Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка

* * *

Когда-то очень давно, как рассказывал старший брат, в начале теперешнего века, папин папа, то есть дед Ирини, Паника Христопуло, или Ильдур, как прозвали его соседи – турки, за огненно рыжие волосы, жил в Турции. А попал он туда с братьями еще юнцом во время очередного столкновения бунтующих греков против турецкого ига. Турки гнали их через горы, леса, реки и селили в своих городах и селениях. Братьев загнали в другие селения. Он попал в Анталию, вместе с двоюродным братом Ильей Метакса, которого турки прозвали БилБил, за то, что красиво умел петь. Сначала они жили вместе, но через несколько лет, дед Ильдур, тогда еще молодой и толковый парень женился на соседской дочке – гречанке. Он привел молодую жену в почти отстроенный дом, потому что не был лентяем, а кроме того, у него были золотые вещи, которые он и его братья успели спрятать на себе перед тем, как их схватили турецкие солдаты. Теперь он был счастлив зажить собственной семьей, особенно, когда народились два сына и дочь. Жил у него по соседству друг – еще холостой турок. Он догадывался, что есть у Ильдура золотишко, раз он так, смолоду, безбедно проживает. И зависть сделала свое дело. Однажды, поздней осенью, уже под вечер Ахмет постучал в дверь. Он был не один. Из пятерых гостей Паника – Ильдур знал только двоих. Но это не удивило молодого хозяина. В те времена было принято делать визиты поздно с кучей друзей после того, как все домашние работы переделаны.

Ильдур попенял другу, что в последнее время он куда-то пропал, в гости не заходил как прежде чуть ли ни каждый день. На что Ахмет, бросив исподлобья бегающий взгляд, ответил:

– Ты же знаешь, к дому делаю пристройку, пора и мне жениться, остепениться. Вон у тебя уже трое детей, а я все холост. Вот и некогда мне по гостям ходить.

Часа через два, после ужина, все сели играть в карты, а может нарды или что-то подобное. Не это важно, важно то, что гости явно засиживались. Уже было за полночь, когда жена Паники взмолилась к нему с просьбой отправить гостей, так как она измучилась их обслуживать ко всему тому, что их третий, новорожденный ребенок капризничал весь день. Паника был очень гостеприимным человеком, но не постеснялся сначала намекнуть, а потом и прямо сказать, что пора и честь знать. Но не тут-то было. Один из их компании зло спросил:

– Что это ты нас гонишь?

Второй добавил с издевкой:

– Нехорошо, Ильдур, так принимать гостей.

Еще не чувствуя беды Паника стал оправдываться, что ребенок больной, жена еле на ногах стоит. Ахмет очень много пил, видимо, хотел залить вином свою совесть. С налитыми кровью глазами он кинулся к бывшему другу.

– Что ты думаешь, если ты богат, так можешь позволить себе так разговаривать с моими друзьями?

Паника побледнел. Он понял к чему тот клонит. Особенно это стало ясно, когда поднялся самый старший из них. Он молчал почти весь вечер и остальные обращались с ним с видимым почтением. Неспешно он вынул нож и коротко потребовал:

– Выкладывай все, что у тебя есть, коли хочешь жить.

Паника обвел глазами людей, которые только что представлялись друзьями. Жены в комнате не было, она возилась с детьми в спальне. Мелькнула мысль, что все, может быть, еще обойдется, как-нибудь он сможет их уговорить. Неужели придется отдать золото, которое было зарыто во дворе в укромном месте? Нет, надо бороться и не сдаваться. Видя, наливающиеся ненавистью глаза бандитов, надвигающихся на него, Паника принялся уговаривать их уйти с Богом. Тут уж гости совсем разошлись:

– О каком Боге ты говоришь? Богу нашему, Аллаху, угодно будет, если мы тебя убьем, так что заткнись, и неси золото.

– Нет у меня никакого золота, берите все, что хотите в доме, только оставьте меня в покое, – медленно и просительно произнес Паника, – не пугайте моих детей и жену.

– Ах, покоя ты захотел! – закричал Ахмет. – А на тот свет тебе не хочется убраться? Он замахнулся ножом. Ильдур резко отскочил к печи, отодвинул задвижку и бросился внутрь печной трубы. Спасибо, трубы не имели колен и выходили наружу прямой трубой. Его хватали за ноги, но пьяные и неловкие, они не сумели стянуть его. К тому же знали, что снаружи их подстрахуют. Паника думал, что уже спасся, успел увидеть золотой месяц на черном звездном небе, но нет, с улицы раздался выстрел, и он упал с высоты, истекая кровью. Притворился мертвым. Когда кто-то из шайки ткнул его ножом, проверяя мертв или нет, Ильдур не пошевелился. Потом он потерял сознание, наверное, от потери крови. Пришел в себя через несколько часов, когда уже пропели первые петухи.

Он пощупал мокрую от крови голову. Поднялся, закрыл дверь перевязался первой попавшейся тряпкой и, предчувствуя худшее с леденеющей, внутри, кровью, крикнул жену. Но сам себя еле услышал. Бросился в спальню. Дети и жена зарезаны. Ребенок был у груди и захлебнулся, когда мертвая мать привалилась на него.

Едва рассвело, Ильдур пошел в управление поселка. Шелестела весенняя листва, в глаза больно смотрели ярко цветущие простые осенние цветы у низких домов – мазанок, свежей утренний ветерок ласкал его густые, поседевшие за одну ночь, волосы. Он смотрел невидящими глазами, шагал медленно, шатаясь, странно натыкаясь на какие-то камешки и щепки, которые мешали ему идти и, которые он преодолевал с большим трудом. Люди его не сразу узнавали. По улице шел какой-то побитый, потухший старик с окровавленной тряпкой на голове. Всегда сверкающие крупные голубые глаза резко поблекли и смотрели незряче. Было ему тридцать два года. Банду взяли тепленькими в то же утро. Они еще даже не разошлись, а мирно спали у одного из подельников. Через неделю их всех повесили. Не помог им Аллах. Они умоляли помиловать, напоминая своим туркам, что они – де одной веры, но им было сказано, что Аллаху и пророку его Магомеду, такие деяния подданных не угодны. Убийцы, они и есть убийцы, нигде ни в какой вере их не празднуют.

* * *

Клял себя Ильдур, что не отдал золотые монеты непрошеным гостям, но с другой стороны, не факт, что они, получив их, оставили бы их живыми, Похоронив жену и детей, Ильдур Христопуло, понимая, что родственники казненных не дадут ему покоя, бросив недавно отстроенный дом и все, что там было, тайком исчез вместе со своим двоюродным, еще неженатым, братом Христофором Метакса, Бил-Бибилом.

Горсть золотых монет Ильдур спрятал за пояс и, заплатив хорошие деньги хозяину баркаса, братья ночью пересекли Черное море. Выбраться из Османской империи было делом непростым. У людей не было средств, но они, не выдержав издевательств, хватали своих детей, прятали в корзины, в узлы и пытались ночью незаметно, по мосту через Босфорский пролив, покинуть территорию ненавистной страны и добраться до Грузии. Турки зорко охраняли границы. Чтобы убедиться в этом, по крайней мере, достаточно было глянуть с моста вниз, на ярко-синее побережье красавца – Босфора: там лежали обезглавленные трупы христиан всех возрастов, посмевших решиться на побег.

Говорят, одна молодая, необычайной красоты гречанка, по имени то ли Санда, то ли Сандет, жившая в Грузии, по просьбе соплеменников, часто приходила на границу, отдавалась туркам, чтоб те пропустили одного или несколько беженцев живыми и невредимыми.

Братья поселились в Царской России, в небольшом приморском городке Сочи, Черноморской губернии. Билбил сразу женился на гречанке из горного поселка Красная Поляна, которая относилась к Сочинскому округу и находилась, если ехать по извилистой, крутой дороге к поселку, примерно в сорока километрах от побережья Черного моря.

Христопуло купил себе дом в Сочи, напротив четырехэтажной Греческой школы. Жена его, Агапи, по-русски, Люба, работала поварихой в столовой этой школы, на втором этаже, на первом-находился интернат для тех, кто приехал учиться из дальних мест.

Греки исстари селились по всему Черноморскому побережью и прилегающих горных селениях. Особенно много новых молодых поселенцев появилось в России в самом начале двадцатого века, когда многие греки, спасаясь от турецкого геноцида бежали в Россию под крыло русского царя Николая Второго и селились, в большинстве своем, в Крыму и на Кубани, получая вид на жительство в новом отечестве и мечтая когда-нибудь вернуться в свою любимую Элладу. Занимались самым разным ремеслом, были уважаемым народом, потому что зарекомендовали себя честными, не пьющими, не боящимися самой тяжелой работой, делали ее добротно и умели обеспечить себя и свое потомство.

В Сочи у Ильдура появились новые друзья – греки, которые называли его то Красным Паникой, то Кокинояни или просто Янко – за красноватый оттенок его поседевшей густой курчавой шевелюры и совсем красной бороды. Паника был не против. Имя Ильдур уж очень напоминало о страшном прошлом. Вскоре он женился опять. Жену привез из поселка Краевско-Греческий, что недалеко от Мацестинской Долины, Хостинского района. Симпатичную двоюродную сестру представил ему новый друг, Ставрос Ксандинов. Маленькая и быстрая Мария понравилась Красному Панике и, не откладывая, они сыграли свадьбу зимой. Поселились они в Сочи, в большом доме возле церкви и мор-вокзала. Через год завистники выжили обоих братьев из города, донесли куда надо, о том, что те не платили налоги. И, в самом деле, грешным делом, не платили. Пришлось срочно продать свои дома и переехать. Жена Билбила настояла уехать в родную Красную Поляну, в горы. Как раз там, совсем недавно, по приказу царя, пробили довольно длинный тоннель в самом труднопроходимом месте на берегу быстрой горной реки Мзымта.

А Кокинояни не хотел уезжать далеко от моря. Жена тоже тянула в свой Краевский поселок, но он решил поселиться в небольшом греческом поселке Юревичи, где и купил просторный дом с большим приусадебным участком.

За десять лет, у братьев народилось по шесть детей: у Билбила – три сына – Костас, Георгис, Иван, и три дочери – Парфена, Деспина и Марулла.

У Кокинояни – пятеро сыновей Илья, Федор, Михаил, Кирилл и Харлампий. Последней родилась любимица дочь Кириаки – Кица. Детей своих Кокинояни-Янко любил без памяти. Баловал, не показывая им, как ему казалось, виду. Особенно не мог надышаться на свою красавицу дочь. Долго не хотел отдавать замуж. Очень придирчиво относился к каждому претенденту. Все ему было не так. А Кице того и надо было, замуж не стремилась, ей и с отцом было ой как хорошо! Кто лучше всех одевался? Кто никогда не перерабатывался, хотя и от работы не отлынивала? Деньгами ведала тоже Кица. У отца царские деньги водились мешками. После Революции, когда они обесценились, Янко сжег их, подбрасывая в огонь, чтоб сварить греческий шурван. Его спрашивали: «Что же ты наделал! Ты бы мог на эти деньги, до того, как они обесценились, скупить весь золотой магазин в Сочи!» А он, сделав значительное лицо, резонно отвечал: «Я никогда не думал, что такую глыбу, как Россия, можно развалить».

Сыновьям не разрешал роскошничать, не баловал их. Давал деньги на необходимые карманные расходы. Но братья часто уговаривали сестру вытащить им еще немного денег: много просить боялись: узнает отец, худо будет. Так Кица и руководила денежными делами своих братьев. Они ее на руках носили, а отец и мать, само собой, обожали дочь.

Ирини часто думала, что, если б ее папа пожил подольше, то и на ее долю выпало такое счастье-любовь отца к взрослой дочери. Раз дедушка был такой, то и сын, то есть Иринин папа Илья, тоже должен был быть таким до самой старости. По крайней мере, таким добрым и щедрым отец запомнился ей в раннем детстве.

* * *

Пронеслись Революционные годы. Российская держава содрогалась. Свергли царя, началась гражданская война. Она докатилась и до Кавказа, до Кубанской губернии. В девятнадцатом и начале двадцатого года, верная царю Кубанская армия и части Донского корпуса, под командованием генерал Улагая, вели свои последние кровопролитные бои на Ставрополье, затем сдали позиции у Усть-Лабинска, Екатеринодара и остальных приморских населенных пунктах. Красноармейцы под водительством Буденного прижали казаков к Черноморскому побережью. Белогвардейцы потеряли десятки генералов и офицеров. В армии наступил голод, нечем было кормить лошадей. Дорогу от грузинской границы до Геленджика в апреле двадцатого года можно было назвать лошадиным кладбищем. Армейская дисциплина резко снизилась, и казаки, скрываясь в лесах, сметали в горных селах все съестное. Население гор спустилось с незащищенного места жительства и ушло в Сочи и близлежащие поселки у моря. В городе казаки не появлялись. Но и там была суматоха, неразбериха, царил страх. Года через два после тех событий, русский друг Кокинояни – Мирович Кузьма, проживавший в Хосте, хвастался, что был знаком с атаманом кубанских казаков генералом Букретовым, который якобы поведал Кузьме, что казаков собралось здесь около пятидесяти тысяч в ожидании морского транспорта с Крыма, куда все надеялись эвакуироваться и, то ли воссоединиться с остатками царских войск, то ли отправиться за границу. Генерал также поведал, что у них начался голод и, что как раз подоспели красные с предложением о перемирии, при этом все казаки должны были сдать оружие и ни один человек не должен был пересечь грузинскую границу или уйти дальше Сочи. Всем им гарантировалась жизнь. Правда сразу после подписания этого перемирия сам атаман Букретов и, как говорили потом плененные казаки, почти все их высокое начальство успело ночью удрать, на стоящем в Сочи, корабле «Бештау». Оставшееся обезоруженное войско, выслали сначала в концлагерь в Ростов, затем в Архангельск, а позже куда-то на север. Последние сведения о них Мирович, друг Христопуло, узнал от своего сына, работавшего в начале двадцатых годов в органах ОГПУ. По его словам, всех гордых, но безоружных казаков, просто уничтожили.

Многие греки в срочном порядке выехали в Грецию, потому как видели, что в стране происходит что-то невообразимое. В ту пору почти у всего греческого населения был только вид на жительство в России, они не являлись ее гражданами, поэтому могли беспрепятственно уезжать, если имели деньги на выезд. Многие решили ехать более дешевым путем – по морю. Небольшой абхазских поселок Пиленково, недалеко от реки Псоу, был пограничным с Россией, местом, где в конце весны 1921 года греки встали палаточным лагерем, ожидая, обещанные греческим правительством, два парохода из Патриды. Семья Христопуло тоже решилась на отъезд. Кокинояни ездил за месяц до этого в Красную Поляну к Билбилу, но тот не решался уезжать: младший его сын как раз сильно болел. Да и не хотелось прерывать учебу старшего, очень одаренного сына Георгиса, который учился в Ростове на учителя. В семье же Янко в том двадцать первом году старшему сыну, Илье только что исполнилось восемнадцать лет, и остальные сыновья были уже крепкими ребятами. Каждый нес на себе тяжелые поклажи, кто сколько мог унести. Пароходы должны были прийти в сентябре; люди собирались раньше, чтоб не пропустить их. Продали, кто смог, свои дома, имущество и с необходимым скарбом сходили с окрестных горных сел, близлежащих городков и поселков. К концу лета собралось около трех тысяч людей. Здесь были и Парфале – греки, которые говорили на турецком языке. Когда-то они проживали в турецком городе Парфа, где им запретили говорить на родном языке. Собрались здесь и Герасундейцы, греки, говорившие на греческом. Они когда-то жили в турецком городе Герасунд. Там не было запрета на родной язык. Герасундейцы, к ним относились Христопуло, недолюбливали Парфалов. Кокинояни всегда возмущался по этому поводу: «Спрашивается, из-за чего их презирать? – вопрошал он, сверкая глазами. – В чем они виноваты, если под страхом смерти их заставили заговорить на турецком? Ведь им предлагали на выбор: или забыть язык или веру в Христа. Страшнее было бы, если б изменили веру. Не так ли?»

И вот они все оказались здесь, на побережье: скопище молодых, старых и малых. Ни уборных, само собой, ни нормального количества воды, никаких других элементарных условий. Огромное поле – пустырь перед морем. Близрастущая трава у побережья, была вытоптана людскими ногами. Ничего не радовало глаз, кроме синего, а в шторма – черного бескрайнего моря. Местность кругом была болотистой, но несмотря на тучи кровопийцев-комаров, люди могли первое время сидеть часами на берегу высматривая корабли с противоположного берега. Через месяц перестали вглядываться в далекую даль. Начался голод, а позже и холод. Сначала спасало лето и дешевые овощи с поселка Пиленково, но, когда ни в сентябре, ни в октябре не дождались кораблей, начались болезни, и смерти. Хоронили рядом с лагерем. Наконец, в ноябре пришел один корабль. На борту его крупными буквами красовалось на греческом языке «Святой Георгий» Обещали, что второй придет через месяц. Но люди хотели уехать сейчас. В страшной давке погибло несколько человек, задавило троих детей. Когда ушел перегруженный корабль, на берегу осталось около тысячи растерянных и плачущих людей. Что им было делать? Куда идти? Везде ждала смерть. Кругом война, убийства, голод и холод. Многие люди ушли кто куда с тем, чтоб через месяц вернуться, многие же боялись хоть на день уйти, в близлежащие поселки за продуктами или лекарством: а вдруг придет второй корабль? Так их и застала зима, которая прошла в страшных голодных мучениях. Весной посеяли семена овощей прямо на этом пустыре. Получили неплохой урожай и прекратилась смертность из-за голода. Но антисанитария привела теперь к массовой болезни брюшным тифом. Немало людей скончалось в муках. Не было дня, чтоб кто – то не умер. Заболел и Илья Христопуло. Кишечные боли и высокая температура мучили его уже около недели. Все ждали его конца, так как даже под кожей его уже жили какие-то паразиты, похожие на крошечных червей. Отчаявшийся Янко сам отправился в город, отдал чуть ли не все золото, чтоб уговорить доктора посмотреть сына. С трудом согласился старый доктор-немец поехать с ним к больному. В Пиленково попросту боялись появляться, в страшном очаге тифа, говорили, что, не ровен час, и сама чума пожалует. Илья и сам рад был бы умереть, чтобы не терпеть адские боли. Немец не долго осматривал его, сказал день – два и наступит кризис, а там, как Бог даст. Отец, мать и братья ухаживали за ним сами едва живые, но еще не больные тифом. Позже от этого умрет младший брат Харлампий. А пока в самодельной палатке лежал и бредил один Илья. Кто-то из родных сказал, и он это слышал, что если он переживет эту ночь, то выздоровеет. Илья на это не надеялся и в промежутках между спазмами молился Богу, просил забрать его. Наступила ночь, через открытое отверстие в виде оконца он видел звезды. Тело его пылало, голова гудела. Вдруг, в какой-то момент, открыв свои горячечные воспаленные глаза, он увидел, как раскрывается над его головой полог палатки и перед ним появляются два человека с крыльями. Наступила резкая и какая-то блаженная тишина. Они подхватили его под руки и стремительно втроем взмыли в небо. Илья пришел в себя и, еле слышно, спросил, что происходит, кто они и куда его несут.

– Пришел твой час, сейчас предстанешь пред Богом, – был ответ.

– Перед Богом!? – Илья затрепетал, язык как будто отнялся. Больше ничего спросить он не смог.

Через мгновение яркий свет ослепил его, и он услышал звуки трубы. Ангелы, а это были они, остановились перед сияющими воротами. Открылась маленькая дверца, и Илья увидел голову старого человека, от которого исходило мягкое сияние, отчего его седая голова и борода были ярко – серебряного цвета.

– Кого вы привели? – спросил он строго.

Сына Божьего, Илью, – последовал ответ.

– По-моему, вы не того Илью привели, – последовал ответ, – сейчас проверю.

Старец открыл что-то перед собой, провел рукой по ней и сказал:

– Это не тот Илья. Отправьте его назад. Его время еще не скоро настанет.

Ангелы склонились перед старцем, подхватили Илью, и через мгновение он увидел себя на своем месте в палатке. Он долго лежал с широко открытыми глазами, пытаясь осмыслить, что произошло. Свое состояние он ощущал, как большой испуг. Была глубокая ночь. Все спали. Ему так хотелось сейчас поведать всем, что ему еще не время умереть, что он еще поживет. По щекам текли счастливые слезы. Боли он не чувствовал. Заснул с улыбкой на губах и с ней же проснулся от материнского удивленного возгласа. Илья с трудом разомкнул слипшиеся веки.

– Сыночек, как ты? – на него тревожно смотрели измученные, почти неузнаваемые глаза матери. – Яврум, пос исе? Ты улыбался во сне и цвет лица твоего посветлел. Неужели о Теос услышал меня, и ты не оставишь нас?

Ночную историю Ильи она и все остальные слушали плача и причитая. На удивление, голос больного был крепок и звучал вполне внятно. С того дня он резко пошел на поправку. Через неделю он уже мог ходить. Что послужило выздоровлению? Ведь он так захирел, что от него оставались лишь кожа да кости. Было это видением, или все это в самом деле имело место? Божье ли это дело, или шок заставил организм перестроиться? Кто его ведает? Но Илья свято верил, что это Божий промысел и не уставал благодарить Всевышнего за чудесное выздоровление.

Вскоре заболел и умер его младший брат Харлампий.

Второй корабль «Кокино Энос», пришедший в марте. Он был затоплен на глазах у ожидающих, артиллерийским огнем с побережья. Недавно народившаяся страна Советов не признавала никаких посторонних кораблей в своих морских водах, какие бы гуманные цели не преследовал его экипаж. К тому же, страна не собиралась демонстрировать миру свои язвы и болячки, о которых могли поведать миру беглецы: они полагали, что явление это временное, естественное и вполне излечимое со временем.

* * *

Оглушенные несчастьями последнего года, поредевшие ряды отчаявшихся греков вынуждены были снова решать, куда идти и, что делать. Многие остались в селах вблизи Пиленково, многие ушли в Грузию. Семья Христопуло, истощенная, потерявшая младшего сына и брата, вернулась в Хостинский район в свои Юревичи. Благо хитрый Кокинояни дом не продал, а отдал в распоряжение своему русскому другу Кузьме Мировичу. Все это время там жил его холостой сын, Никита, который был рад вернуться в город к отцу. Видать, не весело ему жилось среди оставшихся немногих греков, не зная языка. Хотя, к приезду хозяев домой, он уже изрядно изъяснялся. В тридцать седьмом бедного парня посадили за «общение с греческими заговорщиками». Единственная же вина Никиты была в том, что у него в Хосте был друг – грек, у которого он бывал дома и разговаривал со всеми членами семьи на ломаном греческом языке. Кому-то это не понравилось и, недолго думая, донес в органы. А там не церемонились даже со своими ОГПУшниками.

Что успели, по возвращению, Христопуло посадить в огороде – посадили, но, как на грех, урожай был совсем плох. Сказались на редкость дождливая погода, и их слабые рабочие силы. Наступившую зиму 1922 года, потрепанная невзгодами семья, с трудом пережила. Спасибо этому самому другу Мировичу: он занял Красному Панике денег. Поздней осенью и ранней весной вся семья ходила в лес собирать орехи и каштаны. Также ловили в капканы птицу и зайцев. Следующей весной все уже было по-другому. Еще слабые, но почти все здоровые, они работали день и ночь на своем огороде в тридцать соток. Осенью, когда весь богатый урожай был собран, в воскресный день вся семья собралась в церковь. Надели свою более – менее приличную одежду. Старший Илья уже не вмещался в свой костюм, его надел Федя, а Илье отец отдал свой. Костюм с отцовского плеча сидел совершенно неловко, и Илья оглядывал себя, беспомощно приглаживая топорщившиеся штаны.

– Ничего сынок, с ремня не упадут, – успокаивала его мать.

– На днях мы продадим несколько поросят. Первое, что мы купим с вырученных денег, это новый самый лучший, костюм для тебя, – пообещал отец. В наступившей тишине, он обвел всех глазами и, как всегда, задержал взгляд на дочери. В следующий момент все заметили выступившие у него на глазах слезы. Дрогнувшим голосом он добавил:

– И всем остальным тоже купим обновы, чтобы вы могли в приличном виде ходить в школу.

Кица потом часто вспоминала, как ее братья радовались вельветовым курткам, простым нитяным штанам и новым ботинкам. Ей же отец купил коричневое шерстяное форменное школьное платье, черный фартук и новые коричневые полуботинки. Жизнь продолжалась и все надеялись на лучшее. Ребята, почти взрослые, не пропускали хоро-сы – греческие танцы, обычно в кругу, под музыку кеменже и бузуки. Приходили оттуда в полночь усталые и веселые. А утром опять надо было кому вставать делать работу по дому, кому – на работу, а кому – в школу. Илья много работал на отцовском приусадебном участке, пас скот на горных перевалах. Он уже серьезно подумывал о женитьбе.

В первый же год, после возвращения с Пиленково, Илья стал обращать внимание на повзрослевшую голубоглазую соседскую девочку Наталию Фанайлиди. Она росла сиротой при отце. Очень красивая и скромная. Интересно только, что безымянный палец и мизинец на левой руке были как-будто немного скрючены. Но это не убавляло ее очарования. Ей было четырнадцать, но Илья твердо решил дождаться ее шестнадцатилетия и благословения ее отца, Пантелея, на женитьбу. Чернобровый, симпатичный, крепко скроенный Илья потихоньку, чтоб никто не увидел и не догадался, оказывал ей знаки внимания. То корову поможет найти и загнать домой, то бросит красноречивый взгляд, то отцу ее вызовется помочь тяжести какие перенести. Соседи же, как-никак.