Розы для проститутки

скачать книгу бесплатно


И еще я думал вот о чем. Я сказал Снежане, что хочу «встречаться», «вступить в отношения» – чтобы мы были «парень с девушкой». А если бы вместо этого я произнес бы краткое: «Я тебя люблю»?..

Но нет. Я не умею врать. И я не люблю Снежану. Сказать: «Я тебя люблю» – я мог бы только Малике.

4. Я изменю свою жизнь

Я не думал, что отказ Снежаны переломит меня, как сухую тростинку.

Странное (или вовсе не странное?) дело: получив от Снежаны «от ворот поворот» – я сильнее затосковал по Малике. Горел, как в костре. Простите мне грубое сравнение: голодный, у которого отняли миску пресной каши – только сильнее мечтает о жирном мясе с картошкой, колечками лука и мелко порубленным укропом.

Сравнение, впрочем, действительно никуда не годное – потому что аппетит у меня отшибло начисто. Даже вкуснейшие бабушкины пирожки с грибами я запихивал в рот через силу. Для сердобольной бабушки это было тревожным сигналом.

– Что-то с тобой не то, внучок. Плохо кушаешь. Да и бледный какой-то. Точь-в-точь простыня.

Что я мог ответить?.. Да, со мной и правда было «что-то не то». Но не рассказывать же бабушке, что за отчаянные мысли бродили у меня в голове.

По ночам мне снилась Малика. Как мы – отбросив мещанский стыд – предаемся сладостным утехам. Но чем волшебнее и восхитительнее были сны – тем поганее были пробуждения. Будто похмелье после веселого пира с распитием рубинового и золотистого вина. Открыв глаза – я снова переносился в серенький мир, где был лузером, неудачником, навозным жуком. Где у меня не хватило смелости стрельнуть телефонный номерок у красавицы-тюрчанки. И где меня отшила не столь красивая девушка с волосами цвета лисьего меха.

Я лежал – натянув одеяло по самый подбородок. Вспоминал соблазнительные эротические картины из своих снов. И спрашивал себя: «Почему?.. Почему у меня этого нет?..».

В моем сердце точно булькала горячая похлебка. Тело – по которому волнами пробегала дрожь – было как бы наэлектризовано. Я грезил о Малике. Или о девушке, похожей на нее. Иногда днем, когда я был занят привычными делами – просиживал ли штаны на лекции, листал ли (в безнадежных попытках сосредоточиться) толстый фолиант со сводами законов – с губ моих вдруг слетало:

– Малика!..

На меня оборачивались и смотрели как на тронутого.

А во мне бушевал – властно требуя удовлетворения – могучий половой инстинкт. Казалось: индийский бог любви Мадана поразил меня сразу десятком своих цветочных стрел. Я был молодой мужчина – и я хотел Женщину. Я мечтал целовать ее влажные губы-лепестки. Стискивать ее в жарких объятиях. Щупать и мять ее груди…

Но эти пламенные мечты были как запертые в клетку голуби – тщетно бьющиеся о решетку. А то и вовсе бескрылые – издающие тоскливое курлыканье. Дикий огонь пожирал меня изнутри.

Способы как-то унять мучительное томление были у меня прежние: стихи и алкоголь.

Я запоем читал и перечитывал Саади, Джами, Навои. Звонкие газели о всепоглощающей страстной любви ударами молота отдавались у меня в голове. Я пил, пил глазами строчки. А время от времени – подняв взгляд от страницы – мысленно проговаривал стих, который давно знал наизусть.

Я читал своих любимых поэтов даже на занятиях в университете – пряча на скучных лекциях книгу под стол.

Бывало – идя из университета к метро или закрывшись у себя в комнате (чтобы, якобы, уткнуться в учебники), я начинал бормотать волшебные двустишия Алишера Навои или Хафиза Ширази. О мотыльке, влюбленном в горящую свечу. О соловье, поющем над розой. О несчастном дервише, который пирует в майхане (питейном доме) в надежде утопить в вине тоску по красавице.

У меня точно помутился рассудок. Я всерьез боялся: когда на семинаре преподаватель задаст мне вопрос про уголовно наказуемые деяния или когда бабушка за ужином спросит: «А как у тебя обстоят дела в университете?» – я, вместо ответа, выдам что-нибудь вроде: «Пери, ты похитила мое сердце!» – «О, луноликая!.. Я хотел бы быть псом твоих рабов и рабом твоих псов!..» – «Твои губы краснее рубина и слаще меда и сахара».

Гениальные строки восточных поэтов я разбавлял собственными кривыми строчками. Вроде бы, я использовал те же образы: роза, луна, каменотес Фархад, глаза-нарциссы. И все равно Низами был богом, а я – от силы – младшим бесом, в обязанности которого входит подкладывать дрова в огонь под котел с варящимися грешниками.

Я записал в блокнот несколько газелей и дюжину четверостиший. Еще больше было набросков – которые я закалякал, перечеркнул. Не было дня, чтобы меня не подбивало спустить блокнот в унитаз и признать наконец: я обделен литературным талантом. Запредельная тоска схватывала меня рачьей клешней.

Тем усерднее я заливал глаза пивом и коктейлями. Похолодало. Я уже не сидел на куртке, расстеленной по жухлой траве. А ходил вдоль реки – присосавшись к бутылке или баночке.

Пока я ехал домой – прицепившийся ко мне запах алкоголя рассеивался. Так что бабушка и близко не догадывалась, что ее милый внучок тратит карманные деньги на горячительные напитки.

Я ел меньше, чем воробей – а алкоголь лакал, как пантера кровь. Походка моя стала нетвердой, а взгляд – бегающим. Меня шатало на ветру – как узника Бухенвальда. Будто я полгода питался хлебом из опилок и пил гадкую вонючую воду. Я стал тормозным и рассеянным. Когда ко мне обращались – я сначала не слышал, а потом поднимал голову и переспрашивал: «А?».

Я перестал следить за собой. Забывал чистить зубы. Ходил с копной непричесанных волос – как троглодит. Воротнички моих рубашек были помяты.

Бабушка не могла не заметить, в каком я состоянии. За кухонным столом, подперев руками подбородок, она пристально глядела на меня – пытающегося перемолоть хотя бы один пирожок – и вздыхала:

– Что-то неладное с тобой творится, внучок.

Бабушка была человеком дела. Не зря она так высоко вскарабкалась по карьерной лестнице. Пробивная, напористая, с зорким глазом – бабушка следовала простой логике: есть проблема – найди решение.

Проблемой было мое апатично-меланхоличное состояние.

Однажды в воскресенье – когда, сидя с ногами на кровати, я читал Абдурахмана Джами – бабушка без стука вошла в комнату. Распорядилась:

– Собирайся. Возьми трусы, носки, зарядку для телефона. Полотенце не забудь. Ты едешь в санаторий.

Я ошалело заморгал глазами. Но я привык слушаться бабушку – так что без разговоров начал складывать вещи в пакет. Помимо тапочек, коробочки ушных палочек и прочего барахла – я захватил книжку «Фархад и Ширин» Алишера Навои.

Бабушка снизошла до объяснений только когда мы колесили в такси. За стеклом проплывали улицы с громадинами многоквартирных домов и рекламными щитами. Флегматичный водитель в кепке – вертел баранку.

Бабушка сказала: мол, золотой мой – мне в последнее время не нравится, как ты выглядишь. Таешь, будто снеговик в третью неделю марта. Я решила устроить тебя на полмесяца в санаторий «Голубой дельфин».

– Директор санатория – мой давний приятель, – добавила бабушка. – О тебе будут печься, как о принце. Здоровое питание, тишина, заботливый персонал – все это должно благотворно на тебя повлиять. Будешь крепче спать, наберешь килограммов шесть (а то сейчас ты прямо глиста в скафандре!). И к зимней сессии в университете будешь – я надеюсь – как огурчик…

Я слушал молча. Меня удручало, что для бабушки я – плюшевый зайка. Захотела – отправила меня учиться на юриста. Захотела – повезла в санаторий. Мне девятнадцать лет. Возраст, когда надо бросать к ногам прекрасных сверстниц охапки роз и совершать подвиги. У меня уже растут волосы на подбородке и над верхней губой. А я?.. Я не имею собственной воли. Вот уж действительно: неприспособленный к жизни внук своей бабушки!..

С другой стороны – я был доволен, что пятнадцать дней проведу в санатории. Я не прочь был отдохнуть от института – где сокурсники кололи меня насмешками. И где мне приходилось видеть Снежану – как ни в чем не бывало курившую свои сигаретки со вкусом ананаса или манго и даже улыбавшуюся мне. Буду валяться на кровати, читать Навои и писать стишки.

В «Голубом дельфине» нас принял сам директор – веселый и с круглым пузом. Долго обнимался и любезничал с бабушкой:

– Сколько лет, сколько зим, моя дорогая!.. Как работа?.. Как сама?.. Не болеешь?..

– Привезла внучка тебе на попечение, – сказала бабушка.

Директор – наконец – переключился на меня:

– Ну-с, молодой джентльмен…

Директор подробно расспросил меня о том, как мне спится, о настроение и об аппетите. Я – без тени бодрости – что-то отвечал. У меня было ощущение, что своими вопросами директор раздевает меня догола. Особенный дискомфорт я испытывал из-за того, что при этом допросе присутствовала бабушка.

Лысый директор похлопал меня по плечу:

– Хороший ты парень!..

Улыбнулся моей бабушке:

– Ни о чем не беспокойся, родная. Будет у нас твой хлопец, как олень на пастбище. Нагуляет жирок.

(Ох, не люблю я людей, которые пытаются казаться остроумными!..).

Поцеловав меня – бабушка уехала.

Сотрудница проводила меня в палату. Здесь меня ждала кровать с белоснежной постелью. На других четырех кроватях располагались дедки: кто – в лоскутной пижаме, кто – в подштанниках и водолазке. Один дедок разгадывал кроссворд, периодически скреб себе затылок и хмыкал. Другой – размешивал ложечкой то ли чай, то ли кофе, и время от времени издавал крякающие звуки.

Я переоделся в футболку с изображением тираннозавра и в спортивные штаны, лег на выделенную мне кровать и – подложив руку под голову – уставил взгляд в потолок…

…«Голубой дельфин» оказался не таким плохим местом. Двери палат выходили в просторный коридор с развешенными по стенам картинами: натюрмортами, пейзажами и зарисовками из жизни зверей и птиц. Можно было посидеть на мягких софах и диванчиках. Розеток хватало, чтобы сразу человек пятнадцать заряжали свои гаджеты. На низеньком столике всегда стояли два чайника: один – с настоем шиповника, другой – с чем-то вроде компота. Подходи с кружкой – и наливай.

Коридор выводил в обширную рекреационную зону. Здесь был стол для бильярда с разноцветными шарами. На стеллаже – доска и фигуры для игры в шахматы и шашки, воланы и ракетки для бадминтона, карты, домино. Всегда работал телевизор. Передача про обитателей саванны – слонов и гепардов – сменялась популярным сериалом «Молодые мамаши» или ток-шоу, на котором полоскали грязное белье звезд эстрады.

Нашлось место и для полки с книгами. Напрасно было надеяться раскопать в библиотеке санатория произведения дорогих моему сердцу восточных авторов. В нашей истинно православной республике, где правительство насаждает церковно-славянскую духовность – Низами, Навои и остальные почти не издаются. За книгами любимых поэтов мне приходилось охотиться – обегать букинистов.

Зато я обнаружил на полке два недурных приключенческих романа и «Русские народные страшилки». Так что у меня было что почитать и кроме «Фархада и Ширин».

Этаж просыпался в девять утра. По коридору проплывала дородная пожилая дама в синей униформе – работница санатория. И возвещала:

– Завтракать, ребятки!.. Завтракать.

Народ – в основном сухонькие старички да леди почтенного возраста – как вереница верблюдов тек в столовую.

На завтрак давали манную либо овсяную кашу. Бутерброд с маслом, сыром или докторской колбасой. Желтоватый чай на запивку.

После завтрака «старшее поколение» заваливалось досматривать сны или тянулось к телевизору. А более молодой контингент – включая меня – под присмотром сотрудницы (как детсадовцы под бдительным оком воспитательницы) шел на прогулку.

Эти прогулки на свежем морозном воздухе способны были вдохновить и такого плохого поэта, каким был я. Здание санатория стояло посреди большого ухоженного парка. Красноватые сосны эффектно смотрелись на фоне искрящегося под солнцем снега. Здесь и там были устроены кормушки для птиц. Тропинки – с которых каждое утро тщательно сгребали снег рабочие в комбинезонах – вились между сугробами.

Вернувшись с прогулки – я падал на кровать читать русские страшилки, поэму Навои или «рожать» собственные вирши. Либо топал развеяться в рекреацию – где катал шары по зеленому сукну (играть в бильярд я не умел) или смотрел с дедками и бабками телеящик. Старики хорошо ко мне относились. Ласково звали «сынком».

На обед нам подавали: на первое – уху, щи, гороховый суп или борщ; на второе – картофельное пюре с котлетой, несоленый плов или макароны с фрикадельками. В качестве десерта – печенька или мандарин. И – наконец – завершалась трапеза кружкой сока либо компота.

После обеда «постояльцы» проваливались в сон; смачно храпели некоторые старички и мужички. Я – конечно – не спал. А в энный по счету раз перечитывал «Письмо Ширин к Фархаду», отчего у меня ходуном ходило сердце.

В тихий час меня проведывала моложавая приятная докторша. Она интересовалась моим самочувствием. Измеряла мне давление и пульс.

Раз в два-три дня ко мне заходил сам господин директор. (Кого-кого, а этого толстозадого типа мне совсем не хотелось видеть). Ламповый свет отражался в директорской лысине – которая казалась гладко отполированным зеркалом.

Директор покровительственно похлопывал меня по плечу:

– Ну что, олененок?.. Нагуливаешь жирок?..

Ко мне приезжала бабушка. Она привозила апельсины, бананы и финики.

Докторша прописала мне массаж. Упитанная немолодая массажистка знала свое дело на пять с плюсом. Ее руки, гуляющие по моей спине, были как руки повара, месящего теста. Я закрывал глаза и только мурчал, как кот, от удовольствия.

Если выразиться метафорически: мой «отпуск» в «Голубом дельфине» тоже был массажем – моральным.

На сердце у меня и впрямь стало легче. Я даже перестал обижаться на Снежану, которая так жестоко меня отшила. В конце концов: не такой она аппетитный ломоть пирога, чтобы из-за нее переворачивать стол. Она вообще рыжая лисичка. А мне нравятся темненькие девочки.

Я не прекратил думать о Малике. Но теперь я любил ее, скорее, как звезду – которая прекрасна тем, что недосягаема.

«Возможно, Вселенная на несколько минут свела меня с Маликой, чтобы пробудить во мне стремление к любви, – рассуждал я. – Я обязательно найду себе девушку, похожую на Малику. Такую же восточную красавицу».

Как это сделать – я плохо себе представлял. Реалии унитарной республики на западном берегу Волги были таковы, что «туземцы» (белобрысые славяне) с одной стороны и мигранты (таджики, тюрки, сибиряки) с другой – жили как в параллельных мирах.

Расеяне просиживали штаны в офисах, заказывали салат с вареной курицей или с крабовыми палочками в приличном кафе. Катались на персональных авто японского и немецкого производства. Мигранты убирали снег совковыми лопатами. Чинили канализацию. Мыли окна.

«Параллельные миры» соприкасались только когда на кассе в супермаркете таджикская девушка пробивала продукты гордому «сыну славян» со скидочной картой. Или когда какой-нибудь опрысканный одеколоном клерк-метросексуал (лакированные туфли, блестящие от геля волосы) заруливал в бистро эконом-класса и покупал кулебяку у продавщицы-тюрчанки. Увидеть на улице влюбленную парочку «абориген» плюс мигрантка или мигрант плюс «туземка» – было чудом чудным, дивом дивным.

Но у меня появилась мечта – которая согревала сердце, как согревает ладони теплая чашка кофе…

На ужин давали солянку с порубленной на кругляшки сосиской или запеканку. Да стакан кефира. После ужина оставалось еще два часа до отбоя. Народец лениво прохаживался по коридору или скапливался у телевизора. На софах и диванах сидели дядечки и тетеньки, уткнувшиеся в свои смартфоны.

А для меня часы после ужина были временем стихов. В «Голубом дельфине» я переживал нечто вроде творческого подъема.

Правда, из-под моего «пера» выходили – по-прежнему – в основном наброски и отдельные строчки. Как бы «огрызки» стихотворений. И все-таки я сочинил два десятка четверостиший-рубаи про «тюркские глаза», «волосы, темные, как ночь», «губы-лепестки» и несколько газелей все о том же.

А на седьмой день пребывания в «Голубом дельфине» я разродился вот каким стихотворением:

Шумит, свистит метель –

Я буду ждать весны.

Удобная постель,

Лазоревые сны.

И что мне ветра вой?..

Пусть город замело.