скачать книгу бесплатно
– Не обязательно освобожденный. Может, и подозреваемый, которого она должна была отправить за решетку. От Кэролайн всего можно ожидать. Представь, он звонит ей и говорит: «Мэм, давайте напоследок перепихнемся, а?» Думаешь, исключено, что она сказала: «Давайте»?
Я понимаю, что Лип имеет в виду. Женщина-прокурор, гроза преступников, совершает половой акт с обвиняемым и живет воспоминаниями о запретном плоде. Да, Лип неплохо ее изучил. Кэролайн Полимус не возражала бы, если бы какой-то мужик мотал срок долгие годы, думая о ней.
У меня возникает мучительное чувство.
– Ты ее не очень-то любил, правда, Лип?
– Не очень. – Мы смотрим друг на друга, потом он наклоняется вперед и хлопает меня по колену. – Но по крайней мере мы точно знаем: в мужиках она плохо разбиралась.
Это заключительная ремарка Липа. Он засовывает пачку «Кэмела» в карман куртки и уходит. Я кричу Евгении, чтобы она никого ко мне не пускала. Оставшись один, я могу просмотреть фотографии, но через минуту осознаю, что думаю только о себе. Надо взять себя в руки. В конце концов, это моя работа.
Ничего не получается: по телу разливается приятная слабость, как после хорошего глотка спиртного. На верхней фотографии – сброшенная на пол крышка кофейного столика, придавившая Кэролайн плечо. Потом крышку уберут. И вот я вижу ее тело, застывшее в мучительной позе, удивительно гибкое, но все равно сильное. Длинные стройные ноги, большие высокие груди – даже мертвая она выглядит сексуально. Я стряхиваю с себя наваждение, ибо то, что изображено на фотографии, – ужасно. Темно-красные ссадины на лице и шее, щиколотки, связанные веревкой. Той же веревкой схвачены колени, живот, запястья. Потом веревку сильно затянули на горле, потому что на шее виден багровый след. Голова мучительно запрокинута, мертвенно-бледное лицо, огромные, вылезающие из орбит глаза и рот, застывший в молчаливом крике. Выражение глаз – отчаянное, безумное, такое же, как у рыб, выброшенных на берег. Я смотрю на нее, объятый страхом, и ничего не понимаю. Потом неожиданно в глубине моего существа рождается что-то похожее на чувство удовлетворения, и никакие укоры, никакие обвинения в низости не заглушают это чувство. Кэролайн Полимус, образец женственности и стойкости, словно смотрит на меня, смотрит так, как никогда в жизни не смотрела. Наконец-то я все понял – она хочет, чтобы я нашел убийцу.
Глава 3
Когда жизнь вошла в свою колею, я решил посетить психиатра. Его зовут Робинсон.
– Интереснейшая женщина, – сказал я. – Таких я раньше не встречал.
– Сексуальна? – спросил он, помедлив.
– Да, очень сексуальна. И красива. Вьющиеся белокурые волосы, высокая грудь, но бедра узкие, длинные наманикюренные ногти. Да, сексуальна, даже чересчур. На такую женщину нельзя не обратить внимания. Вот я и обратил. Она у нас в прокуратуре много лет работала. Перед тем как поступила в юридическое училище, осуществляла надзор за условно освобожденными. Поначалу я так и думал: перспективный сотрудник, симпатичная блондинка с роскошным бюстом. Любой полицейский, приходящий к нам, глаза от удовольствия закатывает, как будто ему массаж делают. Вот, собственно, и все.
Но прошло какое-то время, и о ней заговорили. Она еще в районных судах подвизалась. Что говорили? Способная, энергичная. Потом она встречалась с парнем с третьего канала. Его Чет звали, фамилию не помню. Работала в Ассоциации юристов, занимала какой-то пост в местном отделении Национальной организации женщин. Сама напросилась в секцию по борьбе с изнасилованиями, поганая там работенка. Долгие собеседования с жертвой и задержанным: он говорит, что сама легла, а она – силой взял. Попробуй определи здесь виновного. В конце концов Реймонд отдал ей все дела по изнасилованиям, всегда посылал ее на воскресные телебеседы, демонстрируя тем самым, что он не забывает о так называемом «женском вопросе». А она любила свет юпитеров[1 - Мощный осветительный прибор, применяемый при киносъемках.] и с честью несла знамя правосудия. Хорошим была прокурором, надо отдать должное. Твердая, настойчивая. Помню, адвокаты всегда жаловались, что она чересчур круто берет. Но полиции это нравилось. А мне не очень. Считал, что она переигрывает. Что слишком горяча и самоуверенна, слишком заносится. Она вообще не знала чувства меры.
– И тем не менее, – проговорил Робинсон, – вы в нее влюбились.
Я умолк. Разве словами выразишь то, что было.
– Да, я в нее влюбился.
Однажды расследовалось сложное дело, и Реймонд решил, что одной ей не справиться. Она попросила, чтобы я ей помог. Это было в прошлом году, в сентябре.
– Вы могли отказаться?
– Да. Заместитель окружного не обязан вести дела. Я действительно мог сказать «нет».
– Но сказали?..
– Но сказал «да». Уж очень интересный и необычный случай, уговаривал я себя.
Деррил Макгафен был управляющим банком в районе Маккрери, которым владел его брат Джой – гангстер, преступный авторитет, любящий покрасоваться. Джою нравилось, что он желанная добыча всех правоохранительных органов. Он отмывал в банке грязные деньги, что текли ему в руки. Сам Деррил не высовывался и безукоризненно вел банковскую документацию. Человек скромный – типичный обыватель, он жил неподалеку от Маккрери, был женат. Потом у него случилась трагедия. Его первый ребенок, девочка, погиб в трехлетнем возрасте. Я узнал об этом на суде, когда Джой давал свидетельские показания Большому жюри, которое решает вопрос о предании подозреваемого суду, о том, как малышка упала с веранды на втором этаже дома его брата и разбилась насмерть. Он был убит горем, совершенно потерял рассудок и не заметил, что акции одной компании, которые продали банку четверо незнакомых субъектов, оказались, к его великому сожалению, крадеными. Джой говорил убедительно, ломая руки и прикладывая шелковый платок к глазам.
У Деррила и его жены был еще один ребенок, мальчик по имени Вендел. Однажды мать привезла пятилетнего сына в приемное отделение городской больницы на Западной стороне. Малыш был без сознания, мать билась в истерике. Ее сыночек упал и сильно расшиб голову. С ним такое впервые, утверждала она. Но дежурный врач, молодая индианка доктор Нараджи, вспомнила, что год назад уже лечила этого мальчика. Когда принесли медицинскую карту, она увидела, что маленький пациент был у нее дважды: один раз со сломанной ключицей, другой – со сломанной рукой. Два перелома, и оба раза в результате падения, как говорила его мать. Доктор Нараджи тщательно обследовала ребенка и пришла к выводу, как она потом показывала на суде, что раны слишком правильной формы: два дюйма в длину и дюйм в ширину – и расположены чересчур симметрично по обе стороны головы. Она повторила осмотр и в конце концов позвонила в прокуратуру и поделилась с Кэролайн Полимус подозрениями.
Кэролайн немедленно вытребовала ордер на обыск, и в подвале дома Макгафена были обнаружены тиски с прилипшими к ним волосками и частицами кожи. Голову малыша зажимали в тиски. Его еще раз осмотрели. По затянувшимся ранкам на ягодицах врачи установили, что ему прижигали сигаретами задний проход. Маленькому пациенту был назначен курс интенсивного лечения, и он выжил.
К этому времени малыш уже находился под охраной, а помещение прокуратуры напоминало осажденную крепость. Деррил Макгафен первым встал на защиту своей супруги. Его жена – любящая и заботливая мать. Это чистое безумие – предполагать, что она могла причинить вред ребенку. Он сам видел, как мальчик упал. Просто врачи и юристы сговорились отнять у несчастного отца сына. Душещипательное зрелище было хорошо подготовлено. К тому моменту, когда его брат приехал в суд, Джой устроил так, что у входа уже собралась толпа и были установлены телекамеры.
Сначала Реймонд хотел сам вести это дело, но набирала силу предвыборная кампания, и он передал его мне. Кэролайн нужен был надежный напарник-наставник, поскольку пресса подняла шумиху. Она попросила назначить меня. Я дал согласие. «Делаю это ради Реймонда», – говорил я себе.
У физиков есть понятие «броуновское движение», обозначающее беспорядочное перемещение и столкновение мельчайших частиц, взвешенных в жидкости или газе. Это движение вызывает тонкие шумы, находящиеся за пределами слышимости человеческого уха. В детстве я мог улавливать молекулярные звуки и при желании как бы отключать их, но время от времени моя воля ослабевала и звон в ушах возрастал до ужасающего рева.
В период полового созревания косточки внутреннего уха твердеют, и, вероятно, поэтому шумы броуновского движения уже не слышны. Да это и хорошо – в жизни появляются другие интересы. После женитьбы на Барбаре прелести других женщин воспринимались мною как обычный дневной гул, который не замечаешь. Но когда я начал работать с Кэролайн, в дневном гуле появились иные нотки – послышалась мелодия.
– И я не знаю, почему это произошло, – говорю я Робинсону.
Я считаю себя человеком морально устойчивым и потому всегда презирал отца за его распутство. По вечерам в пятницу он, как блудливый кот, уходил из дому, шел в какую-нибудь забегаловку, а оттуда в «Деланси» на Западной авеню, скорее ночлежку, нежели гостиницу. Одни протертые до основания ковры на лестничных ступенях чего стоили… Там он мог предаться своей страсти с очередной женщиной легкого поведения, будь то дешевка из бара, истосковавшаяся по мужчине разведенка или замужняя дамочка в поисках острых ощущений. Перед уходом он ужинал со мной и мамой, и мы знали, куда он направляется. За столом отец даже пытался напевать что-то.
Мы работали с Кэролайн, и она стала мне нравиться. Нравились ее украшения и легкий аромат духов, накрашенные губы и наманикюренные ногти, полупрозрачные шелковые блузки и волна русых волос, высокая грудь и длинные ноги. Постепенно я начал возбуждаться от похожего запаха от какой-нибудь другой женщины, просто проходившей мимо.
– И я не знаю, почему это произошло. Поэтому и пришел к вам. Я словно слышу что-то. Мы разговаривали с ней о суде, о жизни – обо всем. Я удивлялся тому, как гармонично сочетались в ней самые разные вещи. Женщина-симфония. Яркая дисциплинированная личность. И этот музыкальный смех, эти великолепные зубы. Она схватывала все на лету и была очень остроумной.
Меня особенно поражали ее неожиданные и быстрые замечания и ее сияющие глаза из-под подведенных бровей и затененных век. Она знала, что права. О чем бы ни заходила речь – о политике, свидетельских показаниях или делах в полиции, – она всем своим видом говорила, что в курсе всего происходящего. Как приятно встретить женщину, которая владеет информацией, энергично идет по жизни и так разносторонне развита. Полная противоположность Барбаре, не обладавшей ни одним из этих качеств.
– Такая вот она, эта женщина, – смелая, красивая, словно излучающая свет, – пользуется всеобщим вниманием. У нее свой кабинет, что само по себе чудо в нашем тесноватом и мрачноватом здании. Свое рабочее место она украсила цветами, небольшим восточным ковром, старинным книжным шкафом и письменным столом в стиле ампир. Иду к ней, хотя у меня нет никакого дела, иду как в лихорадке, охваченный жаром, и думаю: «Господи Иисусе, этого не может быть». Может быть, этого и не было бы, если бы я не начал замечать, что она обращает на меня внимание. Что она смотрит на меня. Понимаю, это мальчишество. И тем не менее я чувствую ее взгляды. Люди редко смотрят друг на друга.
Мы допрашиваем свидетеля, и боковым зрением я вижу, что Кэролайн со спокойной сочувственной улыбкой смотрит на меня. Или на совещании руководства у Реймонда – я поднимаю голову и вижу ее устремленные на меня глаза. Она смотрит так пристально, что я не могу не подмигнуть или не улыбнуться в ответ. Лицо ее остается непроницаемым, лишь легкая улыбка краешком рта. Мысли мои разлетаются, как стая перепуганных птиц, и я умолкаю. В целом мире остается только она, Кэролайн.
Она полностью владела моими чувствами. Это было нестерпимо. Встаю под душ, еду на автомобиле, перебираю бумаги – и всегда вижу ее, веду с ней нескончаемые мысленные разговоры. Как будто смотрю многосерийный фильм. Я вслушиваюсь в свое бешено бьющееся сердце и стараюсь побороть наваждение. Убеждаю себя, что ничего страшного не случилось, что это всего лишь эпизод моей жизни, что завтра проснусь – и все пройдет.
Но ничего не помогает. Когда она рядом, меня охватывает сладостное чувство ожидания и предвкушения чего-то. У меня перехватывает дыхание и кружится голова. От нервного напряжения я слишком много и слишком громко смеюсь. Чего только не делаю, чтобы быть около нее. Она сидит за столом, я нагибаюсь, чтобы передать какой-то документ, а сам любуюсь ее золотыми сережками и шеей, когда откинуты волосы, и впадаю в отчаяние, и сгораю со стыда. Безумство, сумасшествие! Где мой привычный мир? Я покидаю его! Меня там больше нет.
Глава 4
Даже в полутьме над кроватью моего сына можно различить фигуру Человека-паука. Изображенный на плакате в человеческий рост, он стоит в позе борца, готовый отразить нападение врагов.
Я в детстве не читал комиксов: это считалось слишком легкомысленным занятием в семье, где я рос. Но когда Нату исполнилось два с половиной года, мы начали каждое воскресенье вместе рассматривать забавные картинки. Барбара еще спала, я готовил сынишке завтрак, и потом мы садились рядышком на диване и обсуждали очередную серию. Вся неуемная энергия, присущая маленькому существу, пропадала, и Нат уносился в страну фантазии. Сейчас он во втором классе, становится самостоятельным и читает комиксы один. А я должен выжидать удобного момента, чтобы незаметно от жены и сына узнать, что же случилось с Питером Паркером. Они действительно смешные, сказал я Барбаре пару недель назад, когда она застала меня с комиксом в руках. «До того смешные, что разрыдаешься», – буркнула моя жена, без пяти минут кандидат наук.
Я дотрагиваюсь до головы Ната, слегка ворошу его тонкие волосы. Если я долго не отнимаю руки, он, привыкший к моим поздним приходам, обычно просыпается и бормочет что-то приятное. Каждый раз, возвращаясь домой, я прежде всего захожу к нему в комнату. Почти физически я ощущаю потребность таким образом успокоиться, прийти в себя.
Мы переехали сюда, в Ниринг, незадолго до рождения Ната. Раньше здесь располагался паромный причал, но горожане так давно стали селиться здесь, что район перестал считаться окраиной. Поначалу Барбара одобрила переезд, однако сейчас была бы рада уехать отсюда – говорит, что тут ей одиноко. Мне не нравится жить вдали от центра города, вдалеке от того, что я вижу каждый день. И я рад, что Человек-паук тоже нашел здесь свое место. Он как бы стоит на страже нашего дома, и это утешает.
Полураздетая Барбара лежит на кровати, уткнувшись лицом в покрывало. Дышит она с трудом, на тонкой шее поблескивают капельки пота.
– Занимаешься физкультурой? – спрашиваю я.
– Нет, мастурбирую. Единственное утешение заброшенной жены, – отвечает она не оборачиваясь.
Я наклоняюсь и чмокаю ее в шею.
– Я звонил с остановки, когда опоздал на автобус в восемь тридцать пять. Тебя не было дома. Отрапортовал автоответчику.
– Послушала я твой рапорт, – говорит Барбара. – Я ходила за Натом. Он у мамы ужинал. Хотела выкроить время, чтобы придумать общую композицию диссертации.
– Продуктивно поработала?
– Куда там.
Она переворачивается на спину, потом снова на живот. На ней спортивный бюстгальтер.
Раздеваясь, я выслушиваю доклад Барбары о том, что произошло за день. Заболел сосед. Пришел счет от механика. Что нового у мамы. Я не вникаю. Барбара излагает информацию усталым тоном, не поднимая головы. Так она демонстрирует свое дурное настроение; я же стараюсь остановить это самым простым способом – делаю вид, что ничего не замечаю. Я то и дело переспрашиваю, словно меня интересует каждая подробность, каждая мелочь. И все это время во мне нарастает внутреннее напряжение – кажется, будто тебе в вены влили расплавленный свинец. Я – дома.
Лет пять назад, когда я думал, что у нас появится второй ребенок, Барбара объявила, что собирается вернуться в университет, чтобы подготовить кандидатскую диссертацию по математике. Она уже подала заявление и прошла вступительные экзамены, не сказав мне ни слова. Новость удивила меня, и мое удивление она приняла за неодобрение, как я ни старался убедить ее в обратном. Я никогда не считал, что она должна быть прикована к дому. Меня удивило другое – не то, что она поступила так, не посоветовавшись со мной, а то, что я сам не догадался об этом. В колледже Барбара слыла гением математики, всегда побеждала в викторинах. Ей даже доверили вести занятия с небольшими группами выпускников наравне с седовласыми профессорами. Но тогда Барбара не кичилась своими способностями. Теперь оказалось, что без математики она жить не может, что математика – ее призвание. Об этом я лет десять от нее не слышал.
Так Барбара принялась за диссертацию. В самом начале она говорила, что такую тему, как у нее, можно изложить страницах на десяти – двенадцати, но работа над диссертацией тянется вот уже много лет, точно болезнь у хроника, и является еще одной причиной мучительной меланхолии моей жены. Проходя мимо кабинета, я всякий раз вижу, как Барбара сидит за столом и жалостно смотрит на единственную маленькую вишню, не сумевшую вырасти на суглинистой почве нашего заднего двора.
В ожидании вдохновения Барбара принялась читать, но не газеты и журналы. В сумке на колесиках она привозит из университетской библиотеки кипы пухлых томов по самым немыслимым предметам: психолингвистика, семиотика, азбука Брайля, общение с глухонемыми. Больше всего в жизни она ценит факты. Залезет с ногами на диван в гостиной, поставит около себя коробку с шоколадными конфетами и уносится в неведомые миры. Читает о том, есть ли жизнь на Марсе, читает биографии не очень знаменитых людей, которые у других вызвали бы скуку. Одно время она набросилась на книги по медицине. Прошлый месяц она провела, читая о криогенике, искусственном оплодотворении и истории оптики. Что происходит с ней во время этих космических полетов на другие планеты человеческого знания, мне неведомо. Не сомневаюсь, она охотно поделилась бы со мной своими открытиями, попроси я об этом. Но со временем я перестал даже притворяться, будто меня интересуют ее занятия. Отсутствие интереса к занимательным вещам Барбара считает моим главным недостатком. Мне не о чем говорить с ней, пока она исследует неведомые миры.
Не так давно мне пришла в голову мысль, что Барбара – с ее манерностью и угрюмой молчаливостью, отвращением к большинству представителей рода человеческого и затаенными и невыразимыми страстями – существо странное. У нее нет ни серьезных привязанностей, ни близких знакомств. Единственный человек, с которым она поддерживает отношения, это ее мать, с которой она почти не общалась, когда мы только встречались, и к которой доныне не питает особых дочерних чувств. Как и моя мать, Барбара похожа на добровольную узницу в собственном доме, которая безупречно ведет хозяйство, воспитывает сына и без устали трудится над бесконечными формулами и алгоритмами.
Я даже не замечаю, как мы с Барбарой перестаем разговаривать и пялимся в экран телевизора, где сменяются картинки сегодняшней траурной церемонии. Вот подъезжает автомобиль Реймонда, и на секунду показывают мой затылок. Вот сына покойницы ведут ко входу в храм. Диктор вещает трагическим тоном: около восьмисот человек, включая многих руководителей города и округа, собрались сегодня у Первой пресвитерианской церкви, чтобы отдать последние почести Кэролайн Полимус, известному прокурору, погибшей от руки насильника и убийцы три дня назад. Вот народ начинает выходить из церкви. Вот без воспроизведения звука показывают мэра и Реймонда, которые разговаривают с репортерами. Вот, отметая все вопросы о расследовании преступления, Нико делла Гуарди усаживается в автомобиль и тихо говорит в камеру печальным голосом: «Я приехал почтить память товарища по профессии».
Первой снова заговаривает Барбара.
– Как оно было? – спрашивает она, завернувшись в красный шелковый халат.
– Показуха или вроде того, – отвечаю я. – Все шишки съехались.
– Ты плакал?
– Да брось ты.
– Я серьезно спрашиваю. – Она вся подается вперед. Губы плотно сжаты. Неистовый остановившийся взгляд. Я всегда удивляюсь тому, как быстро она приходит в состояние гнева. С годами главным ее достижением стало умение взять на испуг. Она знает, что я не могу сразу дать отпор: меня сдерживают давние страхи, груз воспоминаний. Мои родители часто устраивали дикие перебранки, даже драки. Помню, однажды ночью меня разбудил странный шум. Мама одной рукой схватила отца за волосы, а другой хлестала его по лицу свернутой газетой. После этих стычек мама, задернув шторы на окнах, по нескольку дней лежала в постели, страдая от жесточайшей головной боли. С твердым наказом не шуметь я был предоставлен самому себе.
Сейчас я лишен такой возможности, поэтому подхожу к принесенной Барбарой корзине с выстиранным бельем и молча начинаю подбирать пары носков. Барбара тоже молчит. Слышны только болтовня из телевизора и уличный шум. За домами у нас бежит небольшая речка, и, когда стихает автомобильное движение, до нас доносится ее журчание. В подвале хлопает дверца отопительной печи – через несколько минут, первый раз за день, по трубам разойдется теплый маслянистый запах.
– Нико из кожи лез, чтобы показать, как он горюет, – говорит наконец Барбара.
– Это ему плохо удавалось. Он буквально сиял от радости. Еще бы, такой удар по Реймонду.
– Это действительно так?
Не переставая сортировать носки, я пожимаю плечами.
– Во всяком случае, эта смерть ему на руку.
Барбара удивляется: все эти годы она сама видела, как победоносно шествует Реймонд, но в ней быстро берет верх математик, и она принимается прикидывать возможные решения.
– Расти, и что же ты будешь делать, если Реймонд проиграет?
– Приму как факт. Что еще я могу сделать?
– Я имею в виду, на что будем жить?
Синий к синему. Черный к черному. Но это не так просто при слабом свете. Несколько лет назад я говорил, что надо бросить прокуратуру и податься в адвокаты. Хватит работать на дядю. Но я так и не решился сделать этот шаг. И мы с Барбарой давно не говорили о перспективах моей карьеры.
– Не знаю, что буду делать, – честно признаюсь я. – Займусь частной практикой. Пойду в юрисконсульты, буду преподавать. Я же юрист. Делягарди говорит, что оставит меня замом.
– И ты ему веришь?
– Конечно, нет. – Я убираю носки в свой ящик. – Он сегодня порядочно чепухи намолол. Типа единственным серьезным соперником на выборах был бы я – стоит мне только уговорить Реймонда уйти и оставить лавочку на меня.
– Так и надо было сделать, – говорит Барбара.
Я удивленно смотрю на нее.
– Да, именно так.
Не знаю, почему я удивился. Жены, как правило, терпеть не могут начальников своих мужей. Барбара не исключение. Но у меня не хватает мужества сделать то, что другой посчитал бы нормальным.
– Не умею заниматься интригами.
– Брось, у тебя бы это хорошо получилось. Ты до смерти хочешь выбиться в окружные.
Меня коробит ее уверенность, что она видит меня насквозь. Я ухожу в глухую оборону: говорю, что наш разговор принял чисто академический характер. Реймонд выиграет выборы.
– Болкарро в конце концов наверняка его поддержит. Или же мы найдем убийцу, – я киваю на телевизор, – и народ пойдет к избирательным урнам под победные клики телевизионщиков.
– Интересно, как вы собираетесь найти убийцу? У вас есть подозреваемые?
– Ни хрена у нас нет.
– Ну и как же?
– Оставшиеся две недели Липранцер и Расти Сэбич из кожи вон будут лезть, чтобы из-под земли достать Реймонду преступника. Таков наш тщательно разработанный план.
Щелкает кнопка на пульте дистанционного управления, на экране вспыхивает и гаснет звездочка. Слышу, как позади меня зафыркала Барбара. Неприятный, не обещающий ничего хорошего звук. Оборачиваюсь – снова остановившийся, полный ненависти взгляд.
– Ты у нас такой предсказуемый, – говорит она низким раздраженным тоном. – Кто отвечает за это расследование, ты?
– Ну разумеется.
– Разумеется?
– Барбара, я заместитель окружного прокурора. Кому, как не мне, руководить расследованием? Реймонд самолично повел бы это дело, если бы не выборы через две недели.
Я предвидел эту сцену, когда два дня назад понял, что должен сообщить Барбаре о произошедшем. Предвидел и с той минуты постоянно терзался беспокойством. Собственно, звонить надо было еще и для того, чтобы предупредить о задержке, ведь в прокуратуре переполох: неожиданно возникло одно немаловажное обстоятельство – умерла Кэролайн Полимус.
– Вот как? – протянула Барбара, почти не удивившись. – Переборщила со снотворным?
Я смотрел на телефонную трубку в руке и думал о вздорности ее предположения.
Барбара закипает от гнева. Теперь мне не отвертеться.
– Скажи мне правду, – говорит она. – Тут сталкиваются чьи-то интересы или есть другая причина?
– Барбара…
