Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка

Погода выдалась спокойная, без всегдашнего сильного зимнего ветра, без вьюги и без бурана. Ряженые ребята шли, переговариваясь и подшучивая меж собой; их голоса звучали в ночной тиши далеко, наверное, на всю округу. Ряженые ощущали себя, как в сказке: так кругом было все красиво. И сами они казались себе действительно теми персонажами, в которых этой ночью переоделись. Говорят, в ту ночь Федор был в ударе, пел изумительно, шутил, так, что от смеха все падали с ног, танцевал изящно и увлекал других. Наутро заболел. Ведь он еще, по сути дела, не совсем окреп после болезни, входил с друзьями в жаркие душные домики, пел, плясал, потом на мороз. Какое – то время снова шли по трескучему морозу и снова в дом. И так всю ночь. Для того, чтобы вылечить заработанное на Рождество двухстороннее воспаление легких, нужен был дефицитный пенициллин. А где его было взять?

Месяц мучился Федор, температура то слегка спадала, то поднималась. Организм боролся, как мог, но без помощи нужного лекарства свернулись и перестали дышать легкие. Он умирал на руках медсестры Наташи, глаза которой в тот день так опухли от слез, что никого не видела. Говорят, после его смерти у молодой девушки появилась седина. Так ушел из жизни любимый всеми брат, сын и жених. Ольга не хотела верить, что Федор предпочел ей какую-то русаву. Долго не хотела выходить замуж. Потом вышла за вдовца с тремя детьми. Говорила, что ей все равно, кто и какой ее муж.

От горя заболел его друг, Пантелей Христопуло так сильно, что не смог встать с постели проводить Федора в последний путь.

* * *

Не стало Федора Христопуло в жестоко – холодном феврале сорок пятого. На промерзлой кладбищенской земле разжигали костры, чтобы проломить ломом неприветливую землю. Вся молодежь плакала, не говоря о стариках. Положила Роконоца в землю своего старшего, любимейшего сына. Лучшего из осакаровских парней. В день похорон вдруг отступил мороз, как бы дав возможность всем желающим попрощаться с молодым красавцем. Всегда высокое небо опустилось низкими снеговыми тучами, и среди бела дня казалось, что наступили сумерки. С тех пор больше никто не слышал смеха матери покойного, не видел улыбки. Опустились по краям ее губы, появилась у рта скорбная складка. Из дома Роконоца выходила только выгнать корову и коз. Даже в церковь ходила редко, в основном, на праздники.

Работали шестнадцатилетний Харитон и Кики, зарабатывали свои трудодни в совхозе, денег им, естественно, не платили, обещали расплатиться урожаем осенью. Пришлось Ирини в свои тринадцать лет начать трудовую жизнь. Решила заняться торговлей: наделает пирожков с картошкой и вареников по ведру и на коромысло через плечо. Вставала рано утром, шла минут двадцать пять на железнодорожную станцию, ее только-только заново отстроили. Продавала бойко, всем нравилась стряпня улыбчивой девчонки, четко отсчитывающей сдачи. Что-что, а считать Ирини умела хорошо. Дома Ирини уже ждало, поставленное Роконоцей тесто. Надо было снова раскатать, наделать вареники и пирожки. Поднималась в пять утра, чтоб затопить печь и, чтоб напечь и сварить приготовленные с вечера пирожки и вареники. На вырученные от торговли деньги и жили. В одно прекрасное раннее утро, когда Ирини спешила на станцию, вдруг ее взгляд упал на какой-то газетный сверток. Нагнулась, подняла, развернула-глядь, а в свертке пачка денег. Ирини глазам своим не поверила. Пошла дальше, смотрит еще сверток. Таких свертков она нашла семь штук. Вернулась домой, показала матери.

– Надо найти хозяина денег, – спокойно сказала Раконоца.

– А как? – поинтересовалась Ирини.

– Посмотрим, – ответила мать.

Хозяин денег не замедлил объявиться. Вечером, когда собралась вся семья, Ирини показала всем семь пачек денег.

– Я знаю, чьи это деньги, – сразу заявила Кики. – Сегодня утром я встретила бухгалтершу с Элеватора, Зойку Иванову, всю в слезах. Люди ее спрашивали в чем дело, она сказала, что где-то выронила деньги и не заметила. Теперь ей грозит тюрьма.

– Что же это она такие деньги домой носит? Да еще, наверное, в дырявой сумке? – удивилась Ирини, – а я ломала голову какому богачу они принадлежат? А оказалось все – просто.

Кики усмехнулась:

– Да-а-а. Раз бухгалтерша, то не жди от нее награды. Деньги государственные, надо отдать. – Ирини без сожаления сложила все пачки. – Ну, что пошли к ней вместе со мной, – предложила она Кики, – отнесем, обрадуем.

Сестры шли скоро по вечерней Осакаровке. Снег приятно скрипел под их валенками. Морозный ветер дул в лица, завернутые в шерстяные платки так, что одни носы были видны. Ватные телогрейки – фуфайки едва защищали от вечернего крепчающего морозца, но они его почти не чувствовали, шли скорым, молодым ходом и рассуждали, как было б хорошо, если б у них вдруг появились такие деньжища. Как бы они зажили! Им даже в голову не приходило, что эти найденные деньги можно было оставить себе, и никто бы никогда не узнал, как они у них появились. Но, порода Христопуло на такое была не способна. Ни Боже мой! Роконоца всегда их учила: «Лучше пострадать, чем взять грех на душу. Так Бог говорит». И показывала, как наглядное свидетельство, свои скрюченные пальцы, за отцовский грех. Зато как им было приятно видеть, как молодое Зойкино потухшее лицо ожило. Она долго не могла прийти в себя от радостной вести. Мать бухгалтерши бросилась их обнимать и целовать. Потом они подарили Ирини маленький красивый заварной чайничек. Поднесли Кики серебряную ложечку, но та категорически отказалась. Сказала, что она здесь ни при чем. Заслуга целиком принадлежит Ирини… Провожая сестер, и Зойка и мать твердили, что век за них будут молиться.

* * *

И вот, наконец, пришла долгожданная победа! Праздничный день 9 Мая сорок пятого осенил Осакаровку солнцем и заметной оттепелью. В самом деле, здесь, как никогда, в тот победный год, весна выдалась необыкновенно теплой. Как бы сама природа решила порадоваться вместе с намучившимися людьми. Все радовало глаз, несмотря на то что по краям хлипких дорог слегка возвышались разнокалиберные сугробы грязного снега, кругом текли потоки ручьев талой воды. Зато солнце светило ярко и тепло. На редких в Осакаровке деревьях набухли почки и пахло настоящей весной. По главной Шоссейной улице, нет-нет, мчались грузовики с молодыми улыбающимися шоферами за рулем, поглядывающими на девчат. Некоторые из них настойчиво предлагали прокатиться. Пролетал то туда, то сюда на черном мотоцикле с коляской, гроза хулиганов, капитан Ахтареев Андрей Петрович, начальник Осакаровского милицейского участка. Молодежь расхаживала, без надоевших за зиму, головных уборов. Девчонки, вместо теплых шалей, надевали на голову легкие цветные ситцевые и штапельные косынки.

Из недавно установленных новых репродукторов, в разных концах Осакаровки лились русские разухабистые народные песни, перемежающиеся голосом диктора Юрия Левитана. Яшка Христопуло и его друзья страшно любили его голос. Мурашки пробегали по телу, когда в эфире чеканным голосом говорил Левитан. Это именно он сегодня передал стране сообщение «Информбюро» о полном разгроме фашистов и капитуляции Германии. Голос Левитана звучал, как всегда густо и ровно, но всем показалось, что, на этот раз, он все-таки немного дрогнул, когда прозвучало слово «Победа». Друзья все согласились, что был такой момент. Это и понятно: Левитан, как и вся страна, ждал этого дня больше всего на свете. И вдруг он пришел. Вот он – 9 Мая – День Победы! Мальчишки помладше, бегали, как оголтелые, играли в войну, отстреливались набегу заточенными под ружье деревянными брусьями или просто-палками. Часто раздавались то тут, то там выкрики – прибаутки типа:

«Внимание, внимание! Говорит Германия. Вчера под мостом убили Гитлера с хвостом! Ха-Ха-Ха!» И всем, понятно, виделся ненавистный Гитлер с обезьяньим хвостом.

Через день в школе было праздничное собрание школьников. Выступали директор и учителя, говорили о доблестных советских воинах, великой Родине и долге каждого жителя страны бдительно охранять завоевания отцов, матерей, братьев и сестер. Школьники слушали, как никогда, внимательно: их распирала гордость за свою непобедимую страну. После школы решили заскочить на железнодорожную станцию, посмотреть, что происходит там. Ребята уже в который раз рассматривали, всюду расклеенные здесь с начала войны плакаты. На одной из них стоит молодой красноармеец и тыча в тебя палец спрашивает: «Что ты сделал для победы?», на другом изображена женщина, держащая в руках листок с текстом «Военная присяга», а сам плакат гласит: «Родина – Мать зовет!», дальше плакат с лицом мужественного армейца на фоне танков «Красной Армии Слава!», и еще почти новый плакат где солдат с веселым лицом, держит знамя и говорит: «Водрузим над Берлином знамя Победы!». На потрепанном ветром, надорванном плакате у дверей вокзала – наш суровый солдат держит в обеих руках разорванную цепь: «Освободим Европу от цепей фашистского рабства!» Ребятам нравился последний плакат, изображавший со спины девушку, обнимавшей молодого симпатичного красноармейца, со словами: «Ты вернул нам жизнь!».

Но самым стареньким и любимым среди них был плакат с изображением Сталина на фоне кумачовых флагов у Кремля, указывающего рукой: «Вперед, на разгром немецких захватчиков и изгнание их из пределов нашей Родины!» Такой плакат Яшка Христопуло, рискуя быть пойманным и наказанным, сорвал, как только он появился на заборе их школы. Уж очень было велико желание иметь портрет своего кумира. Дома он его спрятал и вынимал иногда в тайне от матери, чтоб показать друзьями и порассуждать о генералиссимусе и его победах над врагом.

На самом видном месте теперь красовался новый плакат изображавшего усталого русоволосого молодого солдата, пьющего воду из каски, со словами: «9 Мая День Победы!»

– Правильно с самого начала сказал товарищ Молотов, – глубокомысленно заявил Яшка Христопуло и посмотрел на ребят, ожидая их реакцию.

– Что сказал? – живо заинтересовался Иван. Он знал: от Яшки всегда можно что-то интересное узнать.

– Кто поднимет на Россию меч – от него и погибнет!

Яшка так значительно, почти торжественно произнес эти слова, что ребята приостановились.

– У тебя прямо интонация, как у Левитана, – позавидовал Слон

– Вообще – то эти слова сказал Александр Невский. Помнишь, кино смотрели? – напомнил Ванька.

– А кто ж его не смотрел, – пожал плечом Яшка, – Молотов позаимствовал у князя слова, потому что они самые верные, – добавил он, воинственно сжав кулак.

– Никакие враги нас никогда не победят, – убежденно заявил Митька-Харитон, тоже сжав свой слабый кулак, – а если появятся новые враги, мы вырастем и всех их гадов побьем!

– Скорее бы вырасти, – пробасил Слон, – я их одним кулаком бы укладывал.

– Ах ты, Аника-воин. «Одним кулаком!», – передразнил его Иван. – Мы вот втроем пойдем в летчики, будем их бомбить сверху, а тебе толстяку в самолет нельзя. Не взлетит он – слишком ты тяжелый, Аника-воин, – добавил Харитон.

– Сейчас как дам в скулу с твоим Аникой, – раздраженный Слон замахнулся.

Харитон отскочил.

– Дурной, ты врагов бей кулаком. А я-то свой…

– Получишь у меня, – пригрозил Слон. – Толстый я, ну и дальше что?

– Не такой уж он и толстый, Балуевский, – сурово заметил Яшка, – а вот сам ты слишком худой. Баба Нюра, наверно, плохо кормит.

– Кормит, хорошо, не жалуюсь и прошу не беспокоиться, – тут же среагировал Иван, – Баба Нюра говорит: «Не в коня корм».

Слон и Яшка одновременно сымитировали конское ржание.

– «Конь» значит, – удивился Митька-Харитон, – ах ты бедненький «Конек-Горбунок», – и захихикал он вслед за остальными. Один серьезный Мурад вдруг остановил всех движением руки:

– Постойте. Забыл вам сказать…Знаете какая у меня новость?

– Какая?

– Отец сказал, за мной теперь приедет его двоюродный брат Джохар. Он был на войне офицером и заберет меня отсюда в Москву.

– Да, ну, ты загнул!

– Ты что, Мурад, в самом деле, уедешь от нас? – удивился Харитон.

– Да, буду учиться на военного. Буду потом Генералом.

Мурад говорил неуверенно, как будто сам не верил о чем говорил.

– Везет же людям! – задумчиво проговорил Яшка. – Мне бы так. Почему меня никто не заберет?

– А нет у нас с тобой таких родственников, как у Муратки. К тому же, ты грек, а греков, всем известно, в армию не берут, – ехидничал Балуевский, – да тебе и ни к чему. Ты и так среди нас, как генерал. Вот мне бы – да-а-а. Сбылась бы голубая мечта…

Иван завистливо посмотрел на Мурада.

– Ничего, чечен, как устроишься вызовешь меня, ладно? – Он встал в стойку солдата, отдал салют. – Посмотрите на меня, вот кто станет настоящим генералом, не сомневайтесь!

– Вызову тебя, Ванька. Как же я без вас? – повеселел Мурад, но тут же помрачнел:

– Вообще-то я хочу в военное училище поступить, но и с вами расставаться не хочется. А генералом стану, Ванька, скорей тебя.

Иван нарочито шмыгнул носом и снизу вверх измерил его взглядом.

– А посмотрим!

– Слепой сказал – посмотрим, – отозвался Мурад.

Все засмеялись и обнявшись за плечи направились домой.

Глава третья

Да, с окончанием войны, у Осакаровских репатриантов появилось много новых надежд! И главная из них – надежда на возвращение в родные места. Забеспокоились, заметались. Первыми зашевелились чеченцы. И теперь ждали ответа из, как им сказали, компетентных органов. Пошли ходоки в местные органы власти испрашивать разрешение на отъезд. Пошел и дед Самсон с Мильдо и двумя другими греками помоложе узнать: нет ли какого нового положения о ссыльных. В поселковом совете они получили ответ: подождать, потому что распоряжений по этому поводу ни сельсовет, ни милицейское управление не получало. Весь первый год после войны греческие семьи ждали и ежедневно говорили о будущем переселении обратно, в родные места, как о решенном вопросе. И в самом деле, сомневаться не стоило. Ведь почему их выслали? Сосланные люди так сами себе объясняли: потому что шла война, было много предателей и сами русские проходили всяческие проверки, а уж нерусским Партия и Правительство совсем не доверяли.

Конечно, не заслужили народы такого отношения, таких тягот и лишений. Но ладно, дело прошлое. Война уже позади, можно начинать новую жизнь. Теперь Партия и Правительство восстановит их право вернуться на родину. В предвкушении возвращения, каждая семья планировала сколько ей понадобится денег на билеты, что взять с собой, что продать и за сколько: не повезешь же с собой скотину, дом, какую-никакую мебелишку… Самые быстрые срочно стали искать себе покупателей на дом, продали за недорого крупный скот и мелкий скот, собирали копейку к копейке, во всем себе отказывали. И жизнь казалась им прекрасной. В голове стучало: скоро, скоро… Люди в разговорах мечтательно вспоминали погоду, фрукты и овощи в родных краях.

– Сейчас бы я сажал там огурцы и помидоры. Да и баклажанам время подошло, – вслух размышлял друг Самсона, Фасуля, раздумчиво чертя что-то палкой на сырой земле.

– Теперь уже поздно делать обрезку малине и деревьям, жаль, – продолжал его мысли Самсон, – подставляя лицо под теплые весенние лучи и жмурясь от солнца.

Осенью, все еще в большой надежде выехать домой, старики неутомимо мечтали о походах в лес.

– Уже сентябрь, в лес можно пойти за черникой. Мы ведрами ее собирали.

– Какое из него варенье! Чудо! – вспоминая, жмурил глаза Самсон.

– О, да! – цокал языком Сократ. – Мое любимое варенье! Знаете же, что черника верное средство для зрения?

– Кто не знает? Конечно, лучшее средство, поэтому очки мне до сих пор не нужны, – заверял всезнающий Фасуля и полюбопытствовал:

– А куда вы ходили? Мы вот шли вдоль Ланки, поднимались не на первой, а второй лощине. Чем дальше в гору, тем больше кустов черники. И чабреца там полно.

– Как хочется чаю с чабрецом! – улыбался Фасуля глядя ласково на своего друга – односельчанина.

– За черникой мы ходили чуть ли ни на самый хребет гор. А я бы не отказался от хотя бы горстки каштанов.

– О-о-о, каштаны, да-а-а!

Наступил холодный ноябрь. В Осакаровке обильно высыпал снег. Старики опять встретились у магазина. Фасуля шел за папиросами «Беломор-Канал», а Самсон с Сократом собирались купить селедку.

– Ну, что, Самсон, – обратился Фасуля, хлопая ладонями в дырявых вязанных варежках, чтоб согреть руки, – опять прозевали мы с тобой каштан?

– Какой каштан? – не понял Самсон, притопывая ногами в валенках, пытаясь стрясти снег с валенок.

– Да тот, что в наших юревичских и лекашовских лесах.

Самсон нахмурил брови.

– Да уж, я начинаю сомневаться, что придется когда-нибудь там побродить. Никто ведь не шевелится. Видно, нам здесь век куковать и родных могил не повидаем. Как ты думаешь, Сократ?

Тот тоже так думал.

Прошел год, но никакого постановления о возвращении так и не появилось. Везде и всюду для них был один ответ: ждите, решения нет. Естественно, народ не надоедал власти: боялся, что за одно нечаянное слово опять загребут на веки вечные. Вот и все. Надо было снова набраться терпения и ждать. У людей появилось мнение, что постановление о возвращении есть, но его скрывают. Карагандинские и местные власти не хотят, чтоб рабочая сила уехала в таком количестве. Кто же будет работать на их местах?

Все понятно! Как же так? Что же делать? Некоторые горячие головы порешили ничего больше не ждать, а ехать. Авось, пока приедут, устроятся с жильем, найдут работу, там и выйдет желанное постановление, а возможно в родных краях давно уже известно о разрешении на возвращение высланных. Среди первых возвращенцев были пять чеченских семей и три греческих. После их отъезда стали серьезно подумывать об этом семьи подруг Роконоцы и Ксенексолцы. Самсон тоже вынашивал мысли о скором возвращении, но сначала он хотел, чтоб Митяй доучился здесь. Друг его Фасуля Севастиди был настроен решительно и хотел собраться назад в конце лета, его взрослые, еще не женатые сыновья настаивали на скорый отъезд. Сын Самсона, Пантелей, не знал на что решиться и ждал, как разрешит этот вопрос отец.

* * *

Дочки Токаушевых подружились с двоюродной сестрой Митьки – Харитона, Лизой. Им пора было идти в школу, но отец их, Ахмад, не пускал их. Многие чеченцы не хотели пускать своих дочерей в школу. Приходили представители со школы, но Токаушев категорически был против, сказал еще рано, пойдут на следующий год. На следующий год повторилось то же. Только на третий год, под угрозой пойти под суд, пришлось ему отпустить их. Первый год Зарема и Белла ходили в школу в косынках на головах и шароварах под платьем. Во втором классе они перестали носить шаровары.

С сыновьями родители были значительно либеральнее. Чеченские мальчишки пользовались этим и в школе частенько бузили. На удивление, спокойный Ендербиев Мурад, с самого приезда, водился с Яшкой и его друзьями. Мурад, Яшка, Митяй-Харитон, Иван Балуевский и армянчик Слон, стали неразлучными друзьями на многие годы.

И если какая – то пацанячья команда нападала на другую, как например, ребята с Печиестра часто задирались к Осакаровским, особенно живущим ближе к вокзалу, то этих пятерых никто не задевал. Боялись больше всего подросших Мурада, Митьку – Харитона и Слона. Хлипкие Яшка и Иван по сравнению с ними были намного слабей. Но постоять за свою честь, храбрости у них было нисколько не меньше.

В школе они все учились неплохо. Классная руководительница, Любовь Порфирьевна любила Яшку Христопуло больше всех. Для нее было шоком, когда вдруг в седьмом классе он решил уйти из школы. Оставалось полгода до окончания семилетки. И как не просили, не уговаривали и директор, и друзья, и дома, не объясняя в чем дело, он ушел. Ему было тринадцать, а, как говорится, светил голой задницей, потому что истрепанные еще в пору, когда их носил старший Харитон, короткие штаны держались на честном слове, не говоря о протертых локтях на двух его истлевших рубашках, латаных много раз. Не в чем было ходить, и на фоне остальных, тоже бедно одетых, он смотрелся оборвышем. Чувство несправедливости и униженности от этого было невыносимо для его гордой натуры.

Один раз произошел примечательный случай. Уже в подростковом возрасте, где-то в середине дня, ребята завалили всей ватагой на вокзал, где, в основном, и проходила общественная жизнь поселка. Неофициально, конечно. Репродуктор работал там беспрерывно. Все новости, как государственные, так и осакаровские шли оттуда, с вокзала. После войны на всех железнодорожных станциях толпы, отслуживших солдат и просто переселенцев, добирались до места в разных направлениях прямыми рейсами и с пересадкой. Так что и осакаровская станция всегда была многолюдна. Свои, поселковские толклись здесь постоянно. Последнее время весна щедро одаривала осакаровский народ теплыми яркими днями и настроение у всех было приподнятое. Во всяком случае ребятам хотелось праздника. В тот день, не успели они выйти на привокзальную платформу, как на них зашикали, дескать уймитесь, потише здесь и, вообще, уйдите отсюда.

– С какой стати? – возмутились Балуевский с Мурадом.

– Кому мы мешаем? – пробасил, обиженно набычившись, Слон.

– Идите, идите отсюда, не мешайте, – замахал руками пожилой, всеми уважаемый милиционер Андрей Петрович Ахтареев, – через несколько минут прибывает поезд с важным человеком, в звании полковника, – коротко объяснил он, – так что идите, не мешайтесь, ребята.

Ватага, было, смутилась, но вдруг прозвучал высокий голос самого низкорослого из них, Яшки Христопуло:

– Чего-чего? Какой еще полковник, из-за которого мне не разрешается появляться на вокзале? Что это за новости за такие? Полковник! Он полковник, а я, может, сам – генерал!

Все это Яшка проговорил медленным звонким единым духом, свободно и легко. При этом голос его звучал не возмутительно, а утвердительно, как, если б говорил, уверенный в себе, какой-то настоящий генерал. Собравшийся с самого начала, сказать что-то вразумительное, Андрей Петрович осекся, сердито глянул на оторопевших, не меньше его удивленных Яшкиных друзей. Кто-то из невольных слушателей этого мини – монолога засмеялся. Через мгновение к Яшке подлетел Митька-Харитон:

– Товарищ генерал, приказывайте, мы полностью в вашем распоряжении, – козырнул он, вытянувшись в длинную струну. Яшка подхватил игру, козырнув в ответ:

– Слушай мою команду: всем оставаться на местах!

Милиционер, махнув на них рукой, как на бестолковых детей, быстро отошел к группе встречающих. Ему было некогда: надо было встречать важного гостя. Поезд, гулко пыхтя, плавно останавливался на станции Осакаровка.

Приезд полковника оказался знаменательным для Яшки: с того дня его стали звать не иначе, как «Генерал» всю последующую жизнь, вкладывая в это слово все свое уважение к Якову Христопуло.

* * *

Ирини Христопуло, Мария Саввиди и Эльпида Истианиди были как – бы приложением к пацанячьей компании. Ирини, потому что она – сестра Генерала, а две остальные – ее близкие подруги. В подругах также ходили две соседки немки, неразлучные подружки – Хильда Шварц и Эмма, сестра долговязого Альберта Фогеля. Иван Балуевский, зная, что нравиться ширококостной и высокой Хильде часто донимал ее до слез. Мог, например, подойти и гаркнуть под ухо или ходить около и напевать что-то смешное, или с немецким акцентом рассказывать анекдот типа:

– Наша Хильта вышла самуш!

Потом другим голосом:

– Са каму?

И ответ:

– Са Ифана, са ему!

Доводил ее основательно, ну, а потом соболезнующе извинялся.

Дальше всех жил Слон-Алик Аслонян, смешной толстяк, с торчащим вихром на затылке, который он поминутно дергал, как будто хотел оторвать непокорный клок волос. Эльпида жила под боком, Мария-Ксенексолца – дальше, через две улицы, на Шахматной. Ее семья переехала в Осакаровку, когда ее младший брат пошел в школу. Сама Мария, как и Ирини в школу не ходила.

Чеченцу же, Мураду, надо было пройти мостик через овраг, чтоб встретиться с друзьями. Мурад уважал Ирини так, что, если кто выведет из равновесия во время игр, где было место и ссорам, и потасовкам, то только Ирини могла, одним словом, успокоить его. Она по имени его не называла: Чечен и все. Но это прозвище с ее уст звучало для него мягко и приятно. Только ей он разрешал называть себя Чеченом. Уже постарше, лет в шестнадцать, он сам говорил, что, если б не разная вера, то он женился бы только на ней. На что Иван ревниво реагировал примерно так:

– Правильно, брат, на чужой каравай рот не разевай. Мне вот русская национальность мешает, а тебе в придачу еще и мусульманская вера. Так что – забудь.

На что Мурад обидчиво и зло усмехался:

– Если б я был на твоем месте, я б на национальность не посмотрел. Уговорил бы или украл.

– Вот-вот – красть вы умеете. Уговорил бы… Вот и уговори, хоть и другой веры. Вон Благоев, ваш чечен, женился же на нашей русской и дочь у них есть. И ничего, живут… Что ты за веру уцепился? В нашей стране все атеисты. И Бога нет вообще.