скачать книгу бесплатно
– Вы ничего не путаете?
– Нет, ничего… Папа тогда уже только ставил трюки и тренировал. Он 1919 года рождения, ему тогда было пятьдесят три года, и он говорил, что они с вашим отцом ровесники, но вот у гимнастов век профессии короток, а у хирурга в этом возрасте – расцвет.
– Получается, – не замечая, что рассуждает вслух, сказала Катя, – что мы его с Танькой считали умершим, а он был жив?!
Анна широко раскрытыми глазами смотрела на доктора, рука, державшая стакан с остывшим чаем дрожала.
– Мать сказала, – продолжала рассуждать Катя, – что он погиб в автокатастрофе в 1971 году, а ваш отец его видел в 1972. Получается, что тогда он еще был жив!
Анна испуганно смотрела на бледную, как медицинский халат, Катю:
– Я очень сожалею, – прошептала она, – вот и отец говорил, что….
– Давайте еще раз сопоставим, – собралась с мыслями Катя, – 1972 год, город Нижний Тагил, – ну, положим, график гастролей цирка вашего отца я могу уточнить. Какая больница?
– Третья городская больница, хирурга звали Август Артурович Лихт.
– А жил, где он жил, – засуетилась Катя.
– Я этого не знаю. Отец ведь все время в больнице у него был. Говорил, что они как-то, в конце дежурства чай пили, доктор Лихт признался, что скучает по дочкам и жене…
Анна старалась не смотреть в лицо Кати, понимая, что заставляет ее страдать, и продолжала оказавшиеся для обеих женщин мучительными воспоминания.
– «А где они?» – отец спросил. Август Артурович сказал, что всему виной его национальность. Жена сказала, что из-за него ее карьера не складывается, да и у дочек с немецкой фамилией – не жизнь…
У Катерины задергалось веко, что бывало в крайне трудных случаях во время операций. Она чувствовала, что сейчас закричит от душевной боли на всю забегаловку, переполошив и свою собеседницу, и постоянных посетителей.
– Извините, я, кажется, вторглась в ваше прошлое. Может быть, мы остановимся? – предложила перепуганная дочка акробата.
– Да, вы, Аня, правы. – Катерина достала из сумки, висевшей на плече, перчатки из тонкой дорогой кожи, которые диссонировали с дешевой тканью ее скромного бежевого пальто. – Это уже мои проблемы. – Она быстро натянула перчатки на изящные сильные пальцы. Голос ее дрожал, в нем появилась легкая хрипота.
– У вас сейчас своих невпроворот… А ваш отец – редкостный старикан. Из ума не выжил и злобы не приобрел. Спасибо ему, да и вам. Вы мне – оба – надежду подарили, а может, и еще что-то большее, – сказала она, ударяя на первом слоге, – пока не знаю…
– Мы могли бы дружить, – вдруг сменила тему Анна.
– Это вряд ли, – ответила Катерина, застегивая пуговицы пальто. – Между нами всегда будет стоять ваш отец. Что бы он вам ни сказал, – и Катя рукой в тонкой перчатке потрогала письмо умершего больного в кармане своего пальто. – Вы будете помнить, что он умер на моем операционном столе. Так что … как бы мы ни симпатизировали друг другу, наши ассоциации нас разведут… Отец, когда был жив… – она споткнулась и снова начала, прерванную фразу. – Отец говорил мне: «Не дружи с теми, кому не смогла помочь, как бы они ни стремились к дружбе с тобой»…
Молодые женщины вышли из забегаловки и, не попрощавшись, отправились в разные стороны: одна спешила в морг, чтобы договориться о последних приготовлениях умершего отца к похоронам. Другая – домой, чтобы придти в себя и осмыслить известие о возможно еще живущем где-то отце.
Глава 2. Мать
Как и двадцать лет назад, семья Андреевых жила в Москве, в невысоком трехэтажном доме на улице Руставелли, который, по иронии судьбы, построили военнопленные немцы. Дом был хорош: с аркой в центре здания, украшенный рустами, высокими окнами. «Тело» дома формировало светлый открытый двор, который жильцы украсили деревьями, кустарником и цветниками. Еще школьницами Катя с сестрой любили помогать соседям, которые осенью и весной высаживали деревья и сирень по периметру дома, а под окнами – «живность» поменьше: ирисы, нарциссы, декоративную траву. Уже давно у Кати появилась привычка рано утром садиться в кухне напротив окна и смотреть на великолепную зелень двора – летом, золото листвы – осенью, а зимой вспоминать, как хорош их двор в теплый сезон.
Квартиры были с высокими потолками и толстыми стенами, не пропускавшими ненужные звуки. Да и соседям не мешали музыкальные упражнения младшей сестренки Николаевой.
Абсолютный слух, чувство ритма, свойственные всем Лихтам, у Татьяны обнаружились очень рано, когда отец отвел ее к своей знакомой учительнице музыки. Это сейчас они знают, что Таньку нотной грамоте учила сама Лотар-Шевченко (1.Прим), но тогда девочка просто постигала азы игры на фортепиано «с тетей Верой», пока та не уехала из города. Поступив в музыкальную школу и услышав скрипку, Танька решила освоить и этот инструмент. Есть такие люди, к которым рано приходит осознание призвания. Татьяна была из их числа. Она блестяще окончила музыкальную школу, без проблем поступила в музыкальное училище. Окончив консерваторию, устроилась на работу в симфонический оркестр. Но первой с «тетей Верой» познакомилась Катя. Отец считал, что музыкальное образование необходимо каждому – особенно, девочкам. Как многие тагильчане, знакомые с Лотар-Шевченко и знавшие, что она после освобождения из лагеря нуждается, он привел старшую дочь к Вере Августовне. Катя смутно понимала объяснения учительницы, так как от «тети Веры» исходил жуткий запах. От него кружилась голова и щипало в носу. Это теперь Катерина знает, что это был запах смерти, голода, инфекций, затхлых помещений и лагерных бараков. Дома девочка заявила, что больше на занятия с тетей Верой не пойдет.
– Почему, – спросил отец, – тебе было неинтересно?
– От нее воняет! У меня даже голова заболела!
– Это правда, – сказал мягко отец, посадил Катю на стул напротив себя, заглянул ей в глаза. – Но этот запах скоро пройдет, выветрится. Вера Августовна – гениальная пианистка и мужественная женщина. Пятнадцать лет она не прикасалась к роялю, а когда смогла это сделать, то не отходила от него несколько часов, и все играла, играла, – голос отца дрогнул. После паузы он продолжил:
–…и музыка ее была прекрасна! У здания городской музыкальной школы в тот день собралась толпа людей, которые пришли, услышав музыку Бетховена, Шопена и Моцарта.
– Как ей это удалось? – спросила девочка.
К тому времени Катя уже понимала, что такое тренировка: она видела, как ежедневно отец, сев у окна, практиковался в скорости завязывания хирургических узлов, а по вечерам, когда дома никого не было дома, он играл на аккордеоне – выключив свет в квартире. Так он отдыхал от яркого света ламп операционной. Когда Катя и Таня возвращались ранними, но темными зимними уральскими вечерами из школы или спортивных секций, они не пугались потухших окон своей квартиры на втором этаже. Подойдя к подъезду, они слышали: отец дома, играет на аккордеоне, а ужин для них уже согрел и спрятал в подушки, чтобы дольше сохранить тепло и не «разогревать по десять раз»…
– Как ей это удалось? – повторил Катин вопрос отец и ответил: – Она нарисовала клавиши на дощатом полу барака, и играла на них, как только представлялась возможность, чаще всего, ночью. А ноты держала вот здесь, – и папа коснулся пальцем лба…
…После разговора с отцом Катя безропотно посещала уроки музыки, потом к ней присоединилась Танюшка, а потом Вера Августовна уехала из города. Начались другие времена, и пианистка стала выступать с гастролями по всей стране.
Катя вспомнила, как мама иронизировала над отцом: он, по ее мнению, слишком «нежно» и тщательно ухаживал за собой. Помимо ежедневного душа были еще и одеколон, и маникюр, и крем для лица. Теперь Катя понимала причину этой «нежности»: Август Лихт «выводил» из своего тела не только следы лагерного унижения и страха, но и запах бараков, колючей проволоки, псины и помоев.
…Танюшка не обладала таким тонким обонянием, как старшая сестра, она была поглощена звуками. Таня любила жить «на миру, на свету», на колесах – всегда в компании друзей, приятелей и поклонников. Она удачно вышла замуж за своего школьного одноклассника Гришу, встретившись с ним на одном из вечеров выпускников. Он стал школьным преподавателем математики. Гриша оказался надежным, любящим мужем. Но еще надежнее оказалась его мама – Екатерина Дмитриевна, которая называла Таньку не иначе как вертихвосткой и занималась воспитанием внуков-близнецов, подаренных ей вертихвосткой и Гришенькой.
Свекровь предпочитала общаться со своей тезкой – Катей, может быть, потому, что очень любила поговорить о своем здоровье. А поскольку Катя и так много говорила о чужом здоровье у себя на работе, то старалась как можно реже заглядывать в «семейное гнездышко», свитое младшей сестрой. Да и Танька лю-била «отдышаться» от семейной жизни в старом доме на улице Руставелли.
Катя всегда тяготела к постоянному углу, письменному столу, «норке», возможно предвидя, что профессия хирурга потребует от нее такого сосредоточения. Она, хоть и считала себя домоседкой, дома старалась быть крайне редко из-за желающей всех и вся контролировать матери. Эти черты с возрастом у Елены Георгиевны не исчезли, а напротив, приняли катастрофические объемы.
Кате с замужеством не повезло. Ее первый брак длился недолго: вернувшись как-то с ночного дежурства в квартиру, которую они с мужем снимали, она застала у него любовницу, развернулась и ушла. Как он потом ни убеждал ее, что это «всего лишь раз, что черт попутал, что и не нравится она ему вовсе и что только Катерина – его любимая женщина», она простить не смогла и снова вернулась в отчий дом. С того времени она замуж не выходила, хотя поклонники руку и сердце ей предлагали. Катя обладала, для невнимательного взгляда, обманчивой внешностью. Она была миловидна, улыбчива, приветлива, спокойна. Движения ее тела и, особенно, рук были плавными и пластичными. Пальчики – тоненькие, изящные, хоть и с коротко постриженными ногтями. Многим казалось, что это такая уютная домашняя «кошечка». Когда же вдруг эта «кошечка» обнаруживала пытливый анализирующий ум, твердый характер и верность профессии, то «обманувшиеся» в ожиданиях, исчезали из ее окружения. Катя понимала, что с каждым годом эта повторяющаяся «ситуация» грозит ей будущим одиночеством, но ничего поделать с собой не могла. Кроме того, она всегда придерживалась правила: женатый мужчина – не ее мужчина. Она все еще помнила, как ей было больно при разводе…
После замужества Татьяны тяготы жизни с властной стареющей и часто болеющей Еленой Георгиевной полностью легли на Катю.
…Возвращаясь домой после трудного разговора с Анной, Екатерина размышляла о том, удастся ли что-нибудь выяснить у матери. В последнее время та пребывала в каком-то своем мире и если «выныривала» на поверхность существующей реальности, то только для того, чтобы усложнить жизнь окружающим. Все чаще у нее стал появляться тяжелый, «пустой» взгляд… По всей вероятности, к старческому психозу мать Тани и Кати подходила давно, но странности ее поведения списывались на крепость характера и желание (привычки) все и вся контролировать. Первый ярко выраженный приступ старческой деменции проявился у Елены Георгиевны в первую гастрольную поездку Татьяны. Однажды вечером Елена Георгиевна «обнаружила» пропажу младшей дочери Татьяны.
– Где моя девочка? – строго спросила она Катерину, которая на кухне готовила ужин.
– Куда вы ее дели? Ее уже четыре дня нет дома. Пора объявлять в милиции розыск.
–Мам, ты шутишь! – изумилась Катя. – Танька же на гастроли уехала. Уже две недели как.
– Это ты ее куда-то утащила, – взвизгнула Елена Георгиевна, и с остервенением стала расшвыривать куртки и пальто, висевшие в прихожей. Потом принялась за обувь.
– Она что, – истерично-громко продолжала мать, – голая уехала!? Все вещи на месте!
– Мам, в Болгарии сейчас уже тепло. – Мягкой интонацией Катя надеялась успокоить мать.
– Ты все врешь, – продолжала нападать на дочь Елена Георгиевна, – ты всегда ей завидовала! Ты слишком прозаична, – как и твой отец. Куда ты ее завезла?
За свою врачебную практику Катерина видела всяких больных и поняла, что без помощи психиатра ей не обойтись. Приехала вызванная ею «Скорая», врач попался грамотный, сдержанный, и вскоре, «накачанная» успокоительными, Елена Георгиевна заснула.
– Мы, конечно, можем ее увезти недели на две, – сочувствующе сообщил доктор. – Но вы же, коллега, понимаете, что решение проблемы – уход за таким беспокойным больным – остается на родственниках.
Катерина понимала. Бригада «Скорой» уехала, оставив Катю с грустными мыслями и спящей матерью.
Через несколько дней Татьяна вернулась из-за границы, зашла навестить мать, выглядевшую, как обычно. Рассказ Кати всерьез не восприняла или сделала вид, что «это все выдумки и байки», и старшей сестре пришлось заботу о психическом состоянии матери тоже взять на себя.
Вскоре Катя по маленьким изменениям – словам, интонации, научилась заранее распознавать материны приступы и давала ей успокоительное лекарство, выписанное участковым терапевтом. Чаще всего такие эпизоды происходили, когда мать не могла справиться с какой-то новой для нее, непривычной информацией. В остальное же время Елена Георгиевна производила впечатление грамотной, бывалой женщины, знающей себе цену и умеющей повелевать.
– Надо же, – сказала как-то Кате шепотом соседка по лестничной площадке, – что-то рановато она у тебя с катушек съехала…
– С чего вы взяли, тетя Нюся?
– А с того, Катя, – продолжала шептать соседка, – что приходила она к нам вчера рано утром – ты на дежурстве была – и просила Бориса моего поставить замок у нее в комнате. Говорит, что ты взломала замок в ее письменном столе и ночью ходишь, какие-то документы ищешь. А я, сколько помню, у нее в этом столе отродясь замка-то никакого и не было!
В те времена, когда Таня с Катей росли, соседи ходили друг к другу в гости «на телевизор», помогали с ремонтом и обменивались рецептами приготовления пирогов, супов и салатов, а, придя за солью, «забалтывались» до тех пор, пока заскучавший или оголодавший супруг не приходил забрать дражайшую половину, ушедшую «за солью или спичками». Муж Нюси Борис ко всем обращался «Уважаемый» или «Уважаемая»:
– «Уважаемая, вы в этом абсолютно ничего не понимаете, поэтому советую вам отойти подальше», – говорил Борис Елене Георгиевне, когда она просила починить его розетку или повесить новую люстру и при этом хотела руководить его действиями.
Теперь наступили другие времена. В каждой квартире были и телевизор, и соль, и зажигалка. А в случае надобности, соседи вызывали жэковских электриков, а не постаревшего Бориса…
– Может, оно и к лучшему, что соседи в курсе, – подумалось Катерине, – в случае чего, попридержат мать хотя бы на дворовой территории или увидят, куда пошла.
Теперь, после разговора с дочерью старого акробата, Катерине стало понятно, почему так рано у матери начались изменения в психике. Похоронить живого мужа, а дочерей лишить отцовской любви и защиты, боясь при этом проговориться и молча нести тяготы собственной лжи – это ноша слишком тяжелая…. А то, что Елена Георгиевна «заговаривается» именно на почве документов, лишь подтверждает, что какие-то ниточки в прошлое родителей можно найти.
Катю давно смущало и отношение к ней самой матери. Она знала, что существует неприязнь родителей к собственным детям. Иногда она наблюдала это у своих пациентов. Они неодинаково относились к своим разновозрастным и разнополым детям. Приходит с визитом к матери старший сын, и она, только что буквально «рассыпавшаяся» от болезни в присутствии младшей дочери и терроризировавшая ее своими желаниями: «повыше, нет, пониже подушку, хочу пить, подай судно, нет, хочу есть, какая ты безрукая», вдруг встряхивалась, словно полковая лошадь при звуке походной трубы, прихорашивалась, садилась на кровати и даже пыталась встать (если, действительно, была на это способна), и тембр ее голоса становился мягче, а интонации – ласковыми:
– Сыночек, ты, наверное, устал после работы. Уж мог бы сегодня и не заходить… Может быть, тебе чайку согреть? У меня вот еще булочка осталась…
Наблюдая такие сцены в больничных палатах, Катерина, в общем-то, научилась философски относиться и к тому эмоциональному «водоразделу», который всю жизнь ощущала между собой и матерью. Правда, надо отдать должное отцу – он никогда не выделял ни одну из дочерей, ни старшую, ни младшую.
На Катерину снова «наплыла» сцена из прошлого, когда вся семья была еще «в сборе».
Двенадцатилетняя Катька крутится в большой комнате перед зеркалом, примеряя платье, которое сшила себе, «под водительством» бабушки Амалии. Отец с удовольствием за ней наблюдает:
– Ты у нас, Катерина, красавица. И внешность у тебя такая, что наряды тебе такие нужны, как красивой картине – рама. Чтоб без вычурности. Вот только думаю, на кого ты больше похожа, на меня или на маму, – он явно сегодня настроен «игриво», у него хорошее настроение, и ему хочется сделать приятное жене. Она не откликается на его «призыв», комплимента не принимает и категоричным тоном заявляет:
– К сожалению, ни на меня, ни на тебя, а на бабку Амалию… те же глаза, вот только волосы темные. Ну, да когда поседеет, будет копия моей свекрови…
Отец не сдается:
– Ленок, а разве плохо? Каштановые волосы, карие миндалевидные глаза – это ж порода, красиво! – Он явно еще надеется на мирный исход разговора.
– То-то вы со своей породой в Сибири оказались… – парирует мать, сидя в кресле за журнальным столиком. Она вычитывает текст, который ей завтра утром нужно сдать в редакцию газеты. Два дня назад Елена Георгиевна вернулась из очередной командировки «по городам и весям»…
Лицо отца мрачнеет, и он уходит на кухню. Затем они слышат, как в коридоре он тихонько одевается, а потом так же тихо прикрывает за собой уличную дверь.
Катя давно заметила, что отец, когда не хочет ругаться с матерью, просто тихонечко уходит – из дома. Последнее время это происходит все чаще…
– Небось, к Амалии пошел… пироги есть, – рассерженно шепчет Елена Георгиевна, неестественно близко поднося к глазам свою рукопись.
Танька, с присущей ей наивностью и прямодушием советует матери:
– Мам, так и ты пирожков с плюшками напеки…
– Мучное вредно, – мама сегодня явно не в духе. – Вон Катька на бабкиных пирожках раздобрела так, что школьная форма на ней по швам трещит…
Катина радость от того, что сама (!) сшила обновку, что платье хорошо «село», как говорит бабушка Амалия, и ей идет, что цвет подчеркивает ее карие глаза и оттеняет слегка вьющиеся, как у отца и бабушки Амалии волосы, улетучивается. Снова накрывает волна недовольства собой и неуверенности. Девочка уходит в детскую комнату учить уроки, и уже из-за двери слышит, как ласково журчит мамин голос в разговоре с Танечкой…
Катя отбросила – как нерабочую – мысль о разговоре с матерью, опасаясь обострения психоза. Она решила саму себя «подвергнуть» воспоминаниям.
Под усиленным натиском Катиной воли фрагментами, обрывками, всплывали картинки жизни на Урале, когда семья была в полном составе.
Однажды на уроке истории, когда говорили про блокаду Ленинграда, кто-то из ребят, спросил: «Почему они, немцы, такие жестокие?»
– А ты у Николаевой спроси, – не нашел ничего лучше ответить преподаватель истории, – и весь класс повернулся в сторону Катерины…
Она вернулась из школы со слезами. Вечером того же дня отец с матерью ругались.
– Пойди и поставь его на место, – требовала мать.
– Не могу я, – виновато отвечал отец.
– Почему?
– Я ударить могу…
– Очень удобная позиция, – сказала мать и на следующий день отправилась в школу сама. После посещения матери учитель истории разговаривал с Катькой, чуть не приседая, а ей стало противно.
Как-то мать вылила целый ушат грязи на отца в присутствии Кати. Потрясенная, девочка пришла к бабушке Ольге, гостившей у них летом, ища объяснений, а та сказала:
– Ленка, хоть и дочь мне, но скажу, что с жиру бесится. Август ей предан так, как мало кто из мужчин любить способен. А то, что бабы на него вешаются – не его вина. Он талантлив, хорош собой – женщины таких любят. Прости меня, Господи, что с малолеткой об этом говорю. Я немцев не люблю, но отец твой – исключение.
«Если бы бабушка Ольга была сейчас жива, она бы помогла, – размышляла Катя». Но обе бабушки: и Ольга, и Амалия, давно уже покоились на кладбищах: одна – в Москве, а другая – в Нижнем Тагиле. «А ведь отец еще может быть жив, – соображала Катя. – Сколько ему сейчас – семьдесят два? Жив или нет, но я должна узнать, где он и что с ним, и как он жил, когда мать нас разлучила…»
Она понимала, что искать надо там, на Урале. Мучили сомнения: а если он, как и мать, впал в маразм? а если уже умер?
– Катька, – сказала она себе, – ведь ты не про операцию думаешь, резать – не резать. Ты свою жизнь определяешь. Если отец жив, значит, он ждет! Старика обреченного стала оперировать, а почему же себе и отцу не хочешь дать шанс?
Она чувствовала, что не сможет нормально жить и работать, пока не найдет человека, которого так любила в детстве, и обожала, и боготворила. Ведь и хирургом она стала потому, что хотела во всем ему подражать. Вот только отец был хирургом от Бога, а она?
Нужно было дождаться возвращения сестры в Москву, взять двухнедельный отпуск и ехать на Урал.
…Танька вернулась из очередных гастролей, как всегда, веселая, довольная, пахнущая французскими духами, с подарками для старшей сестры и матери, не обремененная мировыми проблемами. Отчитавшись о поездке в комнате Елены Георгиевны, заглянула к Катерине. Увидела на ее столе листки бумаги со столбиками цифр, протянула к ним изящные пальцы с розовыми овальными ноготками, удивилась:
– Доходы подсчитываешь… или, наоборот, расходы?
Катерина шутку не услышала или не приняла:
– Да вот считаю и думаю, где, когда и почему мы с тобой, Танька, совесть потеряли…
И рассказала сестре о встрече с Анной.
Слушая Катю, Татьяна сняла очки с заплаканных глаз и обсопливевшего от слез носа, смотрела беспомощными близорукими глазами на сестру:
– Так ведь мама сказала…
