говорит ей:

«Не надевай панбархатное платье, а то украдут тебя у меня».

Утром следующего дня она рассказала сон дочерям и, в заключение, с некоторым сарказмом отметила:

– Даже на том свете ваш отец меня ревнует. Надо бы платье продать.

Красивое платье с удовольствием купила бухгалтерша Авдотья Симоновна с «Заготзерно».

* * *

Похоронив отца, семья Христопуло засобирались на Кавказ, назад в свой греческий поселок. Взбудоражил их отец разговорами о Юревичах и решились не мешкать. Надежды, что дом их отдадут живущие там люди не было, но даже если так, то они были готовы построить новый. Харитон уже был крепким трудолюбивым парнем. И все остальные были не промах поработать. Тоска по родному краю давила сердца уже шесть лет не только их семье. Семья подруги, Христины-Ксенексолцы Саввиди, тоже мечтала о скорейшем возвращении. Ее взрослые сыновья тоже готовы были приложить свои руки. Будут помогать друг другу, а как иначе?

И вот, наконец, две семьи собрались. Христопуло добавили к накопленным за пять лет кое-какие сбережения, деньги за проданный скот, скарб, дом.

Трудно было покидать место, где были прожиты такие тяжелые годы, трудно было Роконоце, не говоря уже о ее детях. Ирини и Кики плакали вместе со своими подругами чеченками и немками. Митька Харитониди ходил темнее тучи так же, как Слон, Иван Балуевский и другие. Дед Самсон и София тоже не скрывали слез, просили не забывать их и писать, надеялись, что встретятся в родных местах. Накануне Ирини с Кики, Ксенексолцей и Эльпидой ходили в степное поле, усыпанное полевыми цветами. Выбрали лужайку с мягкой травой, улеглись, подстелив свои теплые кофты, подставили лица все еще горячим солнечным лучам. Нежный ветерок приятно овевал, шевелил волосы и платья. Бедная Эльпида обливалась слезами, что ее не отпускают с ними. Девчонки обещали друг друга не забывать и писать письма. В таком виде их разыскали пацаны. Просидели они все вместе не один час, а потом медленно побрели по домам.

Дом свой Христопуло продали немолодому израненному солдату, который только что вернулся с Дальнего Востока, где воевал с японцами.

Трудно было со всеми узлами, тюками, коробками, мешками ехать через почти всю страну со страхом, что остановят, вернут, ограбят или сами потеряют друг друга. Страх неусыпно жил в их сердцах. Эшелоны поездов на всех направлениях были переполнены. Куда ехал народ? Как будто одновременно почти все население станы хотело поменять свое место жительства. Пробиться к окну в вагоне зачастую было просто невозможно. Стоял стойкий неприятный запах: уборные были постоянно загажены, их не успевали убирать, как в вагонах, так и на вокзалах. Христопуло при пересадке в Москве на юг страны видели кусочек столицы: привокзальную площадь и здания вокруг нее, толпы людей и гул от человеческих голосов, и движения поездов, тупоносых автобусов и грузовых машин. Этого было достаточно, чтоб поразить их воображение. Привыкшим жить в землянках и халупах, московские привокзальные здания показались верхом достижения человечества в строительстве. Харитон с Кики смотрели на все открыв рты. Ирини с Яшкой, широко открыв глаза, непрерывно вертели свои головы во все стороны.

– Маница, О Теос му! Никогда бы не жила в таком городе, – беспрерывно крестилась, выбившаяся из сил от дорожных перипетий, Роконоца.

– Почему, мама, – удивилась Ирини, – здесь так красиво!

– Зачем такая толкотня, когда столько земель пустует, сама видела, когда ехали на поезде. Тут ведь никто никого не знает. Все чужие. Как так можно жить? Вот, когда я в Севастополе была, и то там почти все друг друга знали…

У Роконоцы на самом деле был затравленный, усталый вид. Видно было: ей хотелось одного – покоя и еще раз покоя.

* * *

И Роконоце, и Ксенексолце не верилось, что еще несколько минут и они окажутся в родных Юревичах! Южное сентябрьское солнце грело не слабо. Усталая двойка лошадей, со скрипом тянувшая телегу, остановилась на окраине когда-то цветущего селения. Последние километра два шли пешком, пожирая глазами все родное и дорогое, что встречалось на пути. У чистого ручья остановились попить. Этот родник Роконоца с Ксенексолцей хорошо помнили: не раз он утолял их жажду! А вон, недалеко, небольшая поляна, где обычно люди отдыхали перед тем, как продолжить долгий переход на Хосту. Только сейчас почему-то трава здесь выросла по пояс. Здесь явно давно никто не ходил. Да и, вообще, за весь путь из города на Юревичи, никто им не встретился на лесной дороге. Очень странно! В воздухе носились пчелы, осы, мухи, какие-то мошки. Ребята уже поднялись на пригорок откуда начиналась околица. Роконоца с Ксенексолцей приложили руки козырьком над глазами, стараясь лучше все рассмотреть. Сердца их бились учащенно в предвкушении увидеть родные, любимые места. Но, увы, неприглядная картина предстала перед ними: поселок, как бы вымер. Ни одно живое существо не двигалось по бывшим поселковым переулкам. Семьи Христопуло и Саввиди с трудом нашли свои полуразрушенные дома.

Куда делись те двухэтажные, богатые дома с утварью, скотом, огородами? Все кругом было в запустении, заросшее лебедой и пустырником. Лишь в нескольких домах жили армяне, которые приняли их очень холодно. Греки здесь больше не жили. Их собственные покосившиеся дома с провалившимися крышами стояли без окон и дверей. Стояла странная тишина, такая, какая бывает перед бурей. Стрекотали стрекозы, слышалось редкое чириканье воробьев. Невдалеке опустились две вороны, вертя головой, они рассматривали людей то правой, то левой пуговкой глаза: наверное, им было любопытно посмотреть на приезжих.

– Неужели здесь совсем нет греков, – задал всех волнующий вопрос Степа, сын Ксенексолцы, – Куда они все делись, ведь не всех сослали в Осакаровку?

– Остальных, похоже, сослали в другие места, – предположила Кики, устало усаживаясь на пень, – не вымерли же они.

Ирини взяла в руки толстую палку:

– Мне кажется в траве могут быть змеи, – заявила она и взобралась на большой камень, где и уселась, поджав ноги.

– Может, здесь было землетрясение? Такие развалины бывают при землетрясениях или ураганах, предположил Степа. Его глаза смотрели вопрошающе на Генерала и Харитона. Среди ребят он был самым младшим. Но те молчали.

Попытались расспросить какого-то согнутого старичка с костылем под мышкой, тот ничего вразумительного не ответил, кроме как, что он здесь живет три года и никакого урагана, и землетрясения не было. Про греков слыхал, но толком ничего не знает.

– Скорее всего дома разрушились за эти годы сами без присмотра, – сделал заключение Яшка-Генерал.

– Говорил я вам, что здесь не живут больше греки, – сказал удрученный за приезжих хозяин телеги.

– Хорошо что тяжелые вещи мы догадались оставить в Хосте у дяди Кузьмы, – сказал расстроенный Харитон.

Он так мечтал снова увидеть родной дом, родные места. С тех пор, как их сослали, он тосковал, особенно, по своему поселку, где он помнил каждый его уголок, каждый изгиб шумной речки, на которую он бегал купаться со старшим братом, каждую тропинку уходящую через лес в гору, у подножья которой стоял их такой теплый, такой красивый каменный дом. Часто, очень часто он вспоминал и видел во сне все то, что так сильно любил. Может быть поэтому он превратился из веселого пацана в молчаливого, сосредоточенного, серьезного паренька с печальным взглядом, кто его знает?

– Говорил же нам этот дядя Кузьма, что греков всех выслали и пока никто не вернулся, – с горечью заметил старший сын Ксенексолцы Иван, пнув в сердцах, попавшийся под ноги, трухлявый кусок дерева.

Отыскали кладбище. Такая же удручающая картина. С трудом отыскали заросшие травой и бурьяном родные могилы. Нашли могилу Федора Христопуло. Поплакали. Что делать, как жить дальше?

Семья Ксенексолцы порешила ехать в Абхазию в Бзыбь: там у них были родственники. Христопуло тоже решили ехать с ними: там жил любимый и единственный родственник Роконоцы – Кирилл, брат ее покойного мужа.

* * *

На Адлерском вокзале, очень красивом, щедро обсаженном яркими цветами и пальмами, перед отправкой в Бзыбь, Ирини, Кики и Ксенексолца неожиданно познакомились с подростками – девчонками из Красной Поляны. Две из них были гречанки и тоже сестры – Марица и Марфа Сарваниди, примерно их возраста, очень красивенькие и очень разные. Собственно говоря, такими были и Ирини с Кики – совершенно разные и внешне и по характеру. Видно было, что сестры Сарваниди ладили, также, как и сестры Христопуло. Марица и Марфа, также, как и другие односельчане, ездили в Сочи торговать картошкой, а теперь возвращались домой. На вокзале их должна была подобрать грузовая машина, которая возвращалась вечером в горный поселок. У них было еще три часа времени, столько же должны были ждать поезда семьи Христопуло и Саввиди, чтобы направиться в Бзыбь. За короткое время девчонки поведали друг другу свои не длинные биографии.

Новые подруги обрадовались, когда узнали, что сестры из Юревичей. Рассказали, как ходили туда с бабушкой, жившей в поселке «Лесной», через Охотхозяйство, по лесу, мимо пещеры «Святой Марии», мимо поселков «Медовеевка», «Кепша», «Монастырь», несколько больших полян, на которых греки останавливались передохнуть и здесь же устраивали хоросы, то есть танцы в кругу. Ирини с Кики, в свою очередь расспрашивали девчонок о семье своего двоюродного деда Билбила. Первые годы высылки брат Федор посылал письма в Красную Поляну, но ответа не получал. Ирини с Кики надеялись, что новые знакомые что-то знают про их деда, но нет. Ничегошеньки. Фамилию Метакса – слышали, но с семьей не пришлось встретиться. Явно, семья Метаксы тоже где-то на высылке.

Краснополянцы уже усаживались за борт полуторки ехать в свой поселок, а девчонкам не хотелось расставаться. Сарваниди пригласили их к себе в гости. И Ирини с Кики, пообещали навестить сестер в Красной Поляне, как только появится возможность. На прощание они взяли у Сарваниди адрес и долго махали вслед удаляющемуся грузовику с новыми подругами. Марица с Марфой тоже с грустью махали сестрам Христопуло. Они обе пожалели девочек: как – то у них все сложится? Нелегкая жизнь ожидалась в новых краях. У них у самих жизнь была с малых лет вся в трудах. Особенно у старшей Марицы. То, что с четырех лет пасла с соседским внучком, Федей, гусей, и уток, и коз, и, не дай Бог не усмотреть за живностью – это была самая легкая, даже развлекательная работа. А так и посуду мыла каждый день, и полы каждые три дня, а главное, смотрела за всеми младшими – двумя братьями и сестрой. И пеленки меняла, и стирала, и кормила из ложки и спать укладывала, пока мать работала на колхозном поле летом, а зимой – в пекарне. Самый младший брат, Ванечка, сестру называл мамой. Потому что, когда он подходил к усталой маме, та гнала его к Марице. Младшей Марфе меньше досталось, так как предпочитала работу на свежем воздухе: за скотом смотреть, двор подметать, за водой ходить. Дома ей было душно. Пацаны, как подросли – за скотом навоз убирали, отцу помогали. Марица считала, что они ничего не делали, по сравнению с ней, в основном, бегали, как и все ребята, по поселку. Пацанам это положено: пусть познают жизнь на улице. Так считали родители.

* * *

В Бзыбь приехали к вечеру. Встретил поселок их неприветливо. Гористая и холмистая, пересеченная оврагами и ручьями местность, не особо радовала глаз, особенно, если на руках и за плечами у тебя столько тяжелой поклажи. Высокие кипарисы, красивые пальмы, разнообразные высокие кусты отбрасывали на землю пугающие тени. В некоторых домах еще не зажигали свет, в других мерцали тусклые огни керосиновых ламп. Прибывшие переселенцы думали о том, что за люди там живут? Как их встретят?

Приняли их сдержано. Дядя Кирилл был, конечно, рад видеть всех, но уж очень бедно жила его семья. Тетя Неропи ходила в латаной юбке, так же, как и дочь. Сыновья носили по очереди одну пару потрепанных сандалий. Кому нужны лишние рты? Но семьи Христопуло и Саввиди остались: все-таки кругом жили греки, говорящие на родном языке, с теми же традициями и укладом, к которому привыкли все греки за многие и многие годы.

Две семьи принялись строить дома уже через две недели. Кики с Харитоном устроились работать в колхоз. А там известно, что можно было заработать. Яшку из-за маленького роста никуда не брали. Не рос почему-то младший Христопуло. Рядом с высоким, стройным Харитоном он выглядел коротышом и это расстраивало его безмерно.

Денежные запасы таяли быстро и опять на выручку своей семьи встала Ирини. Точно так же, как прежде в Осакаровке, принялась за дело: нажарит семечек, напечет пирожков и идет через горы по проторенным тропам к городскому базару, недалеко от моря. Неважно, что трудная дорога вверх занимала два часа, неважно, что ноги гудели и руки отнимались. Все продаст, купит за бесценок ведро хамсы или барабули и идет назад, торгует вечером у себя в Бзыбе. Следом за ней и подруга ее Ксенексолца принялась за торговлю. Она специализировалась на варениках. Очень их деньги помогали в строительстве жилья. К зиме успели внутри побелить две крохотные комнаты и войти в дом. К середине весны, Ирини даже ухитрилась купить себе и Кики красивые красные босоножки. Принарядившись и стоя друг перед другом (зеркала не было), они решили, что выглядят вполне прилично, и что можно наконец съездить в Красную Поляну к полюбившимся им сестрам Марфе и Марице. Ксенексолца тоже хотела с ними поехать, но ее мать не отпустила. Роконоца сначала была категорически против этой поездки, но потом смягчилась: ничего с ними не случится, ведь ездила же она сама когда-то с десятилетним Харитоном в Севастополь.

Очень страшно было ехать по извилистой, ухабистой дороге, особенно, когда проезжали скальный участок, над обрывом, вдоль горной бурлящей реки Мзымты: так и казалось, что все они свалятся туда вниз и убьются насмерть. Некоторые ехали изрядно побледневшие, сжавшись в комочек и зажмурив глаза. Добирались сестры с приключениями целый день, но все-таки к вечеру они уже были на месте. Горный поселок Красная Поляна, о котором столько успели рассказать сестры Сарваниди, предстал пред сестрами в полной своей вечерней красе.

После утомительного жаркого приморского дня им показалось, что они попали в рай: хрустальный воздух был свеж и прохладен, подобно ручью, утоляющему жажду путника. Куда не кинь взгляд – везде стройные хвойные деревья. Высоченные горы кажутся совсем близкими. Слегка напуганные извилистой и опасной дорогой, которая поднималась все выше и выше, Ирини с Кики смотрели на эти красоты с восторженностью, на которую способна молодая душа. Они забыли про усталость, чувствовали себя весело и счастливо. Давно они не испытывали такого состояния… Разыскали улицу Партизанскую. Низенький дом, крылечко давно не крашенное, но сохранившее кое-где выцветший голубой цвет.

Встретили их очень хорошо. Старший брат сестер, Василий, был особенно внимателен к обеим сестрам – гостьям, все расспрашивал подробно об их жизни, пообещал проведать их, потому как в Бзыбе у него-де жил хороший знакомый. Перед сном, родители подруг долго расспрашивали Кики с Ирини о высылке, о жизни в Осакаровке, о переезде. На вопрос сестер о деде Билбиле, рассказали, что, как и все, был репрессирован в сорок втором году со всей семьей. Никого из семьи не оставили. Отправили в Сибирь. Хорошие ребята у него были и девчата тоже. Семья была крепкая, зажиточная, веселая. Много пели и играли на кеменже. Особенно сам Билбил, пел так, что все заслушивались. Долго говорили. Вспоминали прошлую, хорошую довоенную жизнь. Улеглись поздно. Хоть и тесно было в многодетной семье, но гостей уложили спать на удобный топчан, а сами сестры – хозяйки спали где-то на дворе под навесом. Утром их повели посмотреть краснополянские красоты и достопримечательности. Поселок был маленьким, но посмотреть действительно было что.

– Ну, как – высокие у нас горы? – задорно любопытствовал Василий.

– Да, высоченные! – отвечала Ирини, восхищенно оглядывая их, приложив руку ко лбу и задрав голову.

– Главное, куда ни глянь, везде горы и все высокие. И небо низкое. У нас в Юревичах не так было.

Василию не интересно было слушать про какие-то Юревичи:

– А знаете, как эта гора называется?

– Как?

– Аибга. Видите, пять вершин? Их так и называют – Пятиглавая Аибга.

– А вон там – Ачишхо, показала на другую сторону Марица.

– Если приглядеться, то вершина Ачишхо напоминает лицо горца в папахе и бурке.

– Где, как?

– А вон, видите выступы… И в самом деле, девчонкам показалось, что гора напоминает бородатое лицо лежащего человека. Все так было интересно!

Побывали на Гусином пляже, тихое и широкое место горной реки Мзымты, чуть в стороне от поселка. Вода чистая, голубая, а местами, в стремительных потоках серебристо-белого цвета. И очень холодная. Было жарко, но девчонки не стали купаться при Василии. Марфа, не стесняясь брата, высоко задрала подол платья и намочилась до пояса.

– А через пятнадцать минут высохну, – беззаботно заявила она.

Особенно приезжих сестер заинтересовал домик самого Сталина, куда он иногда приезжал, по рассказу Василия, отдыхать.