Первопроходцы

Я с казаками жду вас здесь. Будем строить коч, караулить Чуну и якутский скот. Не вернетесь к Николе, пошлите вестовых, а то мы уплывем, куда Бог выведет.

Отряд из двух десятков промышленных с двумя казаками, Андреем Горелым и Втором Гавриловым, ушел вверх по Оймякону. Тарх увязался с ними, Герасима Михей не отпустил, оставив при себе. Впрочем, младший и не рвался за Камень. На быстрое возвращение отряда никто не надеялся. Конным догнать оленных всадников по насту, лежавшему по ложбинам, было делом невозможным: олени с широкими раздвоенными копытами не проваливались, как кони. Горелый и Пенда соединились с двадцатью якутскими всадниками и повели всех на реку Охту, где, по слухам от Чуны, еще не было русских людей.

Весна уже явно теснила зиму. Промерзавшая до дна речка, томясь подо льдом, пробивалась из щелей и трещин, в полдень журчала ручьями. У ее берегов появились широкие пропарины, но рыба в них не ловилась, не было даже ее запаха. Якуты, опасаясь новых нападений, пригнали свои стада ближе к зимовью. И они, и казаки питались мясом убитых коней.

Стадухин с казаками и промышленными людьми поспешно строил коч из подручного леса, ждал вестей от Горелого, но их не было. Якуты тоже ждали возвращения лучших мужчин, без них они боялись удаляться от зимовья, между тем по первой зелени трав им пора было кочевать в обратную сторону к Ленскому острогу.

В мае, на Еремея-запрягальника, речка наконец-то очистилась от льда, бесилась и пенилась весенним паводком. В этот день вернулся отряд Андрея Горелого. Все были живы, ранены двое – он сам и ожеговский промышленный. К их седлам были приторочены мешки с сухой рыбой и рыбной мукой.

– А мы, вас ожидаючи, совсем оголодали, – признался атаман.

Андрей Горелый со Втором Гавриловым сошли с низкорослых лошадок, затоптались на месте, разминая ноги.

– Как якуты? – спросил атаман.

– Все живы! – неохотно ответил Горелый, мотнул головой и устало поморщился. – Только нас ранили.

Зимовейщики топили баню, варили заболонь и корни, обильно приправляя их привезенной рыбной мукой. Прибывшие не спешили рассказывать, где были, что видели: разговор предстоял долгий. Пока грелась вода и калилась каменка, они с любопытством разглядывали судно, обшитое тесаными досками.

– Добрая ладейка! – неуверенно похвалил его Пантелей Пенда. В сказанном был намек, что плоскодонный коч маловат для ватаги.

Стадухин стал было оправдываться, что из здешнего леса невозможно сделать больше того.

– Надо бы нос и корму накрыть: все-таки от волн защита, в дождь можно обогреться и просушиться. – Придирчиво обстучал борта старый промышленный. Люди, бывшие с ним по ту сторону гор, сдержанно хвалили работу плотников.

Наспех срубленная зимой изба светилась щелями и не могла вместить всех. Ясным вечером, переходящим в светлую ночь, ватага сошлась у костра. Втор с Андреем Горелым сняли с бани первый пар, бок о бок сели на колоду. Казаки-зимовейщики ждали от них подробного рассказа. Привезенный с Охоты мех был ими осмотрен и ощупан. Это были три десятка плохоньких, коричневых соболей, пара пластин сшитых из спинок. Выкуп за Чуну взят не был.

– Бога прогневили, что ли? – вздыхали, печалясь невезению.

Немногословный Втор Гаврилов больше помалкивал, говорил Андрей Горелый, его связчики глядели на пламеневшие угли и поддакивали.

– Ламуцких мужиков на Охоте кочует множество. Не обманул Чуна, – указал на ухмылявшегося аманата.

Тот без цепи и колодки вольно сидел у костра как равный.

– Ездят на оленях тропами давними, пробойными, кони по ним идут легко. Соболя и всякого зверя там много, реки рыбные, – увлекаясь, заговорил громче. – Лис хоть палкой бей. По следу глядеть – волки с ними живут мирно, рядом ходят. Все сыты.

– На Улье тоже рыбы много, но не так! – степенно поддакнул Втор.

– Правду говорил Чуна. – Горелый опять кивнул на заложника. – Есть ламуты сидячие, живут в домах, селами, что наши посады. Припас у них рыбный: юкола, икра, рыбная мука в амбарах, с осени в зиму рыбу в ямы закладывают. Железо у них – редкость: копейца и ножи костяные, топоры тоже костяные, бывает, каменные. Бой лучной, это вы видели. Лихо носятся на оленях, аманатить себя не дают.

– А сидячих что не брали?

– Как где ни покажемся – мужики, старики, дети бегут в лес и упреждают соседей. Врасплох их не взять. А если варят рыбу из ям – к селению не подойти от вони: лучше броней защита. Что удалось собрать по пустым избам, то привезли. Другой рухляди не было.

– Не дошли устья Ульи, где зимовали с Ивашкой Москвитиным? – нетерпеливо спросил атаман.

– Не дошли! – согласился Горелый, тряхнув пышной, промытой щелоком бородой. – По всем приметам, недалеко были. Но близко к морю собралось ламутское войско сотен в семь, стреляли по нам со всех сторон и принудили повернуть в обратную сторону.

– А бородатых мужиков видели, про которых Ивашка говорил? – с любопытством поглядывая на Пантелея Пенду, спросил Михей Стадухин.

Казаки и охочие люди, вернувшиеся из похода, сконфуженно обернулись к старому промышленному. Пантелей закряхтел, прокашлялся, будто проснулся, и равнодушно ответил:

– Видели боканов [4]. Иные на тунгусов походят, другие на братских людей, только бороды гуще…

Ты вот что, – встрепенулся, обращаясь к атаману. – Нас родичи Чуны преследовали до самых верховий Оймякона. Могут ночью напасть на якутов и на зимовье. Надо выставить крепкие караулы и помочь отогнать скот к Алдану. Без нас ламуты не дадут им кочевать.

Видимо, Пантелей сказал главное, что было на уме у всех вернувшихся. Они громко загалдели, перебивая друг друга. Одни оправдывались, другие кого-то ругали, а Михею чудилось, будто в чем-то укоряют его.

– Наверное, Чуна прошлый раз предупредил сородичей, чтобы не давались в аманаты? – спросил, с подозрением уставившись на пленника. Глаза ламута сомкнулись в тонкие щелки, губы расплылись в самодовольной усмешке, он понял, о чем речь.

– Мы за Камнем так же думали, – признался Горелый.

– Зачем? – удивился Стадухин, пристально глядя на аманата.

– Одного выкупят, потом будут многих выкупать! – медленно, членораздельно ответил Чуна на сносном языке, чем удивил всех так, что у костра долго стояла тишина.

– Вот те раз! – хмыкнул в бороду атаман и прикусил рыжий ус. – Заговорил?

Короткой и светлой майской ночью казаки выставили караулы со всех сторон. Тарх Стадухин с десятью промышленными отправился на стан к якутам. Пантелей не ошибся. Ранним утром, когда головы бодрствующих становятся непомерно тяжелыми, Михей почувствовал хорканье оленей и ярость, волной накатывавшуюся на зимовье, сбросил одеяло, поднял спавших.

– Семейке с Простоквашей оставаться! Ты – старший! – бросил Дежневу. – Головой отвечаешь за аманата. Ворвутся ламуты, живым не отдавай! – Подхватил заряженную пищаль, первым выскочил из зимовья. Глухо и грозно шумела весенняя река. Уныло пищали комары.

В это время потяга воздуха нанесла на Втора Гаврилова, чутко дремавшего в дозоре, запах оленей. Он раскрыл слипавшиеся глаза и увидел на пустынном месте странное мельтешение. Втор тряхнул головой и разглядел рогатые головы людей. Под его рукой тлел трут. Казак запалил фитиль пищали и на всякий случай пальнул по яви или по утреннему мороку.

Еще не рассеялся пороховой дым выстрела, к караульным подбежали отдыхавшие в зимовье, тоже стали стрелять. Вскоре донеслись отзвуки выстрелов с якутского стана. Ламуты не ждали караулов так далеко от зимовья и еще не успели спешиться. Обстрелянные, они развернули оленей и поскакали вспять.

Явных признаков боя не было. Михей обежал ближайшие секреты. Втор Гаврилов, стоя в полный рост, забивал в ствол новый заряд.

– Палил картечью! – Обернулся к атаману: – Должен переранить оленей и людей! – Положил ствол на сошник, подсыпал на запал пороха из рожка, стал всматриваться. – Явно слышал человечьи вопли.

Стадухин проломился сквозь кустарник, вернулся:

– Двух оленей убил. А людей нет! Похоже, похватали и увезли.

Со стороны якутских выпасов раздался новый залп, потом все надолго стихло. Из розового тумана над увалами выглянул край солнца, желтый луч стрельнул по равнине. Стадухин оставил в дозоре троих, остальных отпустил досыпать.

К полудню от якутов пришли посыльные, сказали, что утром отбили два приступа. Все их люди были живы, скот цел. Тойон Ува, дождавшись своих молодцов с Охоты, готовился к перекочевке.

Михей Стадухин хотел отправить с ними Дежнева и Простоквашу, дескать, им в обычай выходить с казной. Но те уперлись, не желая возвращаться, их паевых мехов не хватало, чтобы расплатиться с долгами. Смешливый половинщик, услышав атаманский наказ, вдруг напряженно замолчал, глаза его сузились в острые щелки, лицо окаменело трещинами ранних морщин, в следующий миг он метнул на атамана такой непокорный взгляд, что Стадухин с недоумением рассмеялся и выругался: «Решайте сами, кому возвращаться или кидайте жребий!»

Со словами: «Не будет с вами счастья!» самовольно вызвался идти на Лену остроносый и застенчивый, но прожиточный казак Дениска Васильев.

Семейка тут же успокоился, подобрел, заулыбался, стал дурашливо жаловаться:

– Покойникам и тем радостней лежать в здешней мерзлоте, чем жить на белом свете больному да хворому.

Стадухин, посмеиваясь резким переменам в его лице, стал писать челобитную воеводам и благословил Васильева на возвращение с оставшимися ватажными конями.

4. Соперники

Разбушевавшийся Оймякон с таким рокотом перекатывал по дну камни, что люди на берегу кричали, чтобы услышать друг друга. По наказу атамана ертаулы сходили в низовья и вернулись озадаченные: расширяясь, река оставалась такой же бурной. На сходе ватага спорила: сплавлять коч по большой воде до проходных глубин – страшновато, ждать, когда река войдет в берега, – невмочь. Атаман намеренно ни к чему не принуждал, ожидая соборного решения.

– Мало голодали? – со скрытой насмешкой съязвил Пантелей. – Поголодаем еще. Вода упадет, будем поднимать ее запрудами и парусом, безопасно потянемся по камням…

– Нет уж! – возмущенно рыкнул Коновал. Рубец на коричневой щеке побагровел, драная губа задергалась. – Хаживал по мелям, знаю! Сплетем веревки покрепче и, как бог даст, сплавимся по большой воде!

Ватажные загалдели, большинством поддержали казака.

– Как скажете! – согласился атаман. – Что мир решил, то Богу угодно!

Пришлая ватажка Ивана Ожегова захотела присоединиться к его людям и попытать счастье на неведомых землях. При предстоящих трудах их руки были нелишними. Из березовых корней, конских хвостов и кож казаки и промышленные наплели веревок, с молитвами столкнули в бурлящий поток тяжелое плоскодонное судно, бесившаяся река замотала его как щепку.

Все понимали, что хлебнут лиха при сплаве, но надеялись, что это продлится недолго. Спускать и протягивать коч через буруны приходилось едва ли не на карачках. Веревки то и дело рвались, ломило кости от студеной воды, в которую часто окунались и влезали по пояс. Атаман, сам мокрый, отводил душу на нерадивых, те ругали судьбу. И только Чуна невозмутимо лежал в мотавшемся суденышке, беззаботно глядел в синее небо с ясным солнцем, чесал длинные волосы костяным гребнем. Иногда в опасных местах среди бурунов и камней он вскакивал, начинал плясать и петь, призывая в помощь прямивших ему духов.

– Где правда? – глядя на него и выстукивая дробь зубами, заскулил Федька Катаев, которому за нерадение часто доставалось от Стадухина. – Мы надрываемся, а ясырь бездельничает.

Спутники сопели, кряхтели, но не отзывались – принуждать аманатов к работам было не принято.

В очередной раз спустив судно до тихой заводи, люди попадали от усталости, надрывно сипели, хрипели, а Федька вдруг громко захохотал. Кудахчущие смешки были у него в обычай, а такой редок.

– Он чего? – удивленно приподнялся на локте скуластый Ожегов, передовщик приставшей ватажки.

Его связчик Ивашка Корипанов дышал захлебисто, грудь под мокрой кожаной рубахой ходила ходуном. Чуть успокоившись, перевернулся на бок, ткнул Федьку.

– Эй? Ты чего?

От тычка Федька захохотал громче и засучил ногами в раскисших бахилах. Глядя на него, стали похохатывать другие казаки и промышленные.

– Умишком оскудел или что?! – Старший Стадухин окинул его хмурым, неприязненным взглядом, отжал мокрую бороду.

Не унимаясь, Федька стал тыкать пальцем в лежавших рядом с ним Ожегова и Корипанова.

– Мы-то на государевом жалованье… Они за что купаются?

Промышленные смущенно переглянулись, кто-то должен был ответить взбесившемуся казаку.

– Воля сытой не бывает! – буркнул Пантелей Пенда и скрюченными пальцами распушил свившуюся в веревку бороду. – В хлеву оно, конечно, легче.

Пашка Левонтьев отряхнулся, как помятый петух, вытянул шею, поучающе изрек:

– В поте лица своего надлежит добывать хлеб свой! – Мокрые лохмы над его ушами торчали рожками, на лысине блестели капли речной воды и пота.

Федька вымученно улыбнулся, сжал губы. Ожидая продолжения спора, измотанные люди переводили глаза с него на Пашку, с Пашки на Пенду и заметили вдруг, что могут разговаривать без крика. Река менялась.

Старому промышленному доставалось не меньше, чем молодым спутникам, и уставал он так же, но не роптал. Казаки и промышленные примечали, что при однообразных тяготах пути он отпускал свое тело на труд, уносясь куда-то душой. При этом глаза его, как у слепца, неподвижно и мутно темнели в провалах под бровями и оживали, когда промышленного окликали.

– Вот и я говорю! – обрадовался поддержке атаман, мотая слипшейся бородой. – Здесь уже легче, чем в верхах. Может быть, осталось-то потерпеть пять-десять верст. Не бывает рек без конца бурных.

Он настороженно разглядывал притихшего Федьку с удивленно застывшим лицом, Гераську, уткнувшегося в мох. Плечи брата подрагивали, младший то ли трясся в ознобе, то ли плакал. Мишка Коновал, всегда беспричинно усмехавшийся большим шрамленым ртом, с обычным своим видом смотрел на пройденные буруны.

– Если невмоготу, – подобрел атаман, – можно отдохнуть. – Пошлем ертаулов посмотреть, далеко ли тихая вода.

– Ясыря! – тыча пальцем в аманата, очнулся и опять закудахтал Федька. – На кой он нам, если под него ни выкуп не дают, ни ясак?

– Ты Чуну не ругай! – осадил казака старший Стадухин. – Его водяной дедушка любит. Может быть, ради него коч цел. Чудом провели через камни… Пусть сидит и камлает.

Река стала шире, сжимавшие ее горы – ниже, а вскоре, камни сменились зеленевшим сопочником. Из малинового туманного востока выползло низкое солнце и закатно замаячило за кормой. Наконец-то коч привольно поплыл по быстрому течению реки, гоняясь за своей тенью. Он уже не застревал на перекатах, но цеплялся за песок и окатыш, если на борт взбиралась вся ватага. А потому половина стадухинских людей бежали берегом, другие, с шестами и веслами, не меньше их уставали править судном. Казаки и промышленные поочередно менялись, и только Михей Стадухин с Чуной, постоянно оставались на судне.

Лес по берегам становился гуще верхового, по всем приметам в нем должен был водиться соболь, на отмелях видны были лосиные и оленьи следы. В заводях кормились утки и гуси, большие стаи плавились по стрежню вместе с кочем. После голодной зимы ватажные отъедались птицей. Атаман обеспокоенно осматривал берега: от самого зимовья ватага не встретила ни одного человека, а тойон Ува говорил, что на Моме много народу. Между тем все еще Оймякон или уже Мома оставались пустынными, необжитыми, и чем легче становился путь по неведомой реке, тем чаще заводился разговор о том, куда она ведет.

– Вода мутная, течение быстрое, похоже на Индигирку! – оглядывался по сторонам Пантелей Пенда. – Но я ходил тундрой, промышлял на краю леса.

Старший Стадухин окликал Дежнева:

– Ты в Верхнем Индигирском у Митьки Зыряна служил. Похожа река на Собачью?

Дежнев, щурясь, вертел головой, прикладывая ладонь ко лбу, дурашливо округлял глаза в цвет неба и отвечал, желая порадовать земляка-атамана:

– Индигирка шире, берег похож, но лес реже.

Он со своими бедами до сих пор хромал, хотя раны затянулись. По соображениям атамана, земляк был здоров, но прикидывался больным, он часто ругал его, а Дежнев только с укором вздыхал и набожно возводил глаза к небу:

– Тебя Бог милует, а ты меня коришь, не зная, каково страдать Христа ради. Грех! Грех! Ну, да ладно. Бог простит! Ангела тебе доброго! – На его лице, посеченном веселыми морщинками, Михею чудилась насмешка и даже похвальба своим терпением.

– Вокруг чужой женки козлом скачешь, как работать – так калека!

Казаки тоже подзуживали Семейку. Самый отъявленный лодырь и плут, Федька Катаев божился, что видел его бегущим, когда тот, голодный, догонял раненую куропатку. А как, дескать, заметил его, Федьку, так опять захромал.

Благодаря легкому характеру насмешки и ругань отскакивали от Семейки, как сухой горох от стены, и не портили его пожизненной радости. Бездельем он не томился: даже сидя в коче, перебирал вымороженные шкурки, связанные в сорока, те, что с жиром на мездре, скоблил коротким широким ножом. Его неспешность в делах и неунывающий нрав злили атамана, носившегося по кочу в предчувствии какой-то беды.

Еще зимой от него обособились братья. Они ждали от старшего поблажек, но он знал, какими распрями это может обернуться. Время от времени пытался заводить душевные разговоры – не получалось. Братья пугливо поглядывали на него и доверительно жаловались Дежневу, с которым были в большой приязни:

– И спать-то по-людски не может: ляжет последним, вскочит первым… Даст бог вернуться в Ленский – больше с ним не пойдем.

– Так ведь власть, соблазны, – с пониманием утешал их Семейка. – Не по благочестивой старине – помыкать слабыми, но здесь над ним никого, кроме Господа! Вот и лютует Его попущением. Разве я нарочно под стрелы лез? Судьба – принять муки. А он всю зиму попрекал. Терплю вот Христа ради. Это вы – люди вольные, промышленные, а я – служилый.

Река стала еще глубже, уже вся ватага набивалась в коч, судно проседало по самые борта, но люди не били, не мочили ног.

– Течение быстрое! – оглядываясь по сторонам, настойчивей упреждал Пантелей Пенда. – Сильно походит на Индигирку.

Дежнев и Простокваша, ходившие с Постником Губарем, в один голос оправдывались:

– Здесь все реки одинаковы: камни, мхи, болота, деревья чуть толще казачьего уда.

Старший Стадухин ненадолго успокаивался, но уже вскоре, сверкнув глазами, хватал шест, несся с ним на нос коча, тыкал в дно по одну, по другую сторону бортов, что-то заподозрив, оглядывался.

– Семейка! – опять звал Дежнева.

Тот, шлепком сбив шапку до бровей, покладисто вертел головой, чесал затылок.

– Не-ет! – отвечал позевывая. – Собачья ширше!

Слова земляка успокаивали атамана. Он бросал шест на место, вставал к рулю, оттеснив Пантелея Пенду.

– Подгребай, бездельники! – окликал казаков, сидевших на веслах. – Разворачивает поперек течения.

И плыли они так еще два дня. После купаний в верховьях радовались отдыху, пригревавшему солнцу, беззлобно посмеивались над атаманом, которому не сиделось на месте. Вдруг с тупого носа коча раздался его душераздирающий крик.

Как ни притерпелись казаки и промышленные к беспокойному нраву Михея Стадухина, к его непомерной ярости во всяком деле, но в этом вопле им почудилось отчаянье раненого. Выпучив глаза и разевая рот в двуцветной бороде, он смотрел вдаль и указывал на берег. Там среди редколесья виднелось русское зимовье с частоколом и крытыми воротами, над которыми возвышался Животворящий крест.

– Да это же Зашиверское! – весело вскрикнул Семейка Дежнев, хлестнув себя ладонью по шапке. – То самое, что Губарь ставил. Я тут был с Митькой Зыряном! По Индигирке плывем, братцы! Вот ведь как водяной дедушка глаза отвел!

Атаман метнул на него бешеный взгляд, застонал, сощурив глаза, провел ладонями по лицу, сгоняя прилившую кровь, обернулся со скорбными неподвижными глазами.

– Ну что с того, что сразу не узнал реки? – виновато развел руками Семейка. – Назад бы все равно не повернули, сюда же и пришли бы.

Как-то разом осунувшись, Стадухин скомандовал сиплым голосом:

– Греби к берегу!

Его спутники кто с радостью, кто с тоской глядели на крест с явно жилым приближавшимся зимовьем. Судно было замечено. На берег вышли три бородача, одетые по-промышленному: один с саблей на боку, двое с топорами на поясом. Коч встретил ленский казак Кирилл Нифантьев. Он был из отряда Постника Губаря, с которым, на беду свою или к счастью, не ушел в свое время Михей. Узнав его и Семена Дежнева, Кирилл крикнул:

– Нам на смену посланы?

– Плывем своим путем! – уныло ответил Стадухин, подергивая рыжими усами. И добавил, хмуря брови: – По сказкам якутского князца думали, что по реке Моме, оказалось – по Индигирке.

– Заходите в зимовье, сколько набьетесь, – рассмеялся Кирилл, оглядывая три десятка гостей. – Чего гнус-то кормить?

Потеряв обычную резвость, Михей сошел на берег, за ним попрыгали на сушу казаки и промышленные.

– Аманата ковать или как? – спросил Вторка Гаврилов.

Михей отмахнулся, морщась:

– Пусть гуляет! Куда ему бежать?

Зимовье было обычным казачьим пятистенком. На одной половине, в казенке, жили аманаты, на другой – служилые и охочие люди. В сенях стояли три пищали, в полутемной комнате с маленьким оконцем сильно пахло дымом и печеной рыбой. В казенке на лапнике равнодушно сидели три тунгуса, прикованные цепями к стене. Зимовейщики раздули огонь, сбегали с котлами за водой.

– Квасу давно нет! – со вздохами оправдался Кирилл. – Хлеба тоже. Кормимся рыбой и птицей. Ушицы поедите? – спросил неуверенно.

– Сыты! – смиренно отказался атаман. – Хлеба у нас тоже нет. Последнюю саламату перед Пасхой выхлебали.

На расспросы Кирилла он отвечал небрежно и кратко:

– По наказной памяти нынешних воевод зимовали на Оймяконе. Стужа там лютая, место голодное. Андрейка Горелый, – кивнул на казака, – с промышленными людьми и якутами ходил за Камень, на Ламу, к тамошним ламутам, они им зад надрали. Слава богу, вернулись живы. По наказу наших воевод плывем искать новых земель и народов, а тут вы…

– Ну а мы как ушли с Постником с Яны, так здесь служим.

– Губарь рассказывал, – рассеянно обронил Михей.

– На Яне зимовали в перфильевском Верхоянском зимовье, – Кирилл перевел глаза с атамана на казаков и промышленных, которые внимательно слушали. – Якуты там жаловались на юкагиров, что грабят, холопят. Весной, в конце мая, на конях и волоком перешли мы с ними из Ондучея в Товстак, потом на Индигирку, повыше здешних мест. Построили струги, с боями сплыли до юкагирских земель, поставили зимовье. В зиму было несколько осад – отбились, взяли аманатов. Осенью на стругах ходили вверх по Индигирке, врасплох на рыбалке, захватили юкагирский род князца Иванды, – мотнул бородой в сторону горницы и сидевших там тунгусов, – взяли под них ясак сто десять соболей.

– Где же те люди? – со скрытой обидой спросил Михей. – Ни одной души не видели, чтобы спросить про реку.

Кирилл уныло рассмеялся и продолжил прерванный рассказ:

– Потом Постник с ясаком пошел в Ленский, и осталось нас здесь шестнадцать человек. А как на перемену прибыли Митька Зырян с Семейкой, – указал на Дежнева, – стало еще меньше. Здешние ясачные юкагиры куда-то ушли. Зырян поплыл за ними вниз по Индигирке и, по слухам, за полднища до моря поставил зимовье на земле олюбленских юкагиров.

– То-то мы никого не видели, – досадливо крякнул Михей.

– Выходит, так! – кивнул Кирилл. – Хотите быть первыми – плывите дальше. Юкагиры сказывают, к восходу есть река шире здешней. Народов на ней много, и кочующих, и сидячих. А падает она, как Лена, в Студеное море… Пойдете? – Хохотнул, подняв брови, обнажая желтые щербатые зубы под усами.

– Теперь туда ближе, чем обратно… Да несолоно хлебавши, – разглядывая заложников, пробормотал Стадухин. И спросил: – Не страшно втроем при трех аманатах?

– Страшно! – посуровев лицом, признался Кирилл. – Нас пятеро: другие рыбу ловят. Юкагиры откочевали, когда вернутся неведомо. Захотят отобрать сородичей силой – нам не устоять. Перебьют. Оставил бы нам с полдесятка промышленных. Здесь промыслы добрые, соболь хорош, зимовье готовенькое. А дальше к полночи – голодная тундра.

Михей обернулся к Пантелею Пенде, вопросительно взглянув на него затравленными глазами. Тот разлепил сжатые губы, равнодушно согласился:

– Кто хочет, пусть здесь промышляет. Я с тобой пойду!

Стадухин обвел усталым взглядом людей, сидевших вдоль стен.

– Есть желающие помочь годовщикам?

– Мы бы остались, – за всю пришлую ватажку ответил Ожегов. Косматая борода на скуластом лице топорщилась путаными прядями. Он чесал и приглаживал ее, пропуская сквозь скрюченные пальцы, пристально вглядывался в глаза атамана. Никто из его людей не спорил, хотя Иван говорил без совета с ними.